14
Бывают дни, когда шёпот становится громче крика. Он крадется по стенам, аккуратно до них дотрагиваясь и едва дыша, проникает под шероховатые слоя облупившейся штукатурки, дешевой блеклой краски, оставляя на неровном рассыпчатом кирпиче вытянутые полосы хлипких трещин. Стоит лишь на секунду затихнуть, прислушаться — и сквозь грубое звучание гулкого сердца можно различить слова, произнесенные совсем не для чужого внимания, но с такой проникновенной болью, что эта боль не могла невольно не коснуться сторонней души, даже заточенной в прутья каменного безразличия — что-то внутри, как ни умоляй, все равно невольно двигалось с мертвой точки, заставляя руки трястись и голос ломаться в надменном тоне. И оттого они становились настолько едкими, что приобретали прозрачность и холод дождевых капель, медленно орошающих сухую и не менее ледяную землю, проникая под камни мостовых, широких бульваров и узких бедных переулков, добираясь, сквозь находящую друг на друга черепицу, кладку, плотную землю, сквозь самую суть к вещам ранее недоступным, к вещам, сложным для понимания в иное время. Шепот, подобно скользкой воде, как под венами огромного великана с металлическим сердцем, проникал и под нежную кожу, сквозь кости, заставляя кровь стыть и каждую мышцу невольно судорожно сжиматься, и тогда ветер, морозным прикосновением вызывающий мелкую невыразительную дрожь по коже, становится с ним одним целым — удушающе непереносимым. Бывают дни, когда взгляд становится острее самого смертоносного ножа. Когда кажется, что раны зажили и осталась лишь немощная хромота, неровные шрамы по изгибам тела и ничего более, кроме ненавистного самому себе сомнительного уродства, появляется взор, что вновь заставляет каждый миллиметр тела изнывать кровавыми вымученными слезами. И тогда казалось, что лучше было бы выйти на эшафот и умереть, получив раскаленную пулю в лоб, под общий позор и громкие овации старых приятелей, негероически — подобно стадной овце, но умереть быстро и не испытывать на себе взгляда, блуждающего, словно потерянная душа. Всё ищущего чего-то и этого не находя, оттого с каждым мгновением становясь всё холоднее, всё тяжелее и проникновеннее. Тогда и кровь, и плоть, и камень переставали быть сутью и помехой — и он добирался до самой души. Он смотрит, будто бы сверху вниз, с каким-то болезненным неестественным вызовом, вдруг появившимся из самых потаенных и темных, сокрытых от чужих глаз и мнений закоулков сознания, и всё ждет чего-то, будто бы ответа на этот вызов, а вместе с тем не понимает, отчего же случилось так, что приходится говорить без слов, да говорить такие ужасные вещи, что вслух просто не могли быть произнесены — ибо и встретили сразу последствия, во многом не ждущими конца. Он скользил и скользил, словно упуская из виду самую суть, но без того эту суть не игнорируя, только боязливо откладывая в сторону, в попытке понять, отчего же всё так случилось, что наконец приходится с ней столкнуться. — То есть ты не нашел необходимым говорить мне о том, что видел бога? Джессамина просто не могла посмотреть ему в глаза — как ни силилась, это казалось едва ли возможным, хотя, в самом деле, просто невыносимым. Непонимание в ней нарастало с тем каждым новым мгновением, подобно тяжести и смуте в глазах, напоминающих ныне уж более лёд, чем предрассветное небо, с каждым новым вдохом и взмахом черных ресниц, оно вздымалось где-то внутри и ребра начинали напоминать раскаленную решетку ровных металлических полос, из которых и свет не мил, да и что уж — света нет совсем. Она задыхалась — от недостатка воздуха, от холода, от своего бездушия, от кислого разочарования, что зависло в воздухе немым вопросом, сотканным из одного только слова. Ибо слов не хватало. Это могло бы быть настоящим предательством — таким, какое оседает в душе въевшейся черной сажей и остается вечной тенью на внутренних стенках легких. Таким, какое не прощают, нося под сердцем тяжелую металлическую обиду, но, никогда в ней не признаваясь, улыбаются — вымученно и как-то призрачно. Так, как улыбалась Джессамина прежде, так, как улыбается она сейчас — и дрожат уголки её губ в непрошенной обиде. Пара невольно брошенных фраз, пара неосторожных жестов, когда стало ясно, что мысль упущена и теперь уж совсем поздно для отступления — и вселенная расширилась до масштабов точки, но в следующую же секунду сомкнулась, оглушая неприятным скрипучим звоном в ушах. Джессамина не знала, что ответить — в самом деле, не знала также, что ей стоит думать и стоит ли думать вообще — сама мысль казалась материальной, непозволительно тяжелой, но оттого не менее ничтожной. Она смотрела внимательно, пронизывающе сквозь пустеющее пространство, вдруг обступившее её, сквозь нити скромных одежд, стараясь сконцентрироваться на каждой мельчайшей детали, на каждой пожухлой и потемневшей доске у крыши, на каждой пылинке у своего лица и серебряном волосе у черных глаз своего собеседника, невольно ловя себя на мысли о том, что за последние пару недель их стало больше, чем прежде — а она и не замечала. Хотя сейчас становилось понятно, что не замечала во многом почти что всего вокруг, и каждая новая крупинка, даже самый невесомый атом в окружающем пространстве становился удивительно и болезненно новым. — Ты обещал мне не врать, Корво. Ты обещал. Хорошо, я признаю, возможно, у тебя никогда и не было необходимости в этом, но сам факт: ты скрыл от меня такое? — она с трудом подбирала слова, то и дело пытаясь дойти до другого, самого дальнего или самого захламленного конца комнаты, но тут же резко разворачивалась и скрещивала руки на груди — Джессамина просто не знала, куда себя деть, и, как ни силилась, понять не могла. — Все эти годы, всё это… Общение, все эти отношения строились на одном единственном факторе — на доверии. Единственное, Корво, о чем я тебя всегда просила, единственное, что было мне нужно — возможность доверять тебе. Только и всего, — её голос надломился и задрожал. — Я не буду говорить о том, что было раньше, хорошо, позволь мне этого не делать, но эти проклятые лоялисты ни во что меня не ставят — как я ни пыталась, они не дают мне и слова в свой «план» вставить в наивной мысли о том, что это как-то меня «защитит». Теперь ещё и ты! Я надеялась увидеть в тебе поддержку, Корво. Мне казалось, мы должны быть опорой друг для друга в трудное время. Но что я получила? — Осознаешь ты это или нет, Джессамина, но все мы здесь собрались с одной целью — защитить тебя и это единственная причина, по которой я ничего тебе не сказал. Корво не поднимал головы — не знал, что хуже: продолжать изучать свой носок на исчерченном полосами сухих трещин полу; или наконец позволить себе столкнуться с ней взглядом и увидеть то, чего он ждал, а вместе с тем боялся больше всего на свете — больше смерти, боли и даже черноглазого бога, из-за которого всё это сейчас и происходило, Корво боялся лишь увидеть там то, что заурядно можно было назвать разочарованием. Нельзя сказать, что подобное слишком уж сильно расстроило бы его самого или Джессамину — скорее отрезвило, а это было бы намного хуже, чем печаль или даже гнев. Она никогда не повышала голос — такова была привычная черта императрицы, однако говорила и смотрела на него с таким глубоким пониманием подтекстов имеющейся действительности, с таким ясным осознанием собственного предательства, что Корво бы многое отдал, лишь бы только она кричала, лишь бы плакала, вела себя абсолютно неестественно и даже истерично, называя его трусом или в открытую — предателем; он бы хотел, чтобы мелодичный шум ледяных глубоких волн в её голосе сменился абсолютным штормом, и чтобы этот шторм разбил его самого о скалы; он бы хотел сейчас, вероятно, разбиться о скалы — как сильно сожалел о том, что не мог даже поднять головы в ответ на всё то, что слышал. В ответ на всё то, что продолжало ранить его нещадно. — А ты не думал, что мне не нужна твоя защита? — она вскинула руки в вопросительном жесте. — Ты не думал, что есть определённые границы, когда мне рядом нужен не Лорд-Протектор Корво Аттано, Защитник Короны, а человек, которому я могу доверять? Мой друг, — она осеклась, — отец моего ребенка, в конце концов? Ты не думал, что бывают моменты, когда мы должны отойти от того, к чему привыкли? Сколько раз я слышала от тебя подобное? Пожалуйста, вспомни все те моменты, когда ты стоял передо мной и повторял: «Джессамина, хоть на секунду перестань быть главой государства, перестань быть императрицей, мне нужно твое внимание, нужно, чтобы ты была рядом.» Ты помнишь? Я помню! Так почему мы снова, столько лет спустя, наступаем на одни и те же грабли? Она замолчала на секунду, закрыв лицо тощими бледными руками. Чувство вины нарастало посекундно. — Хорошо, ладно, не будем об этом. Допустим, ты снова решил меня защитить. Но в таком случае ты не думал о том, что нечто подобное может иметь последствия? Ты не думал, что регулярно видеть бога это, ну как сказать… ненормально? — Хочешь сказать, что я сумасшедший? — Корво вскинул брови — с каким-то усталым безразличием, он не знал, что ответить, и язык поворачивался с трудом, не давая словам и единого шанса встать в стройный ряд. Ему хотелось уйти. Давайте говорить прямо — исчезнуть. Джессамина могла бы выиграть словесную схватку без особого труда, но в ту секунду его сердце кольнуло острое желание вступить в схватку реальную. Куда менее мучительную и опасную, чем сейчас. Тогда Корво почувствовал, что ему хотелось развернуться, окунуться в темноту и холод ночи, пройтись по крышам и сбежать наконец от этого взгляда, медленно, словно нож, вырезавшему по его коже неровными буквами — «вина». Он хотел спрыгнуть с карниза вниз и, балансируя над пропастью очередного сточного канала, словно между жизнью и смертью, ощутить прилив крови к лицу, стук пульса в ушах и бежать, рискуя и зная, что этот риск окупит себя. Ему хотелось действовать, хотелось закончить этот кошмар, а потом вернуться и посмотреть в её глаза вновь и вынести этот удар в самое сердце — зная, что сможет однажды окупить все те злодеяния, что успел совершить, ему хотелось знать, что всё это — не зря. Но земля уходила из-под ног. И в следующее же мгновение он с ужасом понимал, что Чужой был прав. — Нет, — вызов во взгляде Джессамины стал отчетливее. И на него следовало ответить. — Однако даже если это и не так, разве тем лучше? Как может отразиться подобный интерес на нас? Как прямое внимание высших сил изменит наши жизни? Твою, Корво. Это же даже не внимание, это прямое участие! Ты думаешь, у этого не будет последствий? Или ты уверен в том, что сможешь справиться с ними один? — Да господи, Джесс. Возможно, ему стоило закричать и в иных обстоятельствах, с любым другим человеком он бы сорвался на крик — все это знали, знал и он сам. Но как бы ни хотелось — не мог. Корво почувствовал, как флюгер в его душе, что прежде беспорядочно раскручивался и болтался во все стороны, не находя нужного направления, вопреки всем обстоятельствам, не сделал оборот по всей оси — он встал. Замер, будто бы все ветра стихли в одно только упущенное мгновение, и бури успокоились — осталась лишь смиренная печаль, но и она не покидала свою обитель уже слишком долго, чтобы стать чем-то менее естественным. Он поджал губы и после заговорил, и слова эти были спокойными, хотя и несколько шероховатыми, произнесенными, будто великое таинство в жаркий полуденный день. Тихо, сухо, с расстановкой акцентов на каждом возможном слове. — Я говорил тебе, сейчас я не уверен вообще ни в чем в своей жизни. Понимаешь? Хорошо, давай остановимся на этом, — он поднял голову. — Что я мог тебе сказать? Как я мог это преподнести? Даже подробный рассказ о происходящем выглядел бы нелепо и мне искренне жаль, что ты узнала об… Этой ситуации так внезапно. Я идиот, но я не жалею о том, что молчал всё это время. Каждый день я вижу, через что ты проходишь — да, мне тоже не легче. Но я не хочу взваливать на тебя этот груз. Ладно! Возможно, тебе действительно не нужна моя защита, — эти слова ему дались с особенным трудом, голос дрогнул, но тут же вернулся в привычный ритм. — Но я хочу тебя защитить. И если бы я мог вернуть время вспять, поверь, я бы взял свои слова назад и ни на секунду не усомнился бы в своих мотивах. Она молчала. Пожалуй, слишком долго, чтобы назвать это молчание хоть сколько-нибудь успокаивающим. — Корво, я не хочу, чтобы ты пытался укрыть меня от всех бед этого мира. Пожалуйста, — Джессамина повторила чуть тише, — пожалуйста, давай будем пытаться помочь друг другу, а не взваливать на себя груз за двоих, в наивной попытке защитить? Звон в ушах стал оглушающим. Он, словно мелкие рассыпчатые монеты — в своей купе тяжелые, металлические, с ясным отблеском лживого благополучия, заполнял комнату, словно сокровищницу меркантильного лорда, всеми теми богатствами, что он украл у бедных рабочих за всю свою жизнь. Этот звон был так естественен, что никто даже и не пытался его прогнать — а вместе с тем, стоило лишь на секунду сфокусировать на нем внимание, как отчего-то на душе становилось ещё тяжелее, чем прежде, будто бы и она начинала заполняться этим металлом. Некоторые бури не переворачивают корабли. Некоторые бури не выпускают кракенов из своих глубоких заводей. И когда кажется, что шторм готов разыграться, когда кажется, что все награбленные сундуки, наполненные этим пустеющим дребезжанием, вот-вот распахнутся и в то мгновение монеты уж окажутся на самом дне, в пучинах самых глубоких океанов, где свет не ласкает блеклые камни и водоросли, даже обломки кораблей — то есть прямо в руках, не одарив своим звоном слушателей и сторонних наблюдателей этого жестокого театра с непрекращающимся представлением — тогда всё стихает. И наступает лишь оглушающая тишина. Наступает полное отсутствие мыслей и чувств — но когда нет мыслей и чувств, то где мы в таком случае? И кто мы? Кажется, вся суть вещей исчезает и легкие, и всё существо наполняет эту пустоту ледяной и грязной морской водой. Слышится немногое, разум будто бы хаотично выхватывает детали из карусели образов и событий вокруг, пытаясь, но не в силах совладать с их истинным значением, в конечном итоге составляя лишь причудливую абстракцию: оставался лишь слишком громкий шум ветра за окном, тяжелое дыхание, методичный отсчет сердца секундами и шаги. Тяжелые шаги армейских ботинок по скрипучим полам. Они, слово рокот молний вдалеке, гулко и грубо отдавались в сознании громче всего прежнего, в самом нутре, и становились все громогласнее, набирая свою силу, вытесняя даже звон, даже, казалось бы, извечно неутихающий пульс в висках. Джессамина нахмурилась, а после обернулась к проходу — столкнувшись взглядом с серыми маленькими глазами, смотрящими на неё с испугом, невиданным ранее. — Ваше Величество, — Хэвлок прервался, тяжело дыша, и уже хотел было начать говорить, но слов будто бы не нашел — да и Джессамина перебила его в то же мгновение. — Простите, Фарли. Не сейчас, — она медленно мотнула головой, грустно улыбаясь. Едва ли хоть когда-нибудь в вечно холодном и отстраненном лице женщины можно было видеть и половину того сожаления, что отражалась на нем глубокой тенью сейчас. Но обстоятельства, увы, располагали к иным настроениям. Адмирал распахнул дверь шире. — Вам необходимо уходить. Прямо сейчас. Пожалуйста, возьмите Леди Эмили и отправляйтесь к Самуэлю незамедлительно. Он уже ждет вас.***
Бывают дни, когда мир перестает существовать. И шаги остаются единственным, что ещё откликается в болезненном сознании. Топот десятков ног. В аккуратных темных, но грязных туфельках, в армейских ботинках, сальных носках, галошах, полных грязной речной воды. Они оставляют неясные, смазанные следы по пыльному полу, прогибаются под ними сотни длинных, скрипучих досок, поднимается в воздух удушающий земной прах — и остается в легких песчинками, въедающимися в мягкие ткани. Как полчища обезумевших голодных крыс стекались вниз, к отдаленным бедным районам Дануолла, так и обитатели «Песьей ямы» все наперебой спешили спуститься в подвалы, на первый этаж и к реке, к реке, унося за собой все свои скромные пожитки. Только глаза их блестели не из-за голода — из страха. Все торопились. Все суетились, сбивались с толку и мысли, да всё бежали куда-то, неведомо куда, время от времени запинаясь, сбиваясь с причудливого темпа, прикрикивая друг на друга и тут же порывисто и неискренне извиняясь, возобновляли процессы, истинную суть которых понять было сложно не то, что с первого взгляда — даже во время непосредственного участия в них казалось, что все это не подвергалось никакой системе, превращаясь в настоящий оплот хаоса, конца и края которому видно не было. — Мама? Всё в порядке? — Эмили не выглядела особо боязливой — скорее встревоженной и, крепкой хваткой уцепившись в тонкую руку Джессамины, то и дело дергала её за рукав — она всё придумывала и придумывала новые поводы к тому, новые вопросы и темы для обсуждения, только бы не снова сталкиваться со своими мыслями, только бы ещё раз убедиться, что мать рядом — держит её и не отпускает. Просто не могла отпустить. — Не знаю. Джессамина медленно и тяжело дышала — это казалось попросту трудным, воздуха не хватало и, столпившись на узкой лестнице, с каждой секундой будто бы становилось всё меньше и меньше. Ей бы хотелось улыбнуться, даже если и натянуто. Хотелось бы сказать, что всё хорошо и Эмили совсем не стоит беспокоиться. Увы — это было бы ложью таких масштабов, которые она позволить себе не могла. И оставалось только сжимать зубы и отводить взгляд в сторону — во избежание чувства всепоглощающей вины и новой сотни вопросов. — Убийство Леди Бойл стало последней каплей, — заговорческим шепотом, аккуратно проговорил Хэвлок — так, чтобы бывшая императрица могла уловить суть, а юная кронпринцесса не придала этому большого значения, — Соколов предупреждал, что люди Берроуза перевернут город, но они начали претворят это предупреждение в жизнь. Мы должны покинуть квартал как можно скорее — без лишнего шума и паники… Мужчина осекся, бегло осмотревшись по сторонам, и тяжко вздохнул. Без паники не получалось, хотя с шумом дела и обстояли лучше, в целом ситуация оставалась плачевной. — И много у нас времени? — Гадать не приходится — мы не знаем в каком порядке они проводят зачистку домов, нам может повезти и тогда мы скроемся раньше, чем они успеют даже подумать об этом месте, но в целом факты не играют в нашу пользу: подразделения стражи уже пришли в этот район, а бар считается заброшенным, все это в целом выглядит подозрительно. — И вы задумались об этом только сейчас? — Корво громко вздохнул. — Прошу нас простить, Лорд Аттано, мы не в той ситуации, чтобы критиковать решения друг друга. Джессамина почувствовала, как кровь отливает от её лица: то ли от яростного, глубинного страха, медленно поднимающимся по венам к самому сердцу, то ли от ужасного чувства стыда, странным образом её посетившее и заставившее это сердце неровно сжаться. Она поймала себя на мысли и эта мысль, быстрая, словно бы выстрел, поразила её окончательно. Эти люди… Эти люди. Мужчины и женщины с хмурыми лицами, сокрытыми за густой тенью под козырьком блестящих шлемов, крепкими телами за плотными и жесткими мундирами, с оружием в руках, с горячим порохом в дулах, набитых раскаленным свинцом — все они… Вероятно, были там когда-то. Кратко кивали, стоило только ей пройти мимо, и отдавали честь, то ли ей, то ли Корво, ровно строя линию изгиба локтя именно в том положении, в каком некогда учили их держать офицеры, генералы и адмиралы с напыщенными манерами. Все они давали присягу, кланялись, вставали на колени и повторяли один и тот же заученный текст о вере и верности короне. Стоило ли это хоть чего-нибудь?.. Сейчас казалось, что нисколько. В горле образовался плотный комок, воздух остался совсем теплым и спертым. Джессамине показалось, что она снова услышала эхо, отдаленное напоминание шагов десятков ног, уже совсем других — тяжелых, далеких, в ровном строевом шаге, таком, от которого сырая земля невольно сотрясалась. Да, она знала этих людей. Она видела их в действии. Когда-то и они пытались её защитить. — Адмирал?.. — неуверенно протянула женщина. — Сколько мест в лодке, Фарли? — Семь, Ваше Величество. — Что вы планируете делать с теми, кто не сможет покинуть паб вовремя? Ответа не последовало — кажется, в нем и не было необходимости. Молчание, прорезающееся сквозь хаотичные выкрики Уоллеса, исходящие откуда-то словно издалека, хотя он и был совсем рядом, заменяло всякие возможные слова. Всех не спасти. Это было слишком очевидно, а вместе с тем невероятно болезненно и что-то внутри кольнуло ещё сильнее, чем прежде. Эти люди. Джессамина знала и этих людей. Простодушную и улыбчивую Сесилию, сейчас так кстати исчезнувшую со всяких горизонтов, нахального камердинера с самодовольной улыбкой шире, чем его собственный кошелек, высокомерную Лидию, многочисленных служанок, то и дело мелькавших где-то в узких коридорах и никогда не задерживающихся в поле зрения дольше, чтобы хотя бы уловить их взгляд. Но Джессамина его видела — порой лишь секундный, остановившийся на ней с благоговейным ожиданием, но тут же скользивший прочь, скрывающийся за мраком: полный наивной надежды, горя и тяжелой печали, как долго она думала о том, что эти люди никогда не видели света, как долго воображала себе, что сможет улучшить их жизнь, но… Всех не спасти. — Корво, прошу, наденьте маску, — Хэвлок приоткрыл дверь на первый этаж, — Мадам, вы… Тоже, закройте лицо. Пожалуйста. Под тканью дышать было ещё тяжелее и она подумала, что вот-вот начнет задыхаться — воздуха не хватало катастрофически, а сознание темнело и путалось. Всё плыло — мысли и образы, страхи, звуки, всё это превратилось в композицию ещё более невнятную, совсем неосознанную, похожую на ранние работы Соколова — тусклую и плохо различимую. Кто-то кричал, скрипели люки канализации — и Лидия словно бы сказала, что видела там плакальщиков на прошлой неделе — Пендлтон ей тогда не поверил, но теперь это заставляло беспокоиться. Разбилась кружка, осколки разлетелись по неровному полу, Хэвлок выругался — и тут же нервно покосился на Эмили, что, кажется, впервые не обратила внимание на его забавные слова. Где-то вдалеке шумел мотор лодки — методичный, а вместе с тем несколько сбивчивый, такой же, как и на каждой из их смертоносных вылазок, такой же, в то ужасное утро, когда Корво увидел солнечный свет — Джессамина вздрогнула и снова дотронулась рукою до его ладони. Он был рядом. И это прикосновение вернуло её в чувство. Но лишь на секунду. Руки — это только то, что начинается с запястий. Это кисти. Вытянутые тонкие пальцы. Даже только так — подушечки. Шероховатые от жесткой ткани одежд, стертые о камень дорог, рукоятки клинков, неровность черепичных крыш. Корво успел надеть перчатки, но менее знакомым оттого его прикосновение не было, хотя и появилось в нем это гладкое нечто — готовность к вызову, граничащим со смертельным ударом. В ту секунду она почувствовала лишь касание и его быструю дрожь. Тихий шепот в одном только взгляде: «Не переживай, всё будет хорошо», — будто бы даже услышала его где-то там, в закромах памяти. То, как он этот взгляд отводит — быстро и не по случаю нервно, скрывая острые черты за маской, подобной черепу. От чего?.. Как сужаются зрачки и вот уж подушечки пальцев касаются кобуры, но замирают на ней мгновенно, в нерешимости действий. Как редко можно было наблюдать такую картину и оттого стало ещё страшнее, чем прежде, даже если казалось, что больше уж некуда — сердце и вовсе остановилось. Джессамина почувствовала, как её пальцы размыкаются с ладонью Эмили. И холод металла у виска. Криков не было. Был лишь наведенный курок. Тяжелые руки сомкнулись на предплечьях и дрожь прошла по телу. Лязг разбившегося стекла по старому паркету. Глухой удар дерева по дереву поразил слух. И топот ног стал оглушающе громким. Раз. Два. Три. — Никому не двигаться! Сердце отсчитывало удары. — Всем стоять на месте! Хэвлок резко развернулся, подтолкнув её вперед — краем глаза Джесасмина заметила, что то же самое Мартин проделал с Эмили, хотя, кажется, менее грубо, но оттого не менее предательски. Маленькая принцесса вышла на передний план и мгновенно приковала к себе взгляды — решительные и вместе с тем неведающие, в них застыло непонимание и растерянность, крепко ударившее по вискам каждого из солдат. Кажется, никто не верил, что это возможно — хотя каждый и слышал и слушал приказ, маленькая леди считалась давно мертвой, как и её мать, чьи глаза выдавали наружность куда явнее, чем все прочее, сокрытое за маской. Мыслей много. Слишком много. И это единственное, что с непозволительной четкостью отпечатывалось с каждым новым шагом. Хотелось закричать от ужаса, хотелось и сжать зубы от страха и ледяной решимости; хотелось распахнуть глаза настолько, насколько хватит сил — дабы только застать каждый миг ужасного мгновения, что могло стать последним с разрывной пулей у собственного виска, хотелось крепко их сомкнуть — чтобы не видеть ужаса, стремительно разрастающегося на метры вокруг в удушающую паутину непредвиденных событий. Но Джессамина ничего не могла сделать — и мертвецки замерла, совсем перестав дышать, остановив цепкий взгляд на дочери и лишь закрепив эту мысль у самого сердца — сейчас она может погибнуть. Быстро, стремительно, бесславно. Её тело падет с грохотом и безвольной тяжестью, истекая кровью и пачкая ею грязную ткань и неровный паркет, без права на последний вздох и даже мысль. Её будут оплакивать подданные — снова. Её имя увидят в газетах — опять. И всё произойдет так, как и должно было произойти, но что-то ему помешало — сейчас же всё свершится. Джессамина погибнет. Эмили останется в живых, даже если на это потребуются силы и время, каких уже не было — она не могла допустить смерти дочери и это единственное, что ещё заставляло сердце биться, в последней попытке уловить хоть что-нибудь. Теперь, когда оставалось всего несколько минут до последнего вдоха, она могла ответить на давно терзающие её вопросы куда более четко. Всё, что она чувствовала, — это сожаление. — Если сделаете хотя бы шаг, мы выстрелим, — прочеканил Хэвлок, крепче прижимая к себе бывшую императрицу. Ни мускула на его лице не пошевелилось, ни единой мышцы не дрогнуло. Он был спокоен. Так пугающе знакомо равнодушен. Тиг был другим, в нем было это нечто, уж замеченное раннее — свое, личное, эмоциональное и плохо выверенное, даже в самые неровные моменты он не позволял себе быть сторонником, он был участником. Смотритель, теперь уж верховный — и это отражалось в надменном блеске его серых глазок — себе не изменял, ровно также, как и адмирал: он поднял взгляд и столкнулся с бесстрастной металлической пластиной на лице Корво, что как и прежде не отражала его души, но была окроплена чужой кровью уж достаточно густо, чтобы понять — одно неверное движение и он не будет смотреть на свою хромоту, на дефицит патрон, на неуверенность и неприязнь. Он не будет вспоминать клятвы и кодексы, даже если и считал их священными когда-то — теперь это не будет иметь значения. Уже не имеет. И даже стража, во многом превышавшая количество несчастных заговорщиков, в этот ледяной скрежет не вносила никаких сомнений — стоит хоть кому-то дернуться слишком резко и пострадает больше людей, чем хотелось бы. — Это наследница престола Леди Эмили Колдуин? — медленно протянул впередистоящий мужчина, кратко мотнув дулом оружия в сторону девочки. Его голос дрогнул. — С чего вы взяли, что мы пойдем на переговоры? Дожидаясь своего мига, топчась рядом и собираясь с духом под глухо нависающей под потолком тяжестью угрозы, прочие наблюдали за ними — пристально. Джессамина считала секунды. Частоту собственного дыхания. Пульс. Маленькие и медленные шаги Хэвлока, плавно и верно перемещающие её и себя ближе к выходу на задний двор — ближе к реке. Казалось, вот, она — свобода совсем рядом. Она цеплялась вниманием за звезды, тихо мигающие где-то в далекой, изредка мелькающей глади темных небес. Воздух был иссиня-небесными и смутным, сыпались мелкие осколки дождя. Казалось, вот, стоит лишь протянуть руку — и она вдохнет неприятный, смолянистый и мокрый запах земли и пыли, услышит рев мотора, ощутит на коже холодные прикосновения грязной реки. Но руки сжимали крепче, оставляя на них болезненные следы. И она снова смотрела на девочку, ставшую ещё меньше, чем прежде, ставшую бледнее, чем меловая доска — но не плакавшую и не кричавшую. Что-то повторяется. — Нам нужен только Корво Аттано, — смелее проговорил неизвестный, скашивая прицел к южанину, — передайте нам цареубийцу и мы забудем об этом инциденте. — Цареубийцу ли? — Адмирал взметнул густые серые брови. — Подумайте внимательно о том, что сейчас происходит… Капитан, если не ошибаюсь? Подумайте о том, какие последствия будут иметь ваши действия и готовы ли вы заплатить ту цену, о которой просите? Вы можете не торопиться. Мы подождем. Холод железа обжег кожу. Фарли снова сделал шаг в сторону, чуть более крепкий, чем предыдущие. — Человек в маске, как предполагает Лорд-Регент, также известный как бывший Защитник Короны, обвиняется не только в убийстве Императрицы, — он осекся на секунду и прокрутил в голове это знакомое «да будет земля ей пухом», но быстро взглянул на женщину, обжигающую его холодом напуганного взгляда. Он не мог узнать её — и признавался себе в этом отчетливо ясно, не мог и поклясться, что это обстоятельство не казалось ему до боли знакомым, будто бы едва задевало, но тут же исчезало из виду, не давая дотронуться. Мужчина замолчал, но после продолжил, акцентируя хаотично разбросанное внимание то на Корво, застывшем в открытой, хотя и несколько растерянной готовности атаковать, то на Мартине, девочка в руках которого уж точно была пропавшей наследницей — сомнений в этом не оставалось и отпечатывалось с каждой секундой все яснее. Вот он — ключ ко всему. Спасение. В нескольких шагах от него, болезненное и напуганное. Дыхание стало неровным, но он не двигался. — Но и в убийстве многих вышестоящих представителей власти, что является не просто преступлением закона, но и изменой перед Империей. — Вы верите в то, о чем говорите? — адмирал мягко качнул головой и стало ясно — при любых других обстоятельствах в этом не было ни единого сомнения, даже самого малого. Однако сейчас оно закрадывалось, тихо и мучительно, не покидало душу, разъедая её болезненно. Безымянный, увы, мужчина, не сразу смог найти слова для ответа, однако когда и смог, это потеряло в себе всякую возможную суть. А в прочем, Джессамина их не помнила. Не помнила, как многое до и многое после, сокрытое в уголках собственной же потерянной памяти, она часто пыталась понять, что же произошло в ту ужасную ночь, но, как и в то ужасное утро, что навсегда покинуло закоулки её воспоминаний, не могла, даже при самом страстном желании, до конца вспомнить слова и лица, очертания, осколки упущенных фраз — и, быть может, то имя тогда и прозвучало вслух, быть может, она в самом-то деле и знала когда-то людей, погибших там по собственной неволе и она уж готова была покляться, что точно когда-то видела эти глаза и слышала эти речи… Но, вспоминая отчаянно, не смогла бы сказать об этом снова, как бы ни силилась — не получалось. Она закрывала глаза снова — и тихо повторяла про себя ничего не значащие цифры. Здесь нет звезд на небе, здесь нет неба. Здесь есть лишь сырость, лишь шероховатость дерева, лишь смрад пыли. Иногда — страх. И беспросветная тьма, сжимающая горло. Тьма. Густая чужеродная тьма, так много тьмы вокруг. А звезды те, сбежавшие из грез, оставались вдалеке, в чужеродном мире, отделяющим себя от них слишком долгим путем между вдохом и выдохом. Много лет спустя она вспоминала те звезды, мягкими вкраплениями вшитые в полотна смутных небес, они прорывались сквозь порочный сумрак и, как и прежде, указывали путь. Дальше. К свободе. Воле. Жизни. Тем её остаткам, что ещё можно было бы удержать в руках, сжать в кулаки до побеления, а они трепетали, трепетали!.. Словно юные птицы, зажатые в клетке, пытались вырваться наружу безустанно. Но и они ускользали порой, не в силах остаться на одном месте, вырывались таки на свободу, быстро схваченные чужой недоброжелательной рукою. Как многое тогда навеки потеряло свои места и не смогло обрести вновь даже десятилетия спустя — а она все вспоминала, прокручивая снова и снова в сознании те моменты, когда казалось, что она больше не сможет увидеть свет. И оставались лишь звезды. Какие-то фразы были сказаны, что-то было предложено и, судя лишь по одним выражениям, оставшимся за оглушающим, всё же победившим всё вокруг звоне, она видела страх, решимость и какую-то невнятную готовность обоих сторон просто бросить всё в ноги, в пыль, с разбега и без оглядки и никогда больше не вспоминать о том, что же происходило там в ту самую пору. Какая-то усталость, ядовитая и тяжелая, словно смог, нависший над Дануоллом слишком давно, и вовсе не слабое отчаяние, отпечатавшееся в складках морщин престарелого адмирала, — все это набирало свою силу с каждым новым звуком, который ей было вовсе не дано услышать. Джессамина измученно разомкнула веки, теряя силу и даже в ногах и руках, каждой клеточке тела, понимая, что вот-вот и потеряет всякий контроль над собой, она столкнулась взглядом с одним из гвардейцев и в ту же секунду почувствовала, как мертвая хватка вдруг ослабла. Совсем не мягким движением мужчина вдруг направил её, хотя вернее сказать — порывисто вытолкнул ближе к выходу и грязные каблуки чужих сапог увязли в мокрой земле. — Эмили? Эмили, ты в порядке? — в ту же секунду женщина обняла дочь так крепко, как только могла, сжимая в слабых руках её холодные пальцы и была бы готова сорваться на крик — громкий и истеричный, понимая, что нет больше никаких сил держаться достойно и «правильно», — но не было и никаких сил на этот болезненный вопль. Как много бы он мог выразить в себе одном, но он застыл где-то в горле, в легких, накаляя их, и тогда лишь слезы покатились по холодным и без того мокрым щекам. Зияющая дыра внутри расширилась и превратилась в бесконечную черную пустошь, спокойствие покинуло её, как и всякая былая уверенность, слёзы текли и текли, не в силах остановиться. Неровные черные волосы липли к лицу, дождь пропитывал собою каждый сантиметр хрупкой ткани — хотя тогда она будто бы и не чувствовала того. — Ваше Величество, прошу, — Самуэль проговорил совсем тихо, на единственном соприконочении с шепотом, подавая ей руку, и Джессамина, утягивая за собой принцессу, не в силах более отпустить её, наконец почувствовала холод металлических бортов лодки, зацепившись за них так крепко, что, казалось, если бы то была плоть, на ней бы уже выступили первые капли крови. Под ногами качались неспокойные волны едва взволнованной реки и она услышала стук своих же несмелых шагов по неровным доскам. Хотелось бы посчитать и их, вписать в ряд тех многих чисел, что оставались в её памяти ещё слишком долгое время — но раз, два, шаги закончились, она села, теряя равновесие, и тогда Соколов крепко ухватился за её руку, смотря в глаза, все косившие в сторону кирпичных стен, считая пульс, чей ритм давно был записан на задней стенке сознания, да все ускользал из виду. Раз, два, и на перебой шагам монотонный ночной шум прорезали выстрелы. — Где папа? — Эмили быстро повернулась к бару, растерянно вглядываясь в водяную завесу мутного дождя. Какие-то крики, стук, ругательства, биение стекла по полу — все это наполняло её жизнь слишком давно, но не давало детскому уму покоя — в прочем, как и любому другому. «Джессамина, как вы себя чувствуете?» — Соколов обеспокоенно подался вперед, хотя, как ни силился, не смог найти в её чертах ответа, женщина посмотрела на него в смятении и тут же робко пробормотала, едва размыкая застывшие тонкие губы, нечто, значение которого он так и не смог разобрать. Мужчина нахмурился: «Она бредит», — и, усаживая рядом с собой, начал мягко поглаживать по руке в каком-то успокоительном жесте. Огромные голубые глаза её были распахнуты с нечитаемым выражением и не мигали, глядя на все вокруг себя с глубинной ненавистью и, пробиваясь кропной дрожью, все искали чего-то. «В какое безумное время мы живем», — продолжал он, не отводя взгляда с тусклого света в окнах бара. Ему бы следовало удаляться, оставаться в ночи, но вновь раздавался грохот и ни «своих», ни «чужих», даже если сейчас подобное и могло бы вызвать сомнения, никто не покидал этого места и оставалось лишь ждать, измученно ждать, крепко держась за руку. — Мама, мне страшно, — сказала Эмили, ближе двигаясь к ней. «Мне тоже», — наконец проговорила чуть смелее Джессамина и обняла её, прижимая к самому сердцу. Тогда казалось, что прошла лишь вечность. Что вселенные умирали и новые рождались, что время продолжало течь вперед и события вокруг обретали какую-то немыслимую раннее скорость. Тогда сама суть приняла значение точки, хаотично скользящей и ускользающей, и тогда весь смысл обретала лишь она одна, лишь мгновение, пересыпающиеся, словно камни в песочных часах. Джессамина чувствовала, как сама становится песком, пылью, как её уносят ветра, теребящие холодные мокрые волосы и грязную одежду, как она смешивается с этими камнями, пересыпаясь в колбах. А они разбиваются. Осколки впиваются в кожу… — Вы бледны, — повторил Соколов, — прошу, вам стоит успокоиться, это волнение, как вам известно, совсем не облегчит ситуации… Ледяные глаза её горели лихорадочным огнем и она правда почти что начинала бредить, вырывая пальцы из хватки престарелого доктора и перебирая ими каждый новый сантиметр неровного края большой рубахи; беспокойная улыбка бродила по губам, а слезы не останавливались. Было так тихо, совсем тихо, и эта тишина была страшнее всего прочего, возможно, тогда бы стоило кричать, стоило срывать голос, как она и хотела, рыдать, биться в ужасной агонии от своего отчаяния, так же, как и прежде, во все те ужасные минуты одиночества. Но Джессамина молчала, голова её продолжала монотонно кружиться, а сквозь возбужденное состояние духа проглядывало страшное бессилие. До тех пор, пока она в этом бессилии не свалилась на плечи измученного Лорда-Протектора. — Я здесь. Движения его были быстрыми, сбивчивыми, мужчина запрыгнул лодку почти мгновенно, отчего борта угрожающе качнулись. — Все в порядке, перестань, я здесь. Он обнял Эмили, затем и Джессамину, пытаясь унять её бесконечную дрожь, пробивающую каждый мускул исхудавшего тела. Она была растеряна, абсолютно потеряна в собственных же мыслях и разумом, затуманенным ужасной болью, осознавала эту боль прекрасно. Она была здесь, на краю пропасти, слишком жалкая для своего былого имени и почти что неузнаваемая, а оттого живая. Был жив и он, потрепанный, с пустым коробом патрон и новыми ранами, но такой же живой, как и прежде — его тело, изуродованное, — хотя он сам в том себе не признавался — содрогалось в своей боли, но он прикрывал глаза на мгновение — и чувствовал, что это приводит его ещё тлеющий где-то там рассудок в глубокую ясность. — Хэвлок, клянусь, я… — Корво сжал в руках пальцы возлюбленной — худые и бледные, второй рукой прижимая к себе Эмили, что, кажется, стала засыпать в этом методичном покачивании волн за бортом и монотонном шуме двигателя — оно и лучше для всех, для неё самой в особенности. — Уж помолчите. Тогда впервые адмирал отвел взгляд. Стыдливо.