10
Кроме всего прочего, Корво чувствовал ужасную усталость. Когда наконец предметы окружающей его комнаты обрели свои черты и выплыли из забывчивой, затуманенной и какой-то изнывающей беспроглядной темноты, он почувствовал, как крупная, сильная дрожь пронизывает всю его сущность. Рана была небольшой и совершенно точно не смертельной, но какой-то сама по себе, как и, на самом деле, любые ранения, полученные в ходе боя, губительной — болела ужасно, и всякие средства, предлагаемые служанками, никак не действовали, а Корво и не был уверен, что ему бы хотелось ощутить то бессилие, настигаемое каждый раз, когда врачи окружали его, когда яркие лампы слепили глаза, словно огромные бездушные прожекторы во дворе Аббатства, когда лекарства наполняли и стекали вниз по венам, действовали на организм не столько живительно, как хотели бы сами эти умные люди в белых халатах, сколько наркотически. Все они притупляли сознание. Он же жадно хотел жить. Не было ни секунды в его несчастной, чересчур сумбурной жизни, когда бы он чувствовать себя более живым. Как бы то ни было, его страстная натура желала борьбы. Поединка, проигранного с достоинством, клинка, опущенного с честью, пули, что не выстрелила с особенной внутренней выдержкой. Корво хотел сделать выбор. Хотел оставаться до конца: открыть глаза, зажмуриться от тусклого света, лишь едва просачивающегося в распахнутое окно, и жадно впитывать окружающую его реальность, вникать, оставаясь в трезвой памяти до последнего вздоха. Переживать, пропускать через себя, чувствовать. Чувствовать эту борьбу, боль, проникающую в каждый миллиметр его тела, заставляющую его содрогаться, заставляющая зрачки сужаться и сердце биться чаще. Корво хотел видеть, видеть и чувствовать, как его сердце переполняется жизнью, как что-то словно бы впивается в него заставляет ненавистную мышцу чуть левее солнечного сплетения биться быстрее. И быстрее, и быстрее, наполняя сосуды кровью, густой горячей и вязкой, его собственной кровью, лишь недавно оставшейся на руках и уже расширяющей стенки сотен артерий, наполняя сознание болезненной и четкой ясностью, светлой и идеально прямой, такой, что даже сама эта боль, раскаленным металлом пронзившей его кожу, отходила на самый краешек сознания, переставая иметь значение. Если ему было суждено умереть так, глупо, быстро, болезненно, в дали от спокойствия и мраморного блеска какого-то туманного, тихого счастья, то эта смерть должна чувствоваться и эта смерть должна остаться в его угасшей памяти моментом, но не мгновением. Однако же мужчина снова закрывал глаза, не в силах справиться с туманом, заволакивающим его густой пеленой, и все вокруг словно бы захлестывало с головой, оставляя лишь порывисто выдыхать и сжимать зубы, снова и снова погружаясь в тревожный сон, что не пополнял ни сил духовных, ни физических, и лишь коротал время до следующего мучительного пробуждения, когда Джессамина вольно дотронется до плеча, так, будто бы боясь чего-то, будто бы не его кожа то была, а раскаленное докрасна железо, попросит его лечь непослушным, нечитаемым голосом, и даже что-то скажет, а Корво уж не помнит, что именно, и давно уж известная ему, близкая сердцу нежность, в неравномерном смешении с холодной тревогой озарит её взгляд, осевший свежей росой на длинных, темных ресницах. Она никогда не спрашивала, что случилось — такова уж была её сущность. Джессамину мало волновали подробности очередной стычки или несчастного случая, какие все же случались за беззаботные года их пленительного прошлого, военной службы, тяжко лёгшей на его плечи, когда доли секунды стучали в висках и стоило лишь сделать шаг, чтобы предательски занесенное над головой оружие встретило препятствие в виде его руки, а вовсе не Джессамины, которой оно было предназначено. Таков уж его долг, защитника короны — жертвовать всем, чтобы спасти ту, что давно уж перестала являться в его глазах кем-то настолько простым и незначимым, как всего лишь императрица. Джессамина несла в одном своем образе слишком много, чтобы так неискренне, но так часто утверждать, что погибнуть ради неё было лишь долгом чести. Это всегда вызывало у Корво лишь ненавязчивую ухмылку. Вероятно, если бы? Её, казалось, совершенно не интересовало то, под каким именно углом вошла пуля или клинок, она пропускала мимо ушей монотонные речи придворного доктора о том, какие артерии со сложными многоуровневыми названиями задеты, и какие именно компоненты из состава лекарств, что он прописывает, должны облегчить состояние больного — не сказать, что она этого не понимала, просто… Джессамине было совершенно все равно. Она нехотя поднимала глаза, невольно сильнее сжимая руку несчастного возлюбленного, и тихо проговаривала неестественно сухим голосом, каждый раз, будто бы в первый, одну простую, до боли ясную, но при том неуловимую мысль: «Он будет жить?» Потому что в конечном итоге это все, что имело значение и все, что трогало её чувствительную душу — она испытывала слишком многое, чтобы что-либо об этом говорить. Если Корво сможет выжить, то они справятся с любыми препятствиями. Она верила в это. Искренне и даже как-то по-детски, сохраняя в своей душе то, что мужчина так неизменно любил — свет. Свет и веру в будущее, каким бы оно ни было, ведь единственное, что имело значение — само его наличие. И ничего более. Она всегда держала его за руку, лишь изредка отпуская, скрывая от любопытных чужих глаз, что вечно ей виделись где-то на горизонте, но и в то туманное утро на пыльном чердаке разорившегося паба Корво вдруг ощутил на себе слишком знакомое, как взгляд и жест, прикосновение её холодной гладкой кожи и тонких пальцев, переплетенных с его. Он помнил немногое, ибо сознание, кажется, просто не хотело запоминать то возвращение в паб — быстрое, смазанное, полное чьих-то выкликов и странных споров, взглядов, звуков и голосов, что вызывали у него легкую тошноту и головную боль. Хэвлок временами что-то бормотал себе под нос, помогая Корво опереться на здоровую ногу: он вроде бы осуждал, яро, ядовито, громко, но продолжал поддерживать его, мягко, не глядя похлопывая по плечу, и снова оставался чудным и чуждым в своем отрешенном, но заинтересованном поведении; Пендлтон уверял, все быстро, невнятно повторял, слишком часто нервно моргая, мол, знает он одного знакомого доктора, что мог бы им помочь, а за доктором все не посылал, будто бы что-то в его груди вздымалось и заставало мужчину снова замереть, панически всматриваясь в далекое ничего, маячившее за деревянной обивкой стен бара; Лидия лишь иногда прикрикивала на Сесилию, за то, что та якобы мешалась под рукой, подавая ей бинты — хотя и они обе знали, что в этом был скорее всплеск эмоций, чем настоящий повод для подобного откровеного вздора: как и всегда, Сесилия таких слов вовсе не заслуживала. И среди всего этого хаоса, до краев, в одно мгновение наполнившим все вокруг, мешаясь между самой темным и неразборчивым эхом, тонким, но ярким лучиком надежды, словно бы, Корво казалось, он слышал голос Эмили — высокий, взволнованный, и при том не потерявший своего извечного, ярко приподнятого тона: да, она волновалась, но все верила, верила и повторяла, что эта история, какая бы она ни была, закончится хорошо. Ведь все её сказки о рыцарях, коим Корво несомненно являлся в глазах маленькой принцессы, заканчивались именно так. Хорошо. А Джессамина молчала. Всегда молчала. Однако же среди переполняющих его угасающий разум силуэтов и событий, смысл которых остался где-то за кулисами театра, среди богом забытых декораций и актеров, давно сошедших со сцены и отыгравших свою последнюю роль, ибо и сцена эта пустовала слишком долго, и антракт странным образом не заканчивался, он помнил лишь то прикосновение. Легкое. Родное. Неизменное. Как звезды не меняли свое положение на небосводе, как солнце вставало каждое утро и закатывалось своим огромным пылающим шаром за горизонт каждый вечер, океаны выливались из краев и дожди обрушивались на сухую холодную землю, так и она была рядом — слишком естественно и привычно, чтобы в одно мгновение что-то переменить или вдруг исчезнуть. Она сидела у изголовья кровати, закинув ногу на ногу, держала его за руку, мягко ведя головой в сторону… Так же, как и всегда. Не спрашивая. И медленно, в какой-то исключительно своей королевской манере, которая блеском прослеживалась в каждом ее вздохе и движении, аккуратно закуривая сигарету у распахнутого окна их спальни, взволнованно поглядывала на него, не находя в себе нужных слов, чтобы выразить все то беспокойство, что огромной, уничтожающей бурей вздымалось в её душе. — Ты обещала Эмили бросить, — пробормотал Корво, чуть поднимая слабую руку, и тут же невольно ухмыльнулся от мысли, что он все же проснулся. Ведь в конечном итоге это все, что имело значение, правда ведь? Вынырнуть из кошмара, заставляющего его тело погибать от боли, а разум сходить с ума от вещей, что ему было не дано понять, ибо и он от этой боли был обезумен. А он проснулся. Предметы скромно и застенчиво, будто бы нехотя выплыли из небытия, вернули свои краски и словно бы реальность, неосязаемая, неощутимая, строилась на его глазах по мельчайшей крупинке, блестящей пылинке и кирпичику, и все приобретало ясность мысли и действий, каждый предмет четким контуром вставал на свое предначертанное какими-то более весомыми силами место, и вот он оказывался в их давно уж, как бы прискорбно то ни было, известной спальне на чердаке «Песьей ямы», окруженный всем тем, что стало даже несколько близко душе. Джессамина обернулась, быстро и не глядя давая сигарете потухнуть о металлический неровный край подоконника — эта привычка осталась у нее с тех времен, когда уж давно покойный император Эйхорн любил с наибольшей внезапностью заходить к ней в кабинет или, что было совсем уж изредка, спальню, и как-то высокомерно, чуть приподняв острый гладкий подбородок, напоминать о том, что такие в сущности своей грубые и неаккуратные вещи, как сигареты, дешевые, с горьковатым неприятным дымом, дамам, и уж тем более таким дамам, как леди Джессамин, вовсе не к лицу. Спорить с ним ей не хотелось, у мужчины на этот счет были весьма категоричные взгляды, а резные подоконники Башни изрядно пострадали, покрываясь неровными округлыми шрамами. Здешним это не грозило. — Пожалуйста, ты правда думаешь, что я хочу услышать от тебя именно эти слова, после всего того, что с тобой произошло? Серьезно? — она тяжко вздохнула и улыбка сошла с лица протектора. Этот взгляд. Холодный, резкий, встревоженный — она его не обвиняла, и голос её, мелодичный и бархатный, звучал без упрека, но он выражал гораздо больше, чем она сама привыкла говорить. Невидимый почерк, слова, прописанные между строчек нечитаемого текста, хватало только на секунду поднять глаза, чтобы Корво пожалел о своем чрезмерном простодушии. Она волнуется. Волнение это было дороже золота, хотя так неприятно к сердцу. Мужчина взял её ладонь и виновато опустил взгляд, мягко и медленно поглаживая тыльную часть своими сухими, шероховатыми, изношенными неровностям дануоллских крыш пальцами. — Прости, я… — Корво поджал бледные губы. — Это было глупо с моей стороны. — То, что ты сказал, или то, как ты оказался весь в бинтах? — Пожалуй, и то, и то, — мужчина слабо улыбнулся. — Даже знать не хочу, — Джессамина чуть прикрыла глаза рукой, опираясь на жесткую спинку стула у его кровати. Не сказать, что в этих словах слышалась печаль, скорбь или какой-то кислый привкус разочарования, но была в голосе бывшей императрицы, глубоко спокойном, — усталость. Так она говорила всякий раз, когда слетали со стола с криками бумаги, когда в стену летели резные украшения массивного стола в императорском рабочем кабинете, когда на документы капали и шелковые подушки пропитывались слезами, а потом Джессамина смотрела куда-то вдаль и говорила себе что-то совсем тихо. И только она сама знала, что именно значили для неё эти слова. — Хэвлок не пожелал делиться этим со мной и, честно говоря, у меня нет сил снова прокручивать в голове все это. Если с тобой все будет хорошо, то это совсем не то, о чем бы мне хотелось говорить. — Хэвлок был там, так? — брови Корво легко, невольно дернулись. Интересно же сложились обстоятельства, что престарелый адмирал так некстати вовремя оказался в той густой тени позади, как выяснилось, вражеского плеча. — Был, точно был, — Джессамина неуверенно качнула головой. — А не должен? — Не уверен, — мужчина нахмурился и тут же попробовал чуть привстать, невольно скривившись от резко подступившей к горлу тошноты — голова кружилась. Его взгляд вдруг зацепился за туман где-то за окном, за солнце, тускло просвечивающее сквозь серую занавесь облаков, и в сознании с каждой секундой на перебой всплывало все больше мыслей — как же до ужаса стыдно было смотреть в эти голубые, светлые глаза, глядевшие на него с таким глубоким чувством, с искренним беспокойством, и знать, насколько же глупо все это получилось. Главный грех лоялистов в чрезмерной вере в себя, верно? И чем же должна окупиться эта вера? — Я виноват, я ужасно виноват перед тобой, и мне кажется, что эту вину я искупить никогда не смогу, однако я бы хотел, чтобы ты знала — ни одному из тех людей, что умерли сегодня, я зла не желал, и все вспоминал те слова, что ты говорила когда-то, и вовсе всем тем, что произошло, не горжусь, — наконец Корво потупил взгляд, переводя сбивчивое дыхание. — Мне жаль. — Много погибло, да? — голос Джессамины дрогнул. Корво не ответил — не знал, что ему сказать. — Пожалуйста, не вини себя в том, что происходит. Эти люди — не лучше чумы на улицах. Они ровно так же вырезают своих и скидывают их трупы в водостоки. Они были мертвы и совсем нищи духовно, — женщина повела плечами. — Мы все знали, что вернуться будет нелегко, и хотя я никогда не думала, что скажу такое — приходится чем-то жертвовать. Нам остается лишь надеяться, что все это будет не зря, — она вздохнула. — Но… Смотрители. Ты не должен думать, что даже такая великая ценность, как душа, их душа должна заставлять тебя чувствовать себя лишь просто убийцей. Они замолчали. — Знаешь, даже если ничего не получится, — мужчина не поднимал взгляд. Не мог, — мы ограбим какой-нибудь банк, сядем на ближайший паром и рванем в Карнаку, как ты всегда и хотела. Я буду работать на лесозаготовках, а ты ходить в цветастых платьях и продавать фрукты. — Ты знаешь, я не люблю платья. — Это исключительно для антуража. Горькая ухмылка проползла по лицу бывшей императрицы, и Корво показалось, что роса, осевшая на длинных черных ресницах, уже была готова сорваться и удариться мелким осколками о жесткие простыни их кровати. И хотя она не плакала и не кричала, в этой тишине, скрашиваемой лишь той болезненно искривленной полосой губ, затаилась глубокая печаль, настолько далеко вошедшая в душу, что кажется, ставшая её частью. Только и надо было, что лишь, кажется, мимолетом взглянуть на Джессамину, чтобы понять: она была соткана из чистой скорби, из лунного света и грусти в каждой ноте нескладных песен, что то и дело доносились за окном, таившаяся в каждом кирпичике старого здания, в каждом миллиметре прохладного влажного воздуха, спрятавшая свою душу так далеко, что Корво уж не был уверен, осталась ли та душа такой же, какой она ему помнилась. И он вдруг поймал себя на этой мысли — секундной. Джессамина была во всем, на каждой улице и переулке, в каждом ударе его сердца и, как ему вдруг показалось, в каждом ударе сердец всех тех бедных горожан, что каждый день приходят домой и плотно закрываю ставни — лишь бы только скрыться от окружающего их смрада неблагополучия. Он видел её там. Он видел её изображения на стенах, выгравированные черной плотной краской, он слышал её имя в чужих разговорах и читал в заголовках газет, что неумолимо вспоминали о женщине, покинувшей этот мир слишком рано и слишком глупо. И как все думали — от его руки. Он убил надежду, он обрек этот город, вероятно, всю империю на гибель — медленную и беспощадную и словно бы каждый это понимал, но никто не говорил вслух, и лишь снова обмениваясь встревоженными мыслями приходили к одной — вместе с ней погиб последний луч света. Вдруг Корво поймал себя на этой мысли и остановился на ней. Он вдруг понял, что она скажет, и понял, что как бы ни хотел думать иначе, согласен с этим. — И все же, — Джессамина натянуто улыбнулась, — ты знаешь, подобный расклад просто невозможен. Да, милая. Невозможен. Корво наклонил голову и, вероятно, ему бы еще хотелось многое сказать: о том, что он идиот, попытавшийся сыграть в героя, о том, что как-то странно часто слышит чужой голос в своей голове, о том, что его сердце разрывается от мысли, что им с Эмили приходится все это переживать, и что он, как бы ни хотел, не может понять, какими же силами ему помочь. Как он клялся защищать их, и как дурно у него это получается. И только, казалось, его губы дрогнули, и он словно бы начал что-то говорить, а слова непослушно застыли, не успев обрести свою свободу в этом холодном пространстве — среди прочих не по случаю громких звуков, в неясной композиции доносившихся с заднего двора, заскрипели половицы, с размахом ударилась дверь о металлический подоконник, и маленькая девочка десяти лет оказалась на его груди, крепко обнимая мужчину. Корво показалось, что Эмили гораздо тяжелее, чем обычно, но тяжести он этой едва не почувствовал. — Папа! — вскликнула она не по случаю громко — или это Корво вдруг услышал звонкое эхо странно радушного обращения? Что-то в его груди вдруг пропустило несколько ударов, предательски сжимаясь в непозволительно теплом чувстве. — Ты очнулся! Очнулся, очнулся! Я же говорила, что он очнется! — принцесса быстро посмотрела на мать и снова крепче обняла отца. — Тебе вовсе нельзя умирать, ты знаешь? Обещай, что больше не будешь так делать! — Простите, моя юная императрица, — мужчина качнул головой, насколько мог, улыбнулся и поднес к губам маленькую холодную ладошку девочки. — Это непозволительная оплошность с моей стороны. — Именно так! — наигранно возмущенно Эмили подняла острый маленький подбородок выше. — Ты знаешь, как мама волновалась? Ты сам говорил, что мы не должны заставлять маму волноваться, и сам же не следуешь своим правилам. Это совсем не годится. — Виноват. Каллиста — молодая девушка с вытянуты худым лицом — кажется, стала еще бледнее, чем обычно, даже если порой и казалось, что бледнее просто некуда. Застывши в дверном проеме, они лишь нервозно и сбивчиво перебирала в тонких, покрытых мозолями пальцах, свой фартук, что некогда, вероятно, был молочно-белого цвета, повторяя оттенок тонкой кожи её лица, но сейчас уже весь покрылся разводами: где-то масляными пятнами с явным почерком незамысловатой кухни паба, где-то многочисленными кляксами от чернил и красок — следы преступления маленькой принцессы, ибо за ними Эмили проводила добрую часть своего свободного времени, вырисовывая цветными пятнами жизнь: яркую и красочную, сцены, исчезнувшие из её простого бытия, оставшиеся лишь приятными воспоминаниями о далёком несбыточном прошлом; сцены, никогда не существовавшие, но оттого не менее прекрасные. Принцесса, в самом деле, в своей новой гувернантке души не чаяла — она была моложе, мягче и гораздо добрее, чем все те учителя из Башни, кои за столь малые года ее жизни сменились в просто невозможном количестве — эта простая бедная девушка заставляла сердце юной наследницы трепетать и превосполняться всевозможными исключительно теплыми чувствами, даже если… На деле Эмили это почти не показывала. — Ваше Величество, простите, простите, пожалуйста, — она опустила взгляд на пол, переводя сбившееся дыхание, — я правда пыталась остановить Леди Эмили, мы занимались мировой историей, но… — девушка бессильно вскинула руками. — Я приношу свои искренние извинения, я… — Каллиста, — Джессамина мягко качнула головой в доброжелательном жесте, — все в порядке. — Я, кажется, не вовремя?.. — Каллиста застенчиво шагнула в сторону выхода. Бывшая императрица лишь как-то медленно, нехотя покачала головой. На её бледных губах играла улыбка — будто бы не к месту, это была та потаенная улыбка, полная совершенно разных эмоций и, в самом деле, нечитаемая, но губы ее дрожали и маленькие морщинки у уголков глаз совсем невольно разрезали светлую кожу. Она словно бы блуждала и размышляла, вместе с тем не выдавая никакого ответа, оставляя все свои мысли, возвышенную радость, глубокую тревогу и светлую печаль где-то там, в недоступных и потаенных уголках собственного сознания, напрочь скрытых от чужих глаз. — Ты совершенно ни в чем не виновата, — женщина обняла дочь, что уже успела переключить свое внимание на мать. — Лучше скажи мне, пожалуйста, что там за шум? Девушка — бегло, словно невзначай — обернулась за спину, к распахнутому окну, к веренице облаков и хрустальному солнцу, мягко и тягуче заливающему комнату своим холодным прозрачным светом, к мутным водам беспокойной реки и лодке, чей мотор уж давно затих, а железный борт впился неровными зубцами в мягкий пористый ил и песок берега. Мужчины, чьи лица было совсем уж трудно разглядеть с высоты чердака, что-то суетились внизу, да невпопад прикрикивали друг на друга, а в их неясных чертах были вполне узнаваемы знакомые фигуры — грузный и какой-то слишком широкий Хэвлок, прихрамывающий на одну ногу и все равно обгонявший вытянутого и прямого, как дощечка мостовой, Пендлтона, что в своей привычной манере все что-то говорил, говорил, и никто уж не улавливал, с чего он начал и на чем собирается закончить свою реплику, давно превратившуюся в монолог. Мартина видно не было, а вместе с тем и эти двое спешили уж слишком невнятно и сумбурно, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь естественно. Каллиста пожала плечами. — Доктор Соколов пришел в себя, моя императрица, вероятно, вам известно… Не возьму ответственность судить, но придворный лекарь, говорят, личность крайне не сговорчивая. Что-то в лице женщины переменилось.11
Редкие холодные лучи солнца лениво просачивались сквозь стекло маленьких окон, затуманенных плотным слоем пыли, сажи и неаккуратных разводов, заботливо оставленных рукой Лидии и тряпками, пропитанными водой, грязной и мыльной, медленно и тягуче текущей по сотням каналов столицы. Технические помещения паба сейчас больше напоминали нечто, похожее на сарай, чем на что-то чрезвычайно громоздкое и благородное, груды металла и запаха хмеля, оставшиеся от пивоварни. Порывистые и грубые крики мужчины отчетливо отбивались от них и отражались от высоких бетонных стен, нещадно поражая слух каждого, кто находился в комнате. А их, к счастью, или к сожалению, было немало. Антон Соколов мог бы со всей собственной же гордостью называться человеком едва ли не самым эксцентричным из всех тех, кого бы вы могли встретить на улицах Дануолла и даже самой Башни — хотя там их, казалось бы, было вовсе немало, но королевский лекарь определенно опережал их всех. Его темные, неряшливо растрепанные волосы уж давно покрылись неблагородными сединами, вельветовый грязно-зеленый костюм блеклого цвета сидит не так идеально, как в незапамятное «когда-то», да и подобный фасон давно вышел из моды, неумолимо вызывая у многочисленных аристократов свое настырное «фи», глубокие морщины изрезали хмурое, неприветливое лицо — он был едва тем человеком, с кем бы вы, вероятно, лишь впервые единично окинув взглядом на одном из светских вечеров, хотели бы завести беседу: во всем мужчина казался слишком резким, порывистым и несколько, даже, наверное, совершенно грубым — каждое его движение отзывалось какой-то тошнотворной дрожью в поджилках, а каждое слово откликалось болью в висках, отчего хотелось скорее заставить его промолчать — ровно с таким же успехом этому способствовал характер, едва ли дотягивающий, даже чтобы просто назваться недурным; однако глаза, темные и маленькие серебристые глаза, скрывшиеся за нависшими густыми бровями, все так же блестели острым умом. Это был блеск, схожий, разве что, с переливами драгоценностей в императорской сокровищнице, которую ему, в самом деле, по долгу службы временами приходилось посещать — и тогда уж в нем отливало нечто, что можно было бы назвать бескорыстной завистью и безличной гордынею. Нечто чрезвычайно благородное. Нечто чрезвычайно уникальное. Вторую такую же ясность мысли вы едва ли смогли бы разыскать на всех Островах, но по счастливой случайности, и она оказался совсем рядом: в соседнем сарайчике из тонкого кирпича, неустанно строгающим дешёвый металл в поисках ключа к своему новому шедевру. — Порой мне кажется, что наш заговор чем-то напоминает анекдот из сомнительной категории, — как-то кисло протянул Пендлтон, меря своими неравномерными шагами пыльную комнату — и каждый раз сбиваясь со счета, — заходят как-то в бар два гения, аристократ, смотритель, лодочник, адмирал, императорская семья… — Анекдот затянулся, Тревор, — Хэвлок оставался неумолим, медленно закуривая трубку, набитую табаком спорного качества — Джессамина считала, что такой курить едва ли возможно, — а как известно, любая хорошая шутка должна вовремя закончиться. — Знать бы только, закончится ли она смешно. Уголки губ мужчины дрогнули. Женщине показалось, что эта история перестает иметь комические оттенки. Сознание сжималось в окружении коробок и запаха отсыревшего дерева, высоких мужских спин перед её глазами, острого запаха чистого пота; оно проседало под низкой, давящей металлической крышей, напрочь проржавевшей, с методичными покапываниями срывающихся вниз дождевых бусин — маленьких, но оттого не менее промерзлых. Она слышала шепот. Сбивчивый, хаотичный, смешанный с громким дыханием, кашлем и запахом дыма. Она слышала крики. Ругательства, срывающиеся с тонких губ: Соколов немощно ударял иссохшей, но, кажется, не потерявшей своих сил рукой по решетке технического помещения, что некогда служила лишь ограждением — сейчас же стала его персональной темницей. Он ударял ногой, временами плевался в пол и снова, и снова, с завидной уверенностью хмурил брови и вскрикивал: «Если вы, сукины дети, думаете, что хоть что-то сможете узнать от меня — то хер вам!» Она не понимала. Джессамина слышала стук собственного сердца — громкий и оглушающий; видела легкие покачивания голов в полумраке и завитки дыма, смешивающиеся с ним. «Да, да, понимаю. Вы несомненно правы, только стоит ли оно того?» — «Стоит, не время беспокоиться», — «Отнюдь…» До её слуха доходили обрывки диалогов, спокойные утверждения и не менее спокойный ответы — такая идиллия была непозволительной роскошью среди лоялистов, однако же и она сейчас временами словно бы удостаивала их своими визитами. Каждый раз не по случаю неожиданными. Шорохи, вздохи. Мягкое касание невидимой руки. Взгляд. «Ваше Величество?..» Все стояли там, столпившись у самого входа и никто словно бы совсем не замечал несчастного гения, неумолимо стремящегося к свободе. Не понимала. — Адмирал Хэвлок? — мужчина вздрогнул — кажется, невольно, он быстро обернулся на голос и даже закашлялся, окружая себя новой порцией удушающего дыма. — Не составит ли вам труда объяснить, что здесь происходит? — Ваше Величество, вы… — он как-то взволнованно переглянулся с Пендлтоном. Взгляд темных глаз скользнул ко входу. К Корво, угрожающей тенью стоящей за её спиной. В нем промелькнул яркий блеск неприкрытого презрения — и тут же вновь сменился тяжелой тревогой. — Пожалуйста, вы не должны здесь находиться, вам придется уйти. — Мне кажется, это должны решать не вы, Фарли, — женщина привстала на носочки, наклонилась вбок — правый, а затем и левый — пытаясь заглянуть, уловить хоть краешком глаза того, чьи истошные крики поражали слух и заставляли его судорожно сжиматься. «Вы оглянуться не успеете, как стража перевернет весь город! — Соколов неестественно рассмеялся. — Наивные сосунки, да вас разгромят как только поймут, что меня нет в лаборатории!» — Послушайте, Ваше Величество, — Хэвлок едва коснулся её плеча, в попытке обернуть женщину в сторону двери — она дернулась, — мы понимаем, что этот человек был некогда вам знаком, но мы находимся в состоянии, когда никому не должны доверять. — И вам в том числе? — черная бровь изогнулась. Мужчина натянуто улыбнулся, понимая, что его стратегические ходы в любом случае будут обращены против него самого — даже если и он считает, что это не так. Джессамина была заметно ниже него, а адмиралу всё неумолимо казалось, что с каждой секундой он сам становится все ниже и ниже, словно было мелочнее, и вот она уже опережала его на две головы, заставляя ощутить себя меньше, чем он есть на самом деле. Она умела делать это даже и без особого труда. Пендлтон считал, что это, может быть, и неосознанно. Издержки профессии, если можно так выразиться. — Нет, прошу прощения, Ваше Величество, — он на мгновение замолчал, собираясь с мыслями, — мы выкрали Соколова только потому что он помогает Лорду Регенту, создавая новое оружие. Он спонсирует вражескую армию. Мы не можем просто взять и допустить вас к нему. — Правильно, адмирал, вы его выкрали, — она качнула головой. — Мне напомнить вам ваши же собственные жалобы о том, сколько они стражи поставили вокруг его дома? Ни один честный, но умный человек не работает у Берроуза по доброй воле. — Это не делает его фигуру менее сомнительной, моя императрица. — Фарли, — аккуратно проговорила Джессамина, отчего адмирал невольно шагнул назад. — Этот мужчина работал еще при моем отце, я знаю его с семнадцати лет. Вы правда думаете, что есть хоть какие-либо основания не доверять ему? — Джесс, — откликнулся мягкий, тихий низкий голос, две крупные руки опустились на её плечи и женщина встретилась с парой черных глаз. Корво встал перед ней. — Я понимаю, что тебе бы, вероятно, очень хотелось его увидеть, но… Это же Соколов. Он почти что безумный гений. Сколько бы лет мы с ним не работали, это не значит, что после твоей смерти он остался верен именно Колдуинам, мы просто не можем утверждать, что знаем, что творится в его голове. Я думаю, они правы. — Только я не мертва, Корво, — бывшая императрица нахмурилась и на лице её отразилось какое-то смешением удивления, злости и горького отвращения. Она обошла его и приблизилась к угрожающей фигуре военного на расстояние, которое при любых других ситуациях могло бы считаться просто неприличным. — Фарли, пропустите меня. — При всем уважении, я не могу выполнить вашу просьбу, — мужчина сжал зубы. — Это не просьба. Тишина стала осязаемой. Легкий гул, установившейся в комнате за это время, вдруг стих. Многие взгляды обернулись, обратились и остановились на тонкой и маленькой фигуре Джессамины — все они понимали, что перечить ей было бы едва ли не безумием. Пендлтон вдруг прижался спиной к стене, освобождая и без того узкий, забитый коробками проход, и невольно поймал на себя на радостной мысли оттого, что сейчас не он стоял на месте Хэвлока. Адмирал же тоже сделал покорный шаг в сторону. И даже королевский лекарь, чьи силы на крики, кажется, были неиссякаемыми, а воля непоколебимой, замолчал. — Соколов, — женщина мягко, дружелюбно качнула головой и развела руками в приветливом жесте. Как бы ей не хотелось держать установившееся напряжение, играющее ей только на пользу, предательская улыбка поползла по лицу — губы дрогнули. Все не двигались. Будто бы не дышали — даже едва заметное движение груди могло нарушить осязаемую наэлектризованность в воздухе. Тиг Мартин на другом конце комнаты прошептал что-то Уоллесу, и оба они уставились на немую сцену, ибо Антон, кажется, просто не знал, что ответить. Одно лишь единственное слово будто бы было брошено на пол, в ноги старого друга, и Джессамина вдруг почувствовала слякоть тревоги, горячо разливающейся по желудку. Серебристые умные глаза смотрели на неё не мигая. Как и большинство людей, застигнутых озарением, внезапной правдой, открывшейся слишком быстро и сумбурно, Антон Соколов стоял в некоем оцепенении. Пальцы его разжали холодные прутья решетки и замерли с какой-то едва уловимой дрожью. Следующие слова, если они таки будут произнесены, он либо выкрикнет, либо они так и не выкарабкаются из плотно сжатых бледных губ. Или, что вероятнее, станут лишь повторение последнего им услышанного. Мужчина же рассмеялся. И смех этот, громким, не мелодичным колокольчиком, раскатами прокатился на окружающей его пустоте. И вот уже они улыбались вдвоем. — Ну вы только посмотрите! — возможно, если бы не притягательность столь знакомого лица, Антон бы обернулся невидимой публике вокруг себя. А так, только вскинул руками. — Вы воскресили Джессамину, мать её, Колдуин! — Я тоже рада тебя видеть. Соколов рассмеялся снова, на краях его узких глаз блеснула слеза, и он подошел ближе, совсем вплотную к решетке, лишь бы только рассмотреть, уловить жадным взглядом каждую деталь, просто убедиться в том, что это не сходит с ума, а реальность оказалась чуть приветливее, чем все они думали. — Я знал! — победно воскликнул он. — Я знал, что вы живы, Ваше Величество! — это обращение он протянул долго, насыщенно, словно смакуя — оно определенно приносило ему небывалое удовольствия от возможности — нет, необходимости! — называть так женщину, что должна бы уже полгода покоиться в сырой земле. А она стояла рядом и улыбалась, невольно сгибаясь от накатывающего счастливого смеха. — Время вас определенно не пощадило! — Да-да, взаимно, — Джессамина вскинула голову чуть выше. — Ты тоже краше не становишься, мой друг. — Возможно, это было бы иначе, если бы меня выпустили отсюда, — Соколов качнул головой в сторону двери с массивным замком. Женщина понимающе развела руками. — Возможно, это было бы иначе, если бы так активно не покрывал ругательствами всех нас, — на мгновение улыбка обрела какой-то саркастичный оттенок. — Ладно, бог с тобой, золотая рыбка, — она обернулась к Хэвлоку и Пендлтону, стоящими за её спиной. — Господа, я вас попрошу.12
— Вы, Корво… Все сильнее удивляете меня, — блеклая тень проползал по лицу адмирала. Но скрылась так же быстро, как и появилась из тьмы. — Все грешим, — губы обожгла горечь дешевого портвейна — и граненый стакан с глухим грохотом ударился о пустевшую стойку бара. — Мне нечего вам сказать на этот счет. Шершавая сальная столешница ощущалась под прикосновением неаккуратных, ободранных рук. Взгляд черных глаз скользил по ней — останавливаясь на каждом пятнышке, сколе и потертости; он едва задержался на Лидии, все спорящей о чем-то с Уоллесом, неумолимо отстаивающим именно свою точку зрения и никакую другую — у Корво вечно создавалось впечатление, что он и сам не знал, о чем думает, но Лидия ему неумолимо проигрывала, снова нервно вскидывая руками — он прикасался к каждой тусклой лампе, к шторам, наглухо захлопнутым у каждого, даже самого невзрачного окна. В пабе никогда не хватало света. И даже тот, какой был, исчезал под гнетом окружающего его статического напряжения, плотным дымом нависающим над каждым из присутствующих. Они отбрасывали столь длинные тени. Густые и черные. И тени эти, вооруженными воинами, уничтожали даже единичные проблески чего-то светлого, лишь изредка просачивающегося в душную пелену первого этажа давно заброшенной «Песьей ямы». — Вы следили за мной? — Корво лениво качнул головой, повернул стакан так, что те скромные остатки его содержимого, янтарными каплями обернулись по гладкому дну. Могло показаться, что ему было все равно. Правда была в том, что это скорее составляло утверждение, чем вопрос. Он нахмурился. В груди разгорался огонь некачественного спиртного. Боль в ноге вонзила в него свои острые когти на худощавых лапах, раздирая, разрывая все изнутри. Корво чувствовал, как кровь сохла у него в жилах. И крошилась, впиваясь каждой своей частичкой в его плоть. Мужчина порывисто вздохнул, опираясь спиной на стойку бара, и скрестил руки на груди, лишь временами, совсем редко поглядывая на собеседника. Все ему было тошно от этой унылой грозной мины. — Да, — без доли смущения или сомнения легко ответил Фарли, наливая себе ещё, — я знал и уже говорил вам не раз — роскошь и высокое самомнение, которыми вы себя окружили, до хорошего не доводят. — И часто вы себе повторяете это, чтобы уснуть ночами и не отвечать на вопросы совести? — Я спас вам жизнь, — быстро отчеканил он. — Стало быть, теперь я должен? — темные брови взметнулись вверх. — Если вам так угодно. На мгновение, Корво замолчал, вглядываясь куда-то вдаль, словно бы сквозь алые краски штор, сквозь улицы и переулки: это был такой взгляд, который нес в себе, пожалуй, больше мыслей и уходил даже скорее внутрь себя самого, чем четкую направленность или некую цель, до которой тот однажды должен бы был дойти. Быть должным кому-то, как Адмирал Хэвлок, — очевидно, не лучшая перспектива из всех возможных. Он нахмурился. — Спасибо, Фарли, — наконец сорвалось с его губ сухое признание, что тут же были плотно сжаты, словно бы жалея о таком великом радушии чуждой ему благодарности. Нет, Корво правда был благодарен, было бы совершенной ложью говорить, что это не так. Но говорить подобные слова, чересчур значимые и какие-то теплые, своему собеседнику ему вовсе и не хотелось. — Пустяки, — мужчина ухмыльнулся, — я думаю, что Её Величество бы отправило меня на эшафот, если бы вдруг я позволил вам истечь кровью. — Спасибо, что не рассказали ей, — произнес южанин уже гораздо тише обычного. Адмирал не ответил, но они поняли друг друга. Тишина вокруг отчего-то содрогнулась, словно пропуская сквозь себя неуловимую рябь, больше похожую на мягкие круги на воде — и в следующее же мгновение перестала быть настолько металлически тонкой. — Скажите мне, Лорд Аттано, — он вдруг наконец бросил взгляд на мужчину и после, почти в мгновение, лишь едва касаясь и тут же возвращаясь назад, перевел его на императрицу, сидящую чуть поодаль, — в чем причина такой невероятной теплоты отношений этого поехавшего гения и Её Величества? На секунду ему показалось, что на лице Корво отразилась уставшая улыбка. Но лишь на секунду. — Что же вы все так реагируете на теплое отношение Джессамины к кому бы то ни было? Она, вроде, и нисколько не напоминает бездушного и уж тем более безэмоционального человека. — Конечно, я не могу с этим поспорить, но, поверьте, возможно, спустя столько лет вы уж этого и не замечаете, но она — человек до абсурдности уникальный. И это… Я бы сказал, всякий раз довольно удивительно наблюдать за тем, каких людей Её Величество выбирает в качестве друзей. И то, насколько же их мало. — Джессамина Колдуин, несмотря на уникальность собственной личности, дружит ровно так же, как и остальные. Лишь волей случая и зовом сердца, никого не выбирая осознанно. Возможно, лишь сердце её более придирчиво, чем у прочих, я не могу её в этом винить. Издержки. — Несомненно, я тоже. И все же, людей она притягивает исключительно удивительных. Именно так, — он словно бы снова попробовал это слово на вкус, убеждаясь в том, как правильно оно вписывается в его речь. — Удивительных. — Как я понимаю, моя кандидатура удивляет вас не меньше? — Лорд Аттано, — вдруг адмирал нескромной ухмыльнулся, — ваша кандидатура в свое время удивила всю Империю, вовсе не только меня. И, прошу, не делайте вид, что это не доставляет вам удовольствия, — мужчина чуть помедлил и сделал еще глоток, странно косясь на собеседника. Он неопределенно повел вытянутым указательным рядом с собственным лицом. — Оно мелькает в чертах вашего лица всякий раз. Каково это, читать о себе в газетах только из-за случайной воли маленькой девочки двадцать лет назад? Теперь уж они улыбались вдвоем. — Я не знаю, что вам ответить, Фарли. Думаю, вся наша жизнь — лишь череда удачных и менее удачных случаев. Сдается мне, и вам известна эта простая истина. Вы человек крайне неоднозначный, но точно не глупый, — он отставил стакан в сторону, лишь мимолетом позвав Лидию, и сделал несколько шагов прочь. — Что же касается Доктора Соколова, справедливости ради, стоило бы просто поговорить с Джессаминой, прежде чем сажать её личного лекаря за решетку. Их… Действительно многое связывает. Может быть, даже больше, чем кажется на первый взгляд. Шаги его стали менее — а может, в самом деле, и в чем-то более — размеренными, четкими и порывистыми, Корво направился прочь от барной стойки, все ещё чувствуя на губах абсолютно противный привкус алкоголя — он-то привык пить только вино долгой выдержки из дубовых бочек, что выкатывали из подвалов Башни, наверное, чаще, чем следовало бы. И тут же, лишь краем взгляда увидел, что и Хэвлок отставил свой стакан, поворачиваясь грузным корпусом в его сторону. Как, в прочем, казалось, и все на первом этаже: будто бы какой-то механизм, спящий около нескольких часов, сдвинулся с места, и все в одном мгновение поняли, что время имеет цену — душевные бури улеглись, недосказанное было высказано, несколько стаканов ликера и пива выпито, и теперь следовало начать решать вещи, куда более значимые, чем их проблемы, чем волнения каждой отдельно взятой жизни, и даже, наверное, чем сами их жизни. Джессамина обернулась, будто бы почувствовав единое колебание воздуха у её левого плеча, показавшееся ей, возможно, где-то на самом дне души смутно знакомым — уловила, как цепкий, медлительный взгляд темных глаз скользит по всему её существу, дотрагивается до родинок и бледной кожи, и в конечном итоге останавливается на лице, чье выражение и лишь намек на мимику уже приглашал его к беседе. Но и тогда Корво уж нависал над столом, принимая это предложение. На лице его играло нечто, что можно было бы назвать неким потаенным удовольствием: очевидно, в чем-то все-таки Хэвлок оказался прав — и до сих пор, двадцать лет спустя, простому мальчишке из Карнаки, не имеющем ни денег, ни славы, ни даже амбиций, было странно приятно и даже непривычно, наверное, видеть на заголовках газет собственное имя и совсем незнатную фамилию. Любой, наверное, мечтал оказаться на его месте. Любой мечтал бы взять в руки этот шершавый обрывок дешевой бумаги, почувствовать запах пыли и медленно, смакуя, протянуть то, что писали о нем вовсе незнакомые люди. И знать, что где-то там, в каждом из этих маленьких кирпичных домиков Дануолла и огромных прибрежных особняков южных островов, читают о тебе. Читают о том, что ты никогда не говорил, и делая выводы, которых ты никогда не имел в виду. Вероятно, если чуть поразмыслить, поднять старые скрипучие доски, раскрыть наконец таинственные полупустые ящики и отодвинуть мебель, и здесь, в старом заброшенном пабе, можно было найти не одну потертую газетенку — официальные издания и желтая пресса, важные новости экономики и то, какое же платье надела очередная богатая дама на бал. Наверное, есть в этом определенный шарм — сидеть в своем кресле, листать страницы, потягивая дешевое и теплое пиво, и с наслаждением читать о чужой жизни, понимая, что твоя-то совсем проста и так до ужаса спокойна. И хотя спокойствие вовсе и не было им знакомо, и сейчас один из таких очередных еженедельных выпусков пылился на сальном столе первого этажа — в руках Соколова, исписанное чужим, витиеватым почерком, с подчеркнутыми словами и зачеркнутыми предложениями, спустив очки на нос, он с глубоким интересом вчитывался в строчку, чуть правее печатного текста. — Критикуешь решение о постановке стражи в северной части города? — протянул он, с неприкрытым интересом смотря выше страниц, на собеседницу, нездорово уплетавшую очередной стакан чего-то спиртного. Джессамина не морщилась. — Нет, вовсе не только в северной части, — задумчиво ответила она, чуть погодя, не глядя указывая пальцем на примерное расположение выделенных ею строк. — Просто Берроуз реализовал в жизни то, что предлагал мне перед самым покушением и то, что я безбожно отвергла. Мне было довольно забавно, я бы сказала, читать все это. И посмотри чуть ниже, там больше. Соколов порывисто вдохнул и опустил взгляд, медленно покачивая головой в молчаливом согласии. Он вдруг остановился на чем-то, а после свернул газету, аккуратно отдвигая её к собеседнице. В её голубых глазах читался вопрос и терпеливое ожидание. Однако комментариев не последовало. — Забавно? — брови поднялись выше. — Мне кажется, это не то, что ты должна чувствовать, читая о решениях человека, едва не убившего тебя и всех, кто тебе дорог. Джессамина кратко кивнула. — Да, но… Я не могу горевать вечно, понимаешь? Я так устала сидеть здесь думать о том, что он сделал, бояться, зубы сжимать… Ты говорил, это плохо для эмали, — она вздохнула. — Мне просто каждый раз действительно смешно наблюдать за тем, как человек, никогда не имеющий дела с реальной властью, словно маленький ребенок, отобрал чужую игрушку и пытается ею пользоваться. А на деле только ломает. Хайрем совсем не глуп, — она ухмыльнулась. — Но так наивен. Он же не знает, на что подписывается. — Ты действительно утверждаешь, что глава тайной службы никогда не имел дела с властью? Нет, Джессамина, тебе правда нужно переставать пить, состояние твоей печени начинает влиять на мозг, — Соколов потянулся к стакану в её руках, что тут же ловко маниврировал в сторону. Справедливости ради, он уж был пуст. — С моей печенью все в порядке, как и с мозгом, — бывшая императрица налила ещё, — но если ты думаешь, что возможность общаться с богатыми людьми и подписывать ценные бумаги — это власть, то ты глубоко ошибаешься. Она задумчиво повела головой, смотря словно за собеседника, а после все же сфокусировалась на нем, подаваясь чуть вперед. — Понимаешь, его не слушают. Если он выйдет на площадь и начнет говорить, то соберет людей только силой, а слушать они его будут своим страхом, а не сердцами. Об этой речи не напишут в газетах, да и люди разбредутся по домам, отложив свои вопросы, оставленные без ответов. А если ответы и были даны, они не будут считать их правдивыми. Монарха от диктатора отличает умение говорить. Она в одно мгновение будто бы вся вытянулась и приподняла острый подбородок, окончательно растворяя взгляд в окружающем ничем. Образы заменяли воспоминания, звуки — слова давно почившего императора. Спину прямее, голову выше и говори: говори, говори, чтобы люди в любой части зала могли тебя услышать. Джессамина будто бы заново примерила на себя давно не идущую ей роль, заново убеждась в том, насколько же сильно она по ней скучает. В чертах её бледного лица отразилась тень величия. Тень того, какой она была когда-то. Того, какой она выступала на площадях, не заставляя людей приходить её слушать. А протиснуться к экипажу потом все равно было трудной задачей. — Когда диктатор говорит, люди дрожат и не слышат. Когда же говорит монарх, люди замолкают и ловят слова. И тогда не имеет совершенно никакого значения, что скажет диктатор. Но монарх несет на себе бремя огромной, очень тяжелой ответственности, потому то, что он скажет, изменит судьбу страны. А страна — это люди. Берроуз может заставить людей подчиниться. Но поверить ему… — на секунду Джессамина задумалась. Её тонкие бледные пальцы разрезали воздух в незамысловатом жесте. — Я не знаю, мне кажется, что нет. Соколов молчал. Он сложил сухие руки у лица, скрестив пальцы между собой, и не произносил ни слова, смотря на собеседницу словно сквозь них. На его лице было спокойствие. И глубокое, совершенно осознанное, невероятное понимание. Он соглашался, не произнеся не звука, лишь медленно, будто в такт какой-то неуловимой музыке, качая головой. «Да, — только, пожалуй, и можно было услышать, подойдя чуть ближе, проникнув под его кожу, — да, именно поэтому.» Что-то в его чудной, гениальной голове встало на свои места и взгляд прояснился, наконец встречаясь с парой противоположных светлых глаз. — Если вы хотите свергнуть Регента, то вам нужно убить всех, кто к нему приближен, — спокойно проговорил он, так, будто зачитывал рецепт лекарства или не самую интересную приключенческую книгу, а не обсуждал план новой революции. — Пендлтоны голосовали за него в парламенте. — Мертвы, — тихо откликнулся Корво. Адмирал убил их при вылазке в Песью Яму. — Влияние смотрителей Кемпбелла крепко укрепило власть Берроуза. — Не читаете новости? — Не выдавалось, — пробормотал Антон. — Насколько я понимаю, Эмили вы забрали, — Джессамина кратко кивнула. — Ну, учитывая то, что я сижу перед вами... Тогда остается только Леди Бойл. — Вы же не хотели нам помогать, — кисло отозвался Хэвлок, чуть прищуриваясь в самодовольной уродливой улыбке. — Вам — нет. Но Её Величеству и Лорду Аттано — вполне. Вам стоит понять, что ваш план не стоил бы ни гроша, если бы Джессамина сейчас не находилась здесь, — Соколов невозмутимо развел руками — его подобная наглость вовсе нисколько и не возмущала — и тут же снова обернулся к бывшей императрице. — Одна из сестер крепко и крупно спонсирует Берроуза. Я получал чеки от её имени на финансирование своих разработок, она оплачивала все расходы. Только я не знаю, кто из них. Пендлтон, кажется, нахмурился и успел обернуться, размыкая тонкие губы в неуловимой фразе, едва с них сорвавшейся, но Джессамина в мгновение подняла глаза. — Вейверли.