13
Внимательно следите за руками. Не упустите. Не отводите взор, не позволяйте себя обмануть. Сегодня будет интересно. Они переглядываются, словно бы перешептываются между собой, замирают с невообразимых жестах, опускаются и снова взмывают в воздух. Они блестят золотом и драгоценными камнями, ибо теперь они усыпаны перстнями и ажурными золотыми и серебристыми браслетами. Кисти едва касаются вееров и губ, застывших в кокетливой полуулыбке, снимают шляпы, поправляют маски, берут ажурные бокалы с игристыми винами, уютно расположившиеся на подносах многочисленных официантов. А те в свою очередь легко скользят сквозь толпу, словно китобойные корабли, разрезающие своими вытянутыми носами водную гладь, предлагая всем и каждому многочисленные закуски, разнообразную выпивку и приветливо кивая в фальшивом радушии. Они дотрагиваются до обнаженного плеча малознакомой дамы и вдруг оказываются над головой в первородном гневе, они мягко опускаются к пышной юбке из дорогих тканей самых модных оттенков и отливают перламутровым блеском светлые перчатки на тонких пальцах юных леди из высших сословий. И все цвета, и жесты, и взгляды скрытых за масками глаз вдруг срываются с места в ритмичном танце: и музыка льется, льется в невообразимой композиции из-за подушечек уже совсем других пальцев, лишь на секунду остановившихся на струнах прекрасного инструмента. Музыканты улыбались. Они улыбались и только лишь их улыбки, среди всех прочих, вы могли бы рассмотреть в этом карнавале звуков и образов. И руки эти совсем не касались тонких аккуратных морщинок у лица, многогранных, разноцветных и неизменно любопытных глаз: все вдруг лишились зеркал души, сокрыв их за яркими перьями, за объемными фигурами из папье-маше, за металлом, мягким и податливым, вдруг скрывающим черты лица и делающим их… Совсем иными, чужими и незнакомыми, даже если вам казалось, что под ними скрывается некто, с кем вас что-то связывало — вы не сможете узнать его за новым обличием. Знакомо, неправда ли, Лорд Аттано? Не находите это… Забавным? Возможно, среди них всех, под фальшивыми лицами, именами и фамилиями, прослеживались лишь некие отдаленные черты, когда-то будто бы мелькавшие в стенах Башни. Возможно, среди них всех есть знакомые и даже названные друзья, давно уже оплакивающие угасающую династию Колдуин — все те, с кем они каждый день имели честь видеться в высоких стенах императорской резиденции, все те, кому хоть сколько-нибудь можно было доверять. Ах, было время, когда хоть кому-то можно было доверять! Возможно, среди них всех есть те, кто ненавидел почившую — уж как кстати — императрицу — за слишком резкий нрав, за слишком непокорную душу — и те, кто теперь лишь вспоминают её искренними горячими слезами, спрятанными, как и всё прочее. Кристально чистыми и прозрачными, как светлая истина, на мгновение покинувшая этот праздник жизни. Теперь уж простую правду не ценили, увы — настали странные времена. Возможно? Мы никогда этого не узнаем. Мы никогда не узнаем, кто скрывался под масками и что на самом деле хотели сказать люди с заголовков газет — ибо, как нам уж известно, они никогда не подразумевали того, что там пишут. Вы все ещё следите за руками? Вы все ещё прослеживаете движения мозолей, скрытых под черными кожаными перчатками? А аккуратных тонких пальцев, едва касающихся цветного стекла в каком-то едва уловимом трепете? Внимательнее, не упустите ни малейшей детали. Они затягивают чужой корсет. — Вот так? — краткое порывистое движение заставило длинные нити сомкнуться. — Да, спасибо, — женщина горько вздохнула, разглядывая себя в потертое зеркало. — Как думаешь, Пендлтон выставит нам счет за все это? Руки мягко и быстро скользили по дорогой ткани, закрепляя нити в свои ниши, медленно повелевая две половины плотной материи соединиться в причудливом однотипном узоре, подчеркивая грациозность талии Джессамины. Она была красива — подумалось Корво, хотя подобную мысль он неосторожно не выпускал уже многие годы, сейчас эта красота вдруг обрела подтекст словно упущенный. Благородный. Сменив чужую грязную одежду и большие армейские ботинки, сменив прямые и легкие ткани строгих костюмов, начищенные носки аккуратных туфелек, воплотившись словно в какой-то новый образ, она была красива, как и всегда, и ей вовсе не требовалось утягивать формы и создавать чуть более привлекательный силуэт — в этом вовсе и не было никакой необходимости — её кожа, покрытая дорогой пудрой, отливала приятным блеском в свете закатного солнца и непостоянно мигающих огней многих ламп, чуть приоткрытые губы сверкали оттенками кроваво-алой помады, а мягкие бледные тени подчеркивали ледяной холод глаз, смотрящих на себя в прямое и стройное отражение зеркала с выражением нечитаемым. Корво помнил это выражение. А вместе с тем, никак не мог уловить его истинное значение. — Если вернемся, думаю, он и так получит достаточно большое поощрение, чтобы покрыть и расходы на костюмы, и даже моральный ущерб, — Корво слабо ухмыльнулся, заканчивая свои незамысловатые действия аккуратным тонким бантом. Он не стал упоминать второе «если». — Мне кажется, ты достаточно сильно запугала его своими речами. Несчастный Тревор уж так и трясется. Женщина приподняла черные брови — безразлично, а вместе с тем с некоторой долей удивления. — Я не люблю людей, неспособных дать отпор и ответить мне, Корво. Если Тревору нравится трястись и слушаться, тогда ему и нечего делать у власти, ровно так же, как и его братьям, — она задумчиво провела широкой кисточкой у острой скулы. — Нечего ввязываться в авантюры, которые не можешь потянуть. Вряд ли весь бюджет Империи сможет покрыть его моральный ущерб. Уголки губ Корво дрогнули вновь. — Да ты жестока. — Не без этого, конечно! Он поднял черные глаза на отражение, ожидаемо столкнувшись в нем с взглядом Джессамины. Корво слышал её голос так часто, что даже и не смотря на неё, сумел бы отличить эту едва уловимую чужеродную тень, пожалуй, при любых возможных обстоятельствах. Её совершенно не волновал счет за платье от очередного скупого аристократа и уж точно то, насколько сильно его задевало её участие в этом незамысловатом плане — того она, в общем-то, никогда и не отрицала. И словно бы между прочим, сквозь глубокую пелену мнимо наигранного равнодушия, ледяная гладь голубых глаз женщины отливала тревогой. Глубокой, неприкрытой тревогой и каким-то печальным сожалением, отчего внутренние уголки её черных бровей, кажется, дрожали, едва ли не опускаясь в свое уж хмурое выражение. — Однако мне кажется, ты хотела сказать вовсе и не это, — он слегка наклонил голову, словно бы рассматривая отражение под другим углом, так, будто бы то могло дать ему хоть долю ответов на все те вопросы, что крутились в неспокойном сознании. Женщине потребовалось несколько секунд, чтобы ответить. — «Если вернемся», — медленно и тихо повторила Джессамина, словно бы заново смакуя давно уж приевшуюся фразу на кончике языка. — А что, если нет? Ты думал об этом? Хотя, конечно думал. Ты даже не представляешь, какое удовольствие я получаю от факта необходимости надевать этот проклятый корсет. Можешь себе представить? Никогда не думала, что скажу такое, — на мгновение, она замолчала. — Я никогда не любила все эти балы и праздники, никогда не носила платьев, отказывалась надевать многослойные наряды, предписанные «высокой модой», отчего так часто ещё ругалась с отцом, и даже спустя много лет всё вечно хмурилась, смотря на всех этих аристократов, толпящихся в холе Башни… Помнишь? Что-то в груди Корво дрогнуло. Он помнил. Конечно помнил, помнил каждое мгновение, до последней детали, не в силах наконец расстаться с пленительными воспоминаниями — он все вырисовывал у себя в уме лица и образы того, что давно уж его покинуло, но осталось где-то в самом уголке неспокойного сердца. Он не мог позволить себе забыть. — Они всё стояли там и что-то шептали, переглядывались между собой, ожидая, когда я наконец выйду, начну этот очередной вечер пьянства, а мне всегда так не хотелось выходить. Пить вместе с ними — такое сомнительное удовольствие. На неуловимую секунду воцарилась тишина. — И я так сильно по этому скучаю? Корво молчал, изучая взглядом собственное отражение в зеркале. Он положил ладони на плечи возлюбленной, а она невольно поежилась и вздрогнула, медленно потирая предплечья — будто не его руки то были, а ледяное прикосновение металла. Отражение было незнакомым. Он — в дорогом черном костюме, будто бы отдавая долг старой форме Лорда Протектора, теперь уж стертой о крыши чужих домов и пули чужих оружий; она — в узком прекрасном платье темных оттенков, так кстати подчеркивающих холодную белизну её тонкой кожи — на него смотрело словно бы чужое изображение с семейного портрета, кои в большом количестве висели в коридорах Башни, увековечивая в истории супружеские пары многих поколений императорских династий. Корво знал, что его среди них никогда не будет — обычный мальчишка с улочек Карнаки. Корво каждый день видел лицо Джессамины там, написанное руками самых искусных художников империи, и она словно бы вернулась на полотна, туда, где и должна была быть. И вместе с тем так чуждо. — Но мы ведь делаем всё возможное, чтобы вернуть всё это, не так ли? — он приободрительно улыбнулся. — Давай не будем думать о рисках, ладно? Так много всего плохого случилось, просто давай на мгновение расслабимся и повеселимся. Нужно ведь выглядеть естественно, верно? — ухмылка проползла по лицу Джессамины. — Мы будем пить, танцевать и есть неприлично маленькие и дорогие закуски, так, будто в нашей жизни всё так же, как и прежде, — кажется, даже и его глаза начали азартно блестеть. — Подумай знаешь о чем? Мы ещё никогда не танцевали на балу вместе. У нас есть такая возможность, быть может, единственный раз в жизни. Если присмотреться, то, кажется, можно было разглядеть и даже физически ощутить напряжение Джессамины, медленно расползающееся по всему её существу: как тает едва проявившая себя ухмылка и она поджимает тонкие губы, как плечи будто бы становятся ещё уже, чем прежде, а взгляд светлых глаз вдруг снова приобретает остроту воистину металлическую. Она, очевидно, выражала чуть больше эмоций, чем требовалось, и может быть, кто-то действительно смог бы разглядеть в них всю эту нечитаемую палитру, но суть оставалось единой — больше всего в них таки виделось сожаление, сводящее скулы от своей неприязни. — Корво, пожалуйста, остановись прямо сейчас, — проговорила она тянуще, четко, так, чтобы смысл каждого её слова дошел до южанина с наибольшей точностью. — Остановиться делать что? — мужчина нахмурился. — Когда мы в прошлый раз заговорили об этом, ты сделал мне предложение. Он улыбнулся и наконец отвел глаза в сторону. Неосторожно. — Да, а ты, если мне не изменяет память, согласилась? Это старая история, старая, наверное, как этот мир, и вопрос уж звучавший в стенах не в первый раз снова тронул неспокойный ум женщины — согласилась? Конечно согласилась. И разве можно было отказать, и разве ей хотелось? «Эх, дурак же ты», — едва ли сорвалось с её губ совсем тихо и Корво улыбнулся ещё ярче. Возможно, это совсем не та история, что могла бы вызвать у слушателей улыбку умиления, вероятно, это не та история, которую кто-то и должен был услышать, но она совершенно точно заставляла дрожать губы протектора, снова и снова задающего один и тот же вопрос, получающий на него один и тот ответ, а вместе с тем… Ничего не менялось. — Это просто невозможно, Корво. Пожалуйста, я не хочу оправдываться перед тобой или снова поднимать эту тему. Мы много раз это обсуждали. «Невозможно» — да, одно и то же горькое слово, болезненная правда, то и дело звучавшая из её уст. Человек, имеющий самое сильное влияние на сотни людей, человек, что может потратить пятнадцать минут и вместе с тем изменить жизнь целого государства, Империи, человек, в чьих силах, кажется, было двигать целые горы и города. И она продолжала шептать, будто бы сквозь гладь крепко сомкнутых губ: «Невозможно.» И Корво чувствовал, как густая кровь в его венах закипает снова. Как рана, полученная уж больше недели назад, снова начинает болезненно язвить. Джессамина в такие секунды делала ему больнее, чем любое ранение в мире. — Хорошо! Хорошо, ладно, тогда давай поговорим вот о чем, — Корво как-то резко дернул платок на шее, в безуспешной попытке его завязать. — Мы вернемся. Закрой глаза на секунду и представь, что мы вернемся. Потому что, Джессамина, — он произнес её имя с каким-то непозволительным чувством, — веришь ты в это или нет, но я делаю всё возможное, чтобы вернуть нас. Да, мы шагаем по трупам. Да, и сегодня мы идем вовсе не веселиться, а убивать нашу общую старую знакомую, и ты идешь со мной не потому что мне так хочется потанцевать с тобой — хотя, знаешь, порой хочется безумно — а просто чтобы одинокий молчаливый мужчина где-то в углу комнаты не привлекал слишком много внимания, потому что, увы, обстоятельства так сложились. Дерьмо какое-то, не находишь? — он отвлекся от изображения в зеркале и снова посмотрел в глаза возлюбленной. — Мы игнорируем тот факт, что всё это происходит, мы отчаянно делаем вид, что всё в порядке, лишь бы не сойти с ума, но однажды, наступит день, и мы вернемся. И нам придется столкнуться лицом к лицу с последствиями всего того, что мы пережили. И тогда, ты сможешь жить так же, как раньше? Сможешь делать вид, что всё в порядке, ничего не произошло? — голос мужчины стал значительно тише. — Я думал, что ты мертва, Джесс. Думал полгода. Я был уничтожен этой мыслью. Мы не знали, где находится наша дочь и каждое утро ты просыпалась с пробивающей крупной дрожью и снова, и снова, несмотря на все мои обиды, наливала себе этот гнусный ликер в чайные кружки, пока я не вернул Эмили. Хотя вернул куда? В стены «дома»? Нет, грязного, пропахшего дешевым табаком бара, на обучение к женщине, о которой мы едва что-то знаем. А стало ли легче? Даже после, знаешь, слушать рассказы десятилетней девочки о том, как она играла в куклы с проститутками стало сомнительным удовольствием, не находишь? Прямо-таки выбивающим. Я не готов делать вид, что вы для меня никто, после всего того, что пережил. Я не готов снова обращаться к тебе на «Ваше императорское величество» и холодно целовать руки, как сотни аристократов до меня. Не готов отстранять Эмили, когда та хочет меня обнять, и не готов снова объяснять ей, что «отец» — непозволительное обращение. Не готов видеть в её глазах это покорное понимание. Не знаю, готова ли ты, но подумай об этом, пожалуйста. Сейчас, после стольких лет, мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Мне надоело. Джессамина молчала. Молчала и слушала, ловя каждое слово Корво, что тот четко и мягко чеканил, стоя за ней, пытливо смотря в собственное отражение. Вдруг поймав на себе его взгляд и снова отведя его в сторону. Она понимала, конечно, всё понимала, и это понимание отразилось в её глазах как и всё то, что творилось на её душе когда-то, найдя в нем свое пристанище, но не находя слов. Вместе со всем тем пониманием, она вовсе и не знала, что ответить. Что послужит достойным ответом? Да и может ли она теперь ему отказать? Быть может, он прав? Конечно прав. И Джессамина никогда больше не сможет жить так, как раньше, в этой вечной погоне за прошлым, за местом, что стало навеки недостижимым, они стали совсем другими людьми. Они… устали. Губы её разомкнулись и застыли в таинственном выражении, но слова так и не нашли себе стройную композицию.***
Вы всё ещё следите за руками? За тем, как цепляются маски, закрепляются невиданные звери на мягких волосах и пальцы медленно скользят по худым скулам, скрывая их, скрывая свою сущность: здесь можно было увидеть хищных зверей с жаждущими мордами, изящных птиц и их цветастые вытянутые клювы, огромные композиции из папье-маше, словно бы каким-то чудом ещё держащиеся на совсем маленьких головках юных дам, выходцев из богатых семей, аристократов. Вы следите за руками? За их изящными выражением и поворотом кистей, когда те вновь становятся частью нового, неизведанного мира, когда пальцы, словно бы опущенные в густую краску, с глянцевым переливом черных перчаток опускаются на тонкую талию и звучит музыка — льются и льются прекраснейшие ноты и люди замирают в танце, в движении тела, потакая этим нотам в картине совершенно прекрасной. Джессамина никогда не танцевала. В этом было некое таинство почившей императрицы — из раза в раз она лишь опускалась на трон, медленно покачивая головой, и снова, и снова лишь молчала, изредка прося официантов принести ещё вина. Красного, цвета насыщенной венозной крови, прямой дорогой из дубовых бочек благородной выдержки, женщина прокручивала в тонких белых пальцах ажурных бокал с напитком, давая ему насытиться воздухом, а после лишь подносила к алым губам, вновь не произнеся ни слова. Бывало, кто-то подходил, и кланялся, и клялся в тяжести долгой разлуки, да и звучали комплименты, звучные и фальшивые, словно бы их улыбки. Бывало, и Лорд-протектор, что вечно лишь оставался за спиной, уж за кулисами большого театра, среди всего того, на что не падал свет софитов, шептал что-то на ухо, ведь, кажется, Бойл сегодня снова припозднились, да не было бы то дурным знаком, но… Увы, в этом статичном спокойствии их размеренного однообразия вовсе и не было никакой поэзии. Джессамина не танцевала. Конечно, это не совсем правда. Следите за руками. Однажды жесткие от мозолей пальцы наконец переставали беспокоить длинные струны, музыка стихала, закуски кончались и даже винный погреб требовал обновления урожая с новыми датами. Голоса стихали, ладони в перчатках переставали взмывать в воздух в немом выражении и лица, извечно в Башне таки открытые, покидали высокие мраморные стены тронного зала. Уж тонкие девичьи кисти касались громоздких украшений, устало откладывая их на резные столешницы, и тогда Её Величество впервые за долгое время оказывалась одна в удушающе высокой каменной коробке своего названного дома. Закрывались ставни. Запирались двери. Тяжелые засовы и совсем уж маленькие задвижки опускались, и тогда Башня превращалась в настоящую цитадель чужих тайн. Где-то королевский лекарь вновь пагубно флиртует с молодой гувернанткой. Где-то кухарка порывисто прячет в свой хлипкий сундук безделушку из китовой кости — она ещё не знает, что именно та служит причиной её ночных кошмаров. Где-то наследница трона разбивает свою неприлично дорогую игрушку, пряча многочисленные осколки под кровать, а после получает выговор от гувернантки, уж удачно скрывшейся с глаз Соколова. Где-то служанка прячет серебряную брошь в полах своей пыльной юбки, в надежде, что эта — уж точно последняя и поможет ей разобраться с долгами окончательно, хотя снова и снова влипает в новые. Где-то императрица танцует с Лордом-Протектором. Она никогда не танцевала на балах — не видел высший свет того, как Джессамина Колдуин выводила правильные и четкие композиции в три такта по мраморному полу тронного зала. Она танцевала на мягком ковру своей спальни, хотя и та уж казалась слишком маленькой для подобного деяния. Она танцевала в музыкальных комнатах, окончательно закрывая крышку фортепиано и двери с цветными стеклами. Она танцевала где-то в подсобке, считая секунды до прихода служанок — а после смеялась так звонко, что едва могла скрыть улыбку со своего лица. Она танцевала на пыльном чердаке «Песьей ямы», вырисовывая пируэты на скрипучих полах. Когда казалось, что музыка стихла, жизнь остановилась и наступила ночь — она танцевала. Но наступают странные времена, верно? Теперь уж императрица, хотя, наверное, сейчас уже бывшая, скрыв острые черты своего бледного лица за аккуратной черной маской, танцевала, потакая музыке, танцевала среди десятков людей вокруг, когда солнце ещё не зашло, а только мягко покатывалось к неровной черте горизонта, отмахиваясь от комплиментов и снова, что было неизменно, принимая бокал игристого из рук молодого официанта, отвлекала на себя внимание. И хотя, казалось, от ужасного провала их отделяло только несколько миллиметров аккуратно точеного металла на её лице, никто другой из лоялистов не мог вести себя в этой среде так же естественно, как она. Джессамина молчала, как и прежде. И вероятно, если раньше в этом не было простой необходимости, и выразительные глаза раскрывали больше, чем она по привычке своей говорила вслух, сейчас и они были скрыты за тенью личины, а её высокий мелодичный голос, коим она когда-то раздавала приказы и подзывала к себе советников, мог бы стать узнаваемым среди многочисленных аристократов. И потому она молчала, и весь её образ ограничился аккуратным темным платьем и выражением, что уж было неуловимо, хотя Корво, смотрящий на неё из-за завесы лишь чуть иных плотных металлических пластин, временами был уверен и мог точно сказать, когда женщина улыбалась, когда хмурилась, какие речи отзывались в её душе спокойным простодушием, а на что бы она ответила, будь они хотя бы при немного других обстоятельствах — сейчас вынуждая их нервно поджимать губы. Было в этом что-то ей привычное, до боли обычное и знакомое, и хотя на первый взгляд может почудиться, что ничего подобного вовсе никогда и не наблюдалось, но если лицо скрывает плотная вуаль, эмоций не видно, как и прежде: даже если казалось, что это вовсе и не так, подобная вуаль была всегда, неизменна и постоянна, хотя людьми вовсе и не замечалась — её роль играла плотная завеса натянутой улыбки и радушия, которое отражало лишь вид того, что окружающие императрицу люди были хоть сколько-нибудь не противны. Величайшая цена власти — отсутствие собственных чувств. Если императрица смеется, наклоняет голову в каком-то ином положении или хотя бы дает себе право повести бровями в такт словам, что она слышит, она дает этому оценку — а оценка, как известно, признак действия. Величайшей же мудростью правителя, является состояние в корне противоположное — бездействие. Ведь если у тебя нет чувств, то ты неуязвим. Вместе с этим богатым великолепием, обступившим женщину так внезапно и стремительно, пришло нечто, что она бы, вероятно, при любых иных обстоятельствах могла бы назвать своей душой, той её частью, что некогда так ярко пылала в огнях чужого внимания и так стремительно погасла сейчас. И хотя вся суть этого преображения, вдруг наделившего её внутренним светом, загоревшимся с новой силой, была вовсе и не в этом лживом гостеприимстве чопорных аристократов, что смеялись, танцевали и общались вокруг, обмениваясь друг с другом громким восторженным шепотом, с ними пришло нечто, о чем уж так много говорилось, но ничего в должной степени — его следовало бы назвать нетривиально, «призраком прошлого». Бывшая императрица сидела там, едва улавливая слухом окружающие её образы и звуки, встречала знакомые глаза и подбородки, иногда неверно выглядывающие из-под неплотных масок. Они смешались в быструю композицию, состоявшую уж больше из звуков и форм, нежели четких силуэтов, но формы создают порядок мысли — и она не отвлекалась ни на секунду. Джессамина медленно и методично помешивала уж чуть более крепкий алкоголь в до блеска начищенном граненном стакане: уставившись на него, она бродила по коридорам прошедших дней, и её мать, черты которой отчего-то с новой силой отчеканились в разуме женщины, снова отвечала на вопросы, сделанные из одного слова. Вопросы людей, чьих лиц Джессамина никогда не запоминала. Она видела их так ясно. Она слышала их лживые речи, мелодично созвучные с симфонией благодатных звуков, слова обрывками долетали до неё и растворялись в окружающем ничего. «Вы правда верите в это?» — «Отнюдь.» — «Говорят, у них был роман.» — «А впрочем это не меняет фактов.» Когда-то, когда она еще была сокрыта во мраке низких деревянных потолков и стен, когда свет сотен ламп, свечей и отблеск чужих украшений еще не находили себе место на её светлой коже, Джессамина читала. Читала газетные вырезки с собственным именем, чужие, совершенно фальшивые поминальные тирады и даже большие политологические трактаты, что приносил ей Тревор с завидным постоянством. Это удивительный опыт — жить в мире, где совершенно каждый считант тебя погребенной в сырой земле. Читать книги о себе и ухмыляться, когда с губ срывалась очередная легкая усмешка: «Они все так меня хвалят, будто бы я умерла.» И здесь, снова и снова, с каждой секундой своего проведения в поместье семьи Бойл, бывшая императрица продолжала невольно оборачиваться, лишь уловив где-то в постоянном нависающем гуле звонкой цокот собственного имени. Слышать его было совсем иначе, чем видеть, и если бы кто-то сказал, что это невероятно благозвучное сочетание «Джессамина Колдуин» совсем уж перестало звучать в речах многих присутствующих, это было бы наглой ложью. Настолько откровенной, что даже вовсе и не заинтересовывающей. Они вспоминали. Шутили, как-то притупленно смеялись, стыдливо закрывая лицо руками, иногда ничком опускали головы и отводили взгляд от мысли, что же случилось с ней всего полгода назад. Улыбчивая, но отстраненная женщина, что притягивала к себе взгляды не только двора, но и всей Империи, вдруг пала от рук собственного же телохранителя. Лорда-протектора, любовника, лучшего друга, личного шпиона и даже убийцы — говорили разное, а итог звучал все один: «Какая тоска.» И теперь стоило лишь догадываться, кто за их спинами, спинами стольких бесстыдных сплетников, был согласен, кто таинственно осуждал, скрывая это осуждение за лептой глубокого равнодушия, кто чувствовал на пальцах её кровь, кто теперь был носителем уродливого вытянутого шрама. «Действительно думаете, что это может быть правдой?» — «Во всяком случае, я бы не удивился, если бы все действительно было так.» — «Вы глупец.» — «Я прагматик.» Джессамине нравилось… Пожалуй, не только читать, но и слушать. Дерокации сменялись одни за другими, но суть, сама суть, стучащая в венах, оставалась одной: это были мнения, взгляды, секреты. Ей доставляло прямо-таки потаенное удовольствие скользить сквозь стройные ряды собственных же старых знакомых, «друзей», слуг, помолщников и слушать. Прислушайтесь. Возможно, вы тоже откроете для себя нечто удивительно новое. Поверьте, в кругу самых насыщенно жирных сливок общества, вы можете узнать больше, чем кажется. Это вовсе не серпентарий, каким он мог бы выглядеть в ваших глазах, и даже не сводка главных новостей со страниц желтых газетенок — это настоящий клад, сокровищница, если так угодно, где хранились не только демоны в чужих душах и разумах, но и загадки, интриги, все то, что имело блеск рубинов, то, на чем держалась не только Башня когда-то, но и вся общественность. Здесь присутствовали те многие, кто служил основными столбами для неё: и сами сестры Бойл, виновницы всего торжества, и Лорд Шоу, и Лорд Брисби, и Мисс Адель Уайт, и, пожалуй, на этих же страницах могли бы оказаться Кастис и Морган Пендлтоны, и даже, при чуть более благоприятном стечении обстоятельств — Тревор Пендлтон, но сейчас списки дополняли чуть менее блестящие имена — Мистер Крофорд, Миссис Блэр, Лорд Присмолл, Лорд Аттано, Лорд Эстермонт… Вы следите за руками? За тем, как они дотрагиваются до обветшалых страниц старой книги, где-то вдали от шума и огней праздника. За тем, как прикрывают губы в полуусмешке и касаются длинной вытянутой ручки резного пера, медленно выводя собственное имя в списках присутствующих. «Джессамина Дрексель Блейн I Колдуин» — мягко опустилось на бумагу, оставляя несколько мелких капель чернил рядом с собой. — Вопиющая беспечность, — пробормотал Корво, как-то даже почти незаметно для самого себя пытаясь отойти как можно дальше от книги с подписями гостей приема, будто бы от места ужасного преступления, к которому по собственной неосторожности имел некое отношение. — Да брось, — он мог поклясться, что её тонкие губы дрогнули в насмешливой улыбке. — Мы живем в такое странное время, любой желающий может позволить себе подобную малую шалость. — Или скандал. — Не драматизируй. — Ты правда думаешь, что после всего того, что произошло в городе, никто не обратит внимания? — Я думаю, что это не привлечет больше внимания, чем таинственный мститель, возникший сразу после побега печально известного Лорда-Протектора, — Корво прямо-таки услышал, как дернулись её брови и Джессамина, вместе с несколькими так некстати внимательными аристократами, повернулась к нему, лишь бросая беглый взгляд, касающийся всего его существа и будто бы проникающий под кожу. Он услышал ухмылку, ледяную, словно бы ветра в месяц тьмы. — Вейверли в черном. Она знала. Знала слишком многое, таинственно слышала все, что произносили в стенах Дануолла, возможно, именно поэтому тот клинок таки был занесен над ней в то проклятое светлое утро. Джессамина знала, что Вейверли ни за что бы не ушла с незнакомым мужчиной к себе ещё около получаса назад, видела, как таинственная девушка в белом скрылась в музыкальной комнате, помнила, что женщина эта, чье лицо было неузнаваемо среди тысяч, а костюм повторял изгибы платьев своих же сестер, по привычке своей всегда выбирала черный. В этом они всегда были схожи. Письма, неосторожно не скрытые взгляды и поцелуи, улыбки, шепот, блеск сладкой печали в глазах Тревора, шелест страниц, стук каблуков… Ни одна, даже самая мельчайшая деталь, не упускалась из виду. Джессамина снова подняла голову и Корво показалось, он видел, как приоткрылись её губы. Как сухо она чеканила факты, пытаясь предугадать взгляд его темных глаз на себе. — Две минуты назад ушла в подсобку, чтобы заказать ещё вина. Сердце дрогнуло. Что-то внутри болезненно сжалось, не давая воздуху протиснуться из груди. Мужчина почувствовал, как плотный комок подступает к горлу, и слова уж больше не находят себе место в окружающей его симфонии. Ему казалось, что почву выбили из-под ног. Ему казалось, он забыл, зачем они здесь. Ему очень хотелось забыть. Бывшая императрица имела страстную тягу к оружию, а вместе с тем, никогда не держав в руках достаточно увесистого клинка, умела ранить безотказно, даже если и не всегда намеренно. Тиг Мартин говорил, что слово и металл имеют схожую природу, что не было в его незаурядной жизни загадки сложнее, чем решить, что из этого оставляет следы более кровавые и болезненные. И Корво словно бы почувствовал, как его раны снова начинают изнывать, как крупные рубцы под кожей накаляются, как в ногу снова вонзаются сотни мелких игл — и он уже не просто хромает, но чувствует, как ткань будто бы снова пропитывается своей же кровью. И снова убийства, и снова этот взгляд, который она никогда не озвучивала, но всегда подразумевала. В её голосе, непозволительно мелодичном, не было и грани упрека, разочарования, боли, всего того, что Корво так боялся услышать, но с ужасом для самого себя никак не замечал. Глаза, цвета предрассветного неба, в какое-то упущенное мгновение появившиеся из-за тени маски, смотрели совсем без горечи. А вместе с тем, в его сердце нарастало отвращение, что с каждой секундой становилось всё хуже. Вы следите за руками? Как они вновь касаются чужой талии, притягивают высокопоставленную даму в невообразимом темном, словно вороново крыло, костюме к себе, нежно наклоняются над ней, вспарывают глотку… Как горячая и густая кровь снова сочится по перчаткам. Эти же руки танцевали с бывшей императрицей, выводя по узорному паркету удивительно слаженную композицию. Эти же руки дотрагивались до тяжелых дорогих тканей и начищенных столов, что казалось трещали под весом различных закусок, вин, нескольких видов мяса и рыбы. Эти же руки подписывали гостевую книгу, эти же руки поправляли плотные кожаные перчатки, что по обыкновению своему оставались на них… Как многое делали эти руки. А Корво словно бы снова и снова забывал о том, кому они принадлежат. Следите за руками, Лорд Аттано. Вы смогли разгадать эту загадку? Эту маленькую тайну между всеми нами, эту крошечную деталь, сокрытую от многих чужих глаз. Они догадываются, но словно бы не понимают в полной мере. Они оборачиваются и смотрят на вас, замечая незначительное, но не разглядывая самой сути. Но эта чопорная аристократия никогда не была достаточно внимательной — но что же до вас? Смогли её усмотреть вы? Вы следили за руками, Лорд Аттано? Вы смогли понять, кто является таинственным человеком под маской? Ему стало дурно и ощущение это, тяжелым металлом налившее виски и вены в руках, обволокло всю его душу. Какая ещё осталась.***
— Действительно думаешь, что мне всё равно? — Джессамина обернулась к нему с искренним непониманием, так четко отразившимся на лице. — То, что я не виню тебя, не значит, что мне всё равно. Мягкий лунный свет просачивался сквозь пелену облаков, тонкой тканью застелившей весь небосвод. Он отражался от скупых остатков пудры на её лице, уж смешавшихся с холодом проточной водой, и оседал в воздухе серебряными звездами, подобно пыли, подобно осколкам стекла, разбившемся в руках павшей дамы, разлетевшимся вдребезги на сотни кусочков, проливая дорогое вино на паркет, оставшимся там, позади, на мягких коврах приема Леди Бойл. Последнего приема несчастной Леди Бойл. — Ты почти что на моих глазах убил женщину, с которой я была знакома с самого раннего детства. Серьезно, Корво? — она оперлась руками на подоконник и жесткость металла впилась в предплечья. — Думаешь, что я ничего не испытываю по этому поводу? Дым вокруг её бледной кожи, мягкими, крутыми завитками стал чем-то до боли обыденным. Будто бы вписываясь и смягчая острые черты лица, он окутывал женщину полностью, будто бы выводя пируэты вокруг неё и поднимался выше, выше и выше, растворяясь в окружающей пустоте. Он теплым жестом прикасался к холодному влажному воздуху, скользким атласом ткани ластящимся к коже. Джессамина замолкала лишь на секунду, вновь позволив легким неосторожно обжечься, но тут же продолжала, остановив свой взгляд вовсе не на Корво — на чем-то гораздо дальше, чем-то неуловимо далеком и потерянном, и отчего-то на сердце становилось неуютно. Тяжелый день сменяла тяжелая ночь и часы уж давно отбили за полночь. Огни празднеств остались где-то там, лишь смазанными тенями самих себя, они отбрасывали мягкие яркие блики на чужие лица, совсем уж другие, совершенно новые, и их ряды неумолимо редели, омрачая и заметно обедняя палитру красок, и без того сокрытую за плотными дверьми чужого поместья. Казалось, лишь только секунду назад они были там. В окружении так многих злат и жемчуга, и, слушая сбивчивый шепот с собственными именами, пили вино, неразбавленное не самой чистой водой. Прошло мгновение, никто уж не помнил, что спросил Самуэль и какую невнятную шутку снова отпустил Пендлтон, но из окон давно опустевшего бара были видны лишь совсем далекие шары, наполненные светом, лишь неясные отголоски музыки и небольших взрывов в воздухе, отчего тот окроплялся сотнями маленьких блесток: красными, синими, зелеными и даже желтыми. Невыносимо прекрасными, но до ужаса далекими. — Мне снились кошмары. Мне снилось, как ты прикасался к моему лицу, а после я чувствовала на нем капли крови. Липкой, горячей. Снилось, как ты обнимал Эмили, и её белые платья становились насыщенно-алыми. Как ты поднимал руки, будто бы сдаваясь на мирное правосудие, — и в следующую же секунду сжимал в них клинок. Мне было страшно, — её голос опустил почти что до шепота. — Эти «вынужденные меры» вызывают у меня страх. Ты прав, Корво. Возможно, я не хочу этого признавать и не знаю, смогу ли признать, но я боюсь. Я боюсь смерти, как и прежде, но сейчас все стало как-то совсем иначе. То, что она так близко подобралась к нашей семье, не дает мне уснуть порой. Да, я тебя не виню. Но это не значит, что мне не больно. Больно. Это слово, лишь одно единственное слово, будто бы выбралось на свет и растворилось в оледенении застывшей в воздухе тишины, тяжко и медленно заполняя его своей тягучей темнотой, сгущая краски и насыщая комнату запахом озона и холодного металла. — Ты понимаешь, что какими бы ни были мои действия, я никогда не причиню вам вреда? — Корво говорил осторожно, так, будто бы пытаясь дотронуться до этой наэлектризованной тишины и не почувствовать покалывающие разряды на пальцах, он твердо выводил слова, совершенно сбитый с любой возможной рациональной мысли подобными доводами. Как мог он?.. — О нет, Корво, нет, ну что ты! — её степенное спокойствие нарушило удивление, а голос обрел бо́льшую силу. — И думать о подобном забудь, не нужно, я не это имела в виду, — Джессамина тяжело вздохнула. — Просто… Ты знаешь, всё так сильно изменилось. Я будто бы пытаюсь делать вид, что всё в порядке, что всё как прежде, и будто бы мы сможем жить так же, как и раньше, но мы ведь… Мы ведь и правда не сможем. Мне всегда казалось, что это нас не коснется. Хотелось в это верить. Мне казалось, я делаю достаточно, будто между диктатором и монархом, я всё же монарх. Да, люди не всегда были довольны, мы сталкивались с протестами, но… У меня всё ещё просто не укладывается в голове. Убийство? Заказное убийство?.. Это «больно» будто бы отразилось в её взгляде. — Я сидела там, в Затопленном квартале, в каком-то полуразрушенном здании, плохо понимая, что вообще происходит, и смотрела на людей вокруг меня. Тогда того не особо осознавая, но чем больше думала, тем чаще приходила к ужасной мысли — смотрела на убийц. И когда главный из них поднёс наконец дуло ко мне, я заглянула ему прямо в глаза, — Джессамина затихла. Выражение на её лице стало нечитаемым, а следующие слова произносились медленно, тихо, с трудом. — Я сказала стрелять. У него не было никаких причин не убивать меня: ни тогда, в Башне, ни уже после, а он всё равно помедлил секунду и бросил пистолет, как и прежде, как будто ему это было попросту трудно. Или мне показалось?.. Однако факт остается фактом — тот, кто жил убийствами, не смог меня убить, представляешь? Просто не смог, — тонкие губы изогнулись в какой-то тяжелой усмешке. — А после этого я видела тебя. Видела твое лицо, когда ты вышел из Колдридж. Озлобленный, худой, потерянный, совсем чужой. У тебя были глаза мертвеца, совсем такие же, как у него. Я тебя не узнала, я думала, мы ошиблись, — голос дрогнул. — А теперь эти убийства. Такие же, как и у него. Корво, сейчас я готова благодарить всех возможных богов, готова пойти на перекор Аббатству и вдруг обратиться к Чужому, просто за то, что ты ещё рядом и смог всё это пережить. Но ты должен понять, что если я не говорю о чем-то, не значит, что я этого не чувствую. Я чувствую слишком много. Она уткнулась ему в плечо и Корво отрешенно обнял её, пытаясь переварить всё вдруг услышанное — снова ловя себя на мысли, что как-то тщетно и совсем бессмысленно. Джессамина не плакала. Больше не плакала. Горячие слезы не текли по её щекам и не оставляли вытянутые соляные дорожки, однако эта невыносимая дрожь — в голосе, в пальцах, в каждой клеточке тела — были гораздо хуже них. Он не знал, что ответить, да и как мог знать? Что это значило?.. «Я сказала стрелять», — медленно и монотонно повторялось в его сознании так, что мужчина уж не мог никуда деться от окружающей его ужасной действительности. — Чужой не имеет к этому совершенно никакого отношения, — как-то невнятно, невнимательно пробормотал он, мягко поглаживая женщину по плечу. — Что ты имеешь в виду? — Чужой не влияет на наши жизни и судьбы. Он не видит прошлого и будущего. Только наблюдает. Джессамина нахмурилась, снова резко обернувшись к Корво. — О чем ты говоришь? Наэлектризованность тишины ударила по коже.