***
— Куда ты так втопил?! Саша! У Саши, судя по всему, открылось десятое дыхание, пока он бежал, бежал и бежал, не вдупляя, куда лежит его перекрученный маршрут. Главное — убежать. Главное — чтобы не догнали, не поймали, не прижали к себе и не были свидетелем его предшествующей истерики. Морозный воздух жжёт, а ветер бьёт по мокрым и раскрасневшимся то ли от непривычной физической нагрузки, то ли от паники щекам. — Саша, блять, да остановись же ты! Я ведь всё равно быстрее! Лёша зовёт его и, по всей видимости, не сбавляет ход. У Саши ноги немеют, и он чувствует себя так, словно к его лодыжкам привязали грузики с гантелями. Он не оборачивается. Слышит, как часто стучит его сердце, и с каким умолением Лёша просит его остановиться. Но Саша не собирается останавливаться — не сейчас, пожалуйста, не сейчас, не сегодня, не на этой неделе. Возможно, не в этом месяце. Ему нужно время. Если Лёша догонит его, то Саша будет кричать. Громко, оглушительно, раздирая горло, разрывая голосовые связки. Если Лёша догонит его, то Саша умрёт. Свалится на месте оловянным солдатиком и перестанет дышать, словно рыба, которую выбросили на песчаный, забытый богом берег. Правда, вместо палящего солнца — мороз, вместо океанского влажного воздуха — хлыщущий ветер, а вместо тёплого песка — размазанная от дождей земля. — Перестань убегать! «А ты перестань догонять, я не марафонец, и вообще, у меня печень пропитая, а у тебя лёгкие прокуренные! Хватит, хватит, хватит!» — хочет завопить Саша в ответ. — Саша! — звучит настолько близко и проникновенно, что Чацкий вздрагивает. И позорно поскальзывается, впечатываясь лицом в землю и разбивая очки, которые, между прочим, были единственными и незаменимыми. Нос моментально разъедает вспышкой острой боли. Всё пылает, кончики пальцев рук дрожат, а кровь из ноздрей хлещет с таким напором, что невольно создаётся глупое впечатление о донорстве. — Вот ты где. Ауч. Больно, больно, больно! Всё чертовски болит, тело пронзает сотней ржавых игол изнутри. Лицо чумазое, заляпанное слезами и грязью, а ещё, кажется, осколок от линзы впился Саше куда-то под веко. Иначе почему так больно смотреть на Лёшу, который возвышается над ним высокой громадиной и взирает глазами Тревоги? — Зачем ты так долго гнался… — Саша отхаркивает сгусток крови и щурится. —… за мной? Лицо Молчалина озаряется удивлением. Тот не спешит присесть рядом с одноклассником и помочь ему вытащить стёкла из перепачканных щёк. Кажется, его всё устраивает, и Саша даже немного прихуел: ради чего был этот кросс? — Как зачем? — Лёша под неестественным углом склоняет голову вбок и напоминает арлекина. На его лице расцветает приветливая улыбка, и он делает шаг вперёд, кончиком кроссовка касаясь Сашиной куртки. Тошнота подступает к горлу вместе с омерзительным вкусом тухлятины на языке. Саша уверен, что ещё чуть-чуть, и он выблюет все свои органы прямо здесь, а потом будет долго-долго откашливаться. Откашливаться и плакать. Блядство. Пальцы до побеления впиваются в траву. Руки леденеют, морозец мурашками проходится от пяток до макушки, заставляя забиться в крупной дрожи. Небесный покров голубым полотном глядел на Сашу, и странное желание разрисовать эту пустующую высь стало причиной лёгкой усмешки. Он вспомнил ясные времена художественной школы, куда ходил вместе с Ленским. Интересно, как сейчас Володя? Заметил ли он его отсутствие? Лёша скалится, прям как Тревога. Лёша смеётся, как Тревога. Сашины глаза в ужасе округляются — парень снова мечется в безысходности, искренне не понимая, почему Молчалин, стоящий подле него, так отчаянно напоминает ночной кошмар. Что случилось с его Лёшей? Секунда, и чья-то костлявая рука обхватывает Сашу поперёк горла. Лёшина нога взмывает для удара. Чацкий жалеет, что не продолжил бежать. — Чтобы сказать, как сильно я тебя ненавижу. По двору разносится хруст берёзовых веток. — Трус. А, нет. Кажется, это был Сашин череп.***
Из сна выдергивает до неприличия неприятно — Чацкий содрагается всем телом, от неожиданности бьётся коленом об спинку кровати, подушка сваливается на пол, а его грудь заходится в сумасшедшем ритме, вздымаясь и опускаясь с такой частотой, словно парень оббежал экватор. Он машинально хватается за голову, за руки, за лицо, ощупывает кожу и одежду на наличие лишних ран и дырок, и уже тогда его дыхание отчасти нормализуется: цел, жив, дома. Не было никакого марафона, не было разбитого в кровь лица, не было удушающих бледных рук, готовых свернуть ему шею прежде, чем это сделал бы Лёша, брезгующий взгляд которого отпечатался в памяти Саши, как выжженная на руке метка пожирателя смерти. Часы показывают семь вечера. Воскресного дня. Он проспал больше суток. А ещё больше суток не выходил из комнаты, не разговаривал с мамой, не общался с друзьями. Не контактировал с Лёшей. С Лёшей, которому он вчера ни слова не сказал, лишь постыдно сбежал с последнего урока, не объяснившись ни перед кем. Сломанные очки лежат на столике рядом с другим хламом и напоминают о том, что вчерашний побег состоялся. Очки-то он взаправду разбил, жаль, что совершенно глупо и без драмы: споткнулся об кочку, те упали, и он на них наступил. Остальное из вчерашних событий тоже являлось реальным. Действительно была Софья Фамусова и ее омерзительные угрозы, действительно была пыльная мрачная подсобка, были слёзы, были мысли о погоде и синоптиках, был Молчалин, который смотрел на него с таким искренним беспокойством и даже страхом, что после кошмарного сновидения это кажется ненастоящим. — Ебучий пиздец, — выдыхает Чацкий, приподнимаясь на локтях и с усилием зажмуривая глаза, чтобы не видеть всей той хуйни, что царила в его спальне: ящик тумбочки был открыт, и горка тетрадей упала на пол, но так и оставалась покоиться возле стула; несколько футболок вывалилось из шкафа и грустно выглядывали из приоткрытой дверцы, прося убрать их на место; учебники были разбросаны по столу в даже не творческом, а в умалишенном беспорядке вместе с пустыми банками из-под энергетиков, упаковками от жвачек, фантиками от карамелек и цветными карандашами. Всё это пахло отчаянием. От Саши, сильно вспотевшего во сне, пахло ещё хуже, но эта атмосфера… Боже, и ему ведь даже не стыдно за эту свалку. Ему стыдно за свою трусость. Лёша из сна прав. Он действительно трус. Не сделал вчера ничего! Ни-че-го! — Вот это я дебил… Обреченность выходит наружу вместе со слезами, и парень, украдкой их вытирая, очень тягостно встаёт с постели, в ту же секунду чувствуя дикое желание забраться обратно под одеяло, накрыться им с головой и желательно там задохнуться. Тихо. Пусто. Дома, кроме него, никого больше нет. Саша босыми ногами бредёт на кухню, вслушиваясь в немую симфонию, что звенит в его ушах противным-противным эхом. Он пару раз моргает и щурится в попытке разобрать, что лежит на столе, но по итогу просто падает на стул, подбирает ноги под себя и утыкается лицом в колени. — Ничтожный. Ему стыдно. До чёртиков, до смерти стыдно за то, что он просто убежал, не предупредил, не рассказал, не отвел Лёшу за гаражи после школы и не объяснил всё произошедшее — они бы смогли придумать решение, смогли бы найти выход и выкарабкаться из этой ситуации целыми, вдвоём, вместе! Чувство вины поднимается огромной ледяной волной и топит все корабли здравого смысла. Тревога галантно присаживается на соседний стул, из лицемерной вежливости предлагает чай и гладит его по головке, пропуская тёмные прядки меж тонких белых пальцев. Она улыбается, подпирает ладонью впалую щёку и желает Чацкому как можно больше боли. И Саша впервые верит, что он её заслужил.***
Сутками ранее. У Молчалина впечатывающий в стену ступор и ворох самых страшных мыслей в голове. — Чацкого не видели? — спрашивает он у друзей, буквально залетая в потешенную временем вонючую мужскую раздевалку. — Когда он уже станет Молчалиным? — подтрунивает Володя, но замечая тревожные глаза товарища, тут же осекается: — Что такое? На этот раз все присутствующие отрываются от своих дел и поднимают головы, задавая тот же вопрос. Онегин хмурится: — Он ушёл? — Я не знаю! — всплескивает руками Лёша. — И я нихуя не понимаю! Я видел его несколько минут назад, и он выглядел таким… разбитым? Блять, я без понятия. Это пиздец, парни, я вообще не ебу, но походу что-то приключилось. Бывалое игривое настроение Ленского в мгновение ока улетучивается — губы сжимаются в полоску, и брюнет, натягивая на себя футболку, осторожно спрашивает: — Почему ты не пошёл за ним? Ты не подумай, что я обвиняю. Неужели всё было настолько плохо? — Мне кажется, что не просто «настолько плохо», а максимально хуево. Я хотел было к нему подойти, как он отшатнулся от меня, весь в слезах, красный, будто лютого мертвеца увидел. Меня… Меня аж пробило, Вов. Я в ахуе был. У меня буквально всё тело окаменело, я сдвинуться боялся, думал, он сейчас разревется, но пока думал, он и сбежал. Лёша припадает спиной к стене. Володя чешет подбородок, смотрит на Женю в поисках подсказки, но тот только пожимает плечами. Тогда в разговор вступает Верховенский: — Он один был в спортзале? Никто после него из класса не выходил? Может, его там подловили…? — Мы что, в кино? — закатил глаза Коля. — Да и кому это надо? — У Саши негласных врагов полно. Тем более, у нас игра, может, его "убили"? — робко произнёс Разумихин. Лёша посмотрел на него с досадой, но Дима точно уловил в его взгляде раздражение и опустил плечи, не зная, что ещё можно предположить. — Вы не понимаете, — покачал головой Молчалин. — Что мы не понимаем? — как можно мягче уточнил Вова. Лёша устало потёр переносицу. Мотив позвонить Саше прямо сейчас отпал на моменте зарождения — трубку с вероятностью девяносто процентов не возьмут. Парень находился в замешательстве и чувствовал, как что-то начинает откусывать от него по маленькому кусочку и сжирать, сжирать, сжирать. Тишина, в которую погрузилась раздевалка, была воплощением морального удушья. Она сковала руки и шеи каждого, отнимая возможность подойти, одобряюще похлопать по плечу и сказать, что всё будет хорошо. Осознание начало доходить: ничего хорошего ждать не стоит. Грядёт какой-то пиздец. — Он был на грани истерики, — с хрипом выдавил из себя Лёша, опускаясь на скамейку рядом с Володей. Ленский оторопел: — Саша…? — Саша. И больше никаких объяснений не нужно. Вова шумно сглотнул. Госпожа Тревога тихонько зашла в помещение, одарила всех присутствующих злорадной усмешкой, села на подоконник и, закинув ногу на ногу, принялась стучать тонкой шпилькой по батарее. От неё веяло колючим могильным холодом вперемешку с беспомощностью, которую испытывает умирающий больной или человек, которого незаслуженно осудили в здании суда люди, вставшие на сторону коррупции и грязных зелёных бумажек. — Такое случалось раньше? — осторожно поинтересовался Раскольников, присаживаясь на корточки напротив Лёши. — Алексей Степанович, только без паники. Я обезглавлю всех врагов Сани, если понадобится. Молчалин хмыкнул и слабо стукнул Родиона в плечо: — Тем самым топором с дачи Лариных? — Возможно, — подмигнул брюнет, — а вообще, серьёзно, Лёш, ты сейчас главное не кипишуй, хорошо? Что бы там ни произошло, мы всегда на вашей стороне, понял? Ленский прижал ладонь ко рту: — Родя… — Вова, хоть слово сейчас скажешь про мою «добрую натуру», и я обещаю, ты полетишь в окно в следующую же секунду. Ленский прыснул, но поднял обе ладони в примирительном жесте. — А если правда, то такое раньше с Сашей было? — спросил Женя. Лёша задумался. Нет. Не было. Он никогда не видел своего парня в подобном состоянии, даже когда ему доводилось наблюдать его самые худшие дни, в которые Саша закрывался ото всех, не заходил в сеть и просто ограждал себя от внешнего мира, но всё же пускал Лёшу к себе домой. Они могли лежать в комфортном для них двоих молчании с переплетенными конечностями, а потом заснуть прямо на диване в зале напротив включённого телевизора и проснуться укрытыми пледом от сладкого «Мальчики, вставайте» в исполнении Екатерины Чацкой. — Нет. — Уверен? — На все двести процентов. Их заговорочный круг прервала противная оглашающая начало последнего урока трель звонка. Перемена закончилась, и из спортзала послышался созывающий их пионерский отряд свисток — физрук уже вовсю жаждал понаблюдать за новым сражением и, походу, повесил сетку в одиночку. — Погодите… Физрук просил Сашу пойти повесить сетку, но когда мы проходили мимо спортзала, никакой сетки там не было, — протянул Ставрогин, — Саша точно был в спортзале? Молчалин кивнул. — Сетка запутанная всегда валяется в кладовке, он наверняка пытался привести её в божий вид, — предположил Володя. — Что-то не совпадает. — Давайте попросим твою сестру-детектива с её гениальными повами помочь нам, — улыбнулся Родиону Петя. Раскольников хохотнул: — Детективы бесплатно не работают. — А за эссу? — Вова, не все такие алкоголики как ты. — Во-во! — поддакнул Петруша, как все обернулись на него, смерив укоризненным взором. — Ну и как я… Ленский старался расставить всё по полочкам в своей голове — мысли словно назло не желали воссоединяться в единый поток чего-то стоящего, а Госпожа Тревога прижала свои пальцы к краям его губ и растянула те в ясной улыбке, больше напоминавшую лыбу съехавшего с катушек заключённого белых стен. Володя, невольно улыбаясь, смотрел на Лёшу, но лицо его так и сочилось сожалением, и он, теребя в руке шовчик на спортивных шортах, позволил себе окунуться в воспоминания, ставшими чёрной страничкой в жизни его лучшего братишки и поистине великолепного товарища. Поэт прикрыл глаза. Он чувствовал, как чужие ладони удерживают его челюсть и не дают нахмуриться — эта Тревога была немного другой, не той, которая стучала по батарее ногой, сидя на подоконнике. Эта Тревога была не за отношения Лёши и Саши, хотя та была не слабее. Это Тревога за душевное состояние человека, которому он пообещал никому и никогда не рассказывать о том, что однажды чуть не сломило их двоих.***
Март, 2017-й год. Шестой класс. — Вова, почему все зырят на нас? — насторожился Чацкий, напряженно сглатывая вставший в горле ком. До звонка оставалось чуть меньше пяти минут, и все проходящие торопились поскорее разойтись по кабинетам, перед этим не забыв одарить парочку друзей смеющимся шёпотом. За окном только-только успокоился ливень, и солнце, ярко озарившее сырой стадион, залило коридор персиковыми лучами, будто сейчас не два часа дня, а уже вечер, и вот-вот небо окрасится в красный. — Это потому что мы самые крутые, — засмеялся стоящий возле узкого коридорного зеркала Володя, закалывая передние кудрявые прядки назад, чтобы те не мешались. Саша помотал головой и поправил очки: — Нет, ты не понял. Они все смотрят на нас, а если быть точнее, то на меня. Володя отдернул края радужного свитера и оглянулся по сторонам — окружающие шептались, пытались незаметно тыкнуть в них пальцем и как-то уж слишком презрительно хихикали. — Э… — почесал затылок мальчишка. — Мы что-то натворили? Они словно стояли на арене цирка Шапито — под самым его куполом, в свете блестящих софитов. Володя прищурился: — Какого чёрта вы все пялитесь?! Ответом их не удостоили. Смех становился громче и с каждой секундой проникался каким-то ядом, заставляющим окружающих их людей смотреть на них впритык и крайне бесстыдно шушукаться. Излишнее внимание не было приятным. Нет, безусловно, порой было, но в этот момент создавалось ощущение, что над ними повисла грозовая туча. Ещё немного, и бабахнет. Ленский, горделиво вскинув подбородок, решил поскорее свалить в кабинет и схватил Сашу за руку. Быстрым шагом оба направились к восточной лестнице. Заметив знакомую фигуру, Володя вскрикнул: — Эй! Оля! Что за херня происходит? — он не скупился на выражения, и от злости, казалось, готов выплеснуть весь свой словарь нецензурной брани. Блондинка отвлеклась от залипания в Geometry Dash, лопанья арбузной жвачки по рублю и подняла голову, встретившись взглядом с наполненными смесью ярости и непонимания карими глазами одноклассника. Она собиралась что-то было ответить, но сзади парней послышалось тихое насмешливое: — Они реально гомики? Саша остановился первым. Слова прозвучали как выстрел, и он неосознанно коснулся рукой груди, проверяя, не кровоточит ли место, где в бешеном ритме заколотилось сердце. — Чего?! — воскликнул Вова, мигом оборачиваясь и начиная выискивать в толпе того, кто мог сказануть подобное да ещё и при всех. Чацкий скривился: — Что за хуйня? Все смотрели на него. Даже нет, не так. Все смотрели сначала на него, а потом уже на стоявшего рядом Ленского. Поэт весь аж искрился от злобы, и Саша мельком заметил, как сжались в кулачки его измазанные красками ладони. К ним немедленно подошла Ларина-младшая и обратилась к незнакомой хихикающей девочке, которая была, кажется, на год старше: — Почему ты смеёшься? Но та, почувствовав себя неловко под давлением трёх прожигающих её пары глаз, поспешила скрыться в ближайшем классе. Никто даже и не думал им помочь. — Что случилось? — смутилась Оля. — Сами без понятия, — растерянно пожал плечами Чацкий. Лицо его вытянулось, когда он понял, что ситуация заходит в тупик. — Нет, это беспредел! Хэй, вы! Да, вы, все! — взвинтился Ленский, окликнув всех присутствующих. — Что, нахрен, произошло?! И уже через две минуты сидел в кабинете директора за устроенный в коридоре балаган. Настольные часы бесили своим тиканьем, окружающие же бесили своим молчанием. Такое чувство, будто им заплатили. Ах, сколько раз его сюда водили, сколько раз ему пытались что-то там вдолбить, напугать, сколько раз ему грозились вызвать в школу родителей, сколько раз на него кричали, и сколько раз он лишь нахально ухмылялся и начинал такие дискуссии, что его буквально за шкирку выпихивали в коридор. Сколько раз он сидел в кабинете директора, даже не подозревая, что с годами ничего особенно не поменяется. Володю посадили на стул напротив широкого лакированного стола из светлого дерева. Он, все ещё пребывая в шоке от царящей вокруг несправедливости, не сразу заметил чье-то постороннее присутствие. А когда заметил, немного — а может очень даже много — прихуел. Евгений Онегин собственной персоной. Володя сглотнул, сжав пальцами подлокотники, и решил продолжать сохранять солидарную тишину «узников директорского ковра». Он знал его. Знал, потому что Онегин тоже частый гость этого кабинета и неплохо играет в волейбол. А ещё он вроде бы ходит в элитную музыкальную школу. Похвально, что даже плохая онегинская репутация не стала преградой на пути к творчеству. Телефон в кармане запиликал. Санёк: Мне так никто и ничего не объяснил. Что-то точно произошло, у меня какое-то плохое предчувствие. Очень плохое. Вова. Пиздец. Ты там как вообще?Me: Всё ок! С Онегиным на пару сидим Отдыхаем:)
Санёк: С Онегиным?! Который, ну… Онегин???Me: У нас в школе только один человек с фамилией Онегин.
Санёк: Всё в порядке? Вы там не ссоритесь?Me: С чего бы нам ссориться?
Санёк: Не знаю. Ладно, не суть. Мы с Олей хотим потом сходить к ребятам из параллели, может, они что-то знают. Воооот… Удачи там! Не подеритесь;) — Вот дурила ведь, — закатил глаза Володя, а потом понял, что сказал это вслух и повернулся к Евгению, который смотрел на него усталым взглядом, вскинув одну бровь вверх. Ленский тепло улыбнулся: — Прости, это я не тебе. Но парень словно пропустил эти слова мимо ушей, продолжая прожигать в Вове дыру, а потом спокойно произнёс: — Я не верю в эти слухи. Ленский приоткрыл рот от удивления — он умеет говорить? Так ещё и с ним?! Преодолев восторженный шок, поэт нервно усмехнулся. — Какие слухи? И кабинет снова погрузился в молчаливые раздумья. Спустя тридцать две секунды Онегин выдохнул: — А… Так ты ничего не знаешь. — Не знаю чего? — Того, что о тебе и о твоём очкастом дружке ползут такие сплетни, что мама не горюй. Трос, который удерживал тревогу внутри Ленского, обрывается в считанные мгновения. Щёки наливаются алым, глаза застилает пеленой горького осознания, и вот теперь Вова чувствует себя так, словно в него выстрелили — сидящий рядом мальчишка заменил речь на пистолет и, видимо, ни о чём не жалел. Лицо Онегина не выражало ничего — пустое, равнодушное, изящное, будто бы из самого дорогого фарфора. — Какие сплетни? — О том, что ты — педик, который клеится ко всем подряд, а твой друг — умалишенный или как там было… Слабоумный! Вот! Оу. — А ещё, что вы оба якобы спите. О-о-оу-у-у… Каждое слово — пуля, и вот Ленский уже чувствует себя дырявым решетом, из которого вместо кровавых ручьёв прольётся сожаление и месть всем тем, кто посмел сказать подобное о его лучшем друге. Сталкиваться с таким в свой адрес Вова привык давно: яркий образ поэта зачастую приводил к агрессии со стороны сверстников и взрослых, иногда к зависти и даже рукоприкладству, и вот тогда Володя вступал в самые настоящие драки. Было больно, но больнее было бы, отвернись от него Саша. Но тот всегда был на его стороне. И Володя тоже всегда будет на его. — Это из-за этого все шепчутся? — Ага. Ленский издевательски хохотнул: — Да уж… Часто мы не нравимся людям, только потому что им кто-то про нас что-то напиздел. Онегин не отвечал долго, и Вова подумал, что тот уже устал от его компании, как до него долетело: — Я не говорил, что ты мне не нравишься. Какая-то шестерёнка в мозгу Володи с оглушающим скрипом остановилась, нарушив порядок умственной деятельности всего механизма. Вся серьёзность испарилась, словно они тут чаи гоняют, а не отбывают наказание за излишнее бунтарство, не вписывающееся в рамки культурного поведения, но так прекрасно сочетающееся с их личностями. — Что-что, прости? — глупейшая улыбка расплылась на лице литератора.— Повтори, пожалуйста, я, кажется, не расслышал. Осознав нелепую многозначность собственных слов, старший слегка зардел. Володя прыснул в кулак. — Я… Я не это имел в виду! Ты понял, о чём я, — в попытке сохранить невозмутимость выплюнул Евгений. — Разумеется, понял, — парирующе протянул поэт. — Не думай, что можешь привлекать меня в романтическом плане. Ты не в моём вкусе, — стиснул челюсти хулиган. — Как скажете, мсье Онегин, — тихо рассмеялся Ленский. Теперь он хотя бы знает, что за чертовщина сделала их объектами общих насмешек. Осталось узнать — кто. И как назло источник скрывался очень хорошо, зато разговоры становились ярче, начинка из лжи — слаще, а мнение окружающих — хуже. Не то чтобы Володю это сильно волновало, он больше переживал за Сашу, которого все разом решили прозвать аутистом. Вове разбили нос, когда он влез в стычку с убогим восьмиклассником, который удостоил себя честью устроить прилюдный самосуд — «убрать» радужный мусор из их школы. В тот день Чацкому сломали очки. Они старались изо всех сил держаться вместе и не давать злу просочиться воздушно-капельным путём. Саше было тяжелее… Ощущение загнанности въедалось под вены, как дозы морфия, который со временем заменят на морфин. Его будет слишком много для столь юного организма, и мальчик наконец-то уснёт. Саше было сложнее, потому что когда Володя болел или не приходил на занятия из-за просмотров в художественной школе, он оставался один. Да, у него была Оля. Был этот странный Молчалин из параллели, который казался слишком агрессивным по отношению к другим, но которого стало слишком много вокруг Чацкого. Слухам он не верил. Были Дима с Родей, была Дуня, были Петруша с Коляном, но он всё равно был один. Это не на них показывали пальцем в столовой. Саша же стал оставаться в классе, чтобы спокойно поесть. Это не их пихали в гардеробной, не их толкали на лестнице, впечатывая в стену, не им ставили многочисленные подножки, не им подкидывали в куртки отвратительного содержания записки. Ситуация ухудшалась, а виновник так и не был найден. Пребывание в школе превратилось в ловушку, подобную мышеловке: кажется, что с завтрашним днём все наконец-то забудут о дурацких сплетнях, но как только дверь закрывается, капкан захлопывается. И всё начинается по новой. Когда Саша приходит домой с фингалом под правым глазом, его мама звонит классной руководительнице. Володя с Олей, Дуней, Димой и Родей остаются с Сашей в классе на обеденной перемене, принося перекус из дома. Они видят, как ужасно приходится их товарищу, и солидарно избегают темы происходящего в разговорах. А потом Саше ставят подножку на лестнице. Володя возмущённо пихает обидчика к стене, а Оля в ужасе взвизгивает и со всех ног несётся к распластавшемуся на холодном полу другу, которому не повезло сосчитать каждую ступеньку. По его лбу течёт струйка крови, очки валяются где-то в стороне, а сам Саша собирает всю волю в кулак, лишь бы не разреветься. Не сейчас. Не при всех. — Ты ахуел?! — Володя хватает задиру за грудки и хорошенько встрясывает. — Так это правда? Вы что, реально пидорасы? Трахаетесь поди? — смеются ему в лицо. Парень этот старше, выше и явно сильнее, поэтому когда он отталкивает Володю, тот, не сумев удержать равновесие, рухает возле ног вовремя подоспевшей Раскольниковой — та закатывает глаза, затягивает волосы в тугой хвост, вытаскивает изо рта зубочистку и подходит к зачинщику этой анархии. — Твоих рук дело? — Дуня кивает в сторону Саши, щелкая каждым пальцем. — А тебе-то чо? — гогочет юноша. — Или решила заступиться за своего педиковатого приятеля и этого аутиста, которые в жопу долбятся? Дунино лицо сохраняет непоколебимое выражение. Ленский встает и угрожающе закатывает рукава. Казалось, из его ушей сейчас пар повалит. С другого конца коридора послышался крик Таисии Павловны: — А ну перестали! — и стук её каблуков стал приближаться. Мальчишка, который стоял поодаль соперника, дёрнул того за рукав и тыкнул пальцем в сторону шествующей к ним директрисы. Тот нахмурился, но не отвёл взгляда от до жути спокойной Раскольниковой. — Зассала? Или слабо один на один? — после этих слов он противно заржал, и вся компания тупоголовых дружков последовала его примеру. Дуня хмыкнула: — Всё сказал? — Что за шум?! — завопила Таисия Павловна, встав в паре шагов от них. — Чувак, мы же не хотели проблем, — взвыл дружбан обидчика и лягнул того в бок. — Оу, да? А я вдруг захотела, — с хищной ухмылкой выдала Дуня. И наотмашь ударила в чужой нос. Шестиклассников в тот день не отпускали до последнего урока и даже дольше, задавая множество вопросов, сыпля обвинениями и разглагольствуя о том, что в их возрасте пора бы уже поумнеть, а не кидаться с кулаками. Из всех педагогов на сторону ребят встала только Наталья Андреевна. Женщина с бесконечно раздраженным видом выслушивала нотации завуча, потом изъявила, что не позволит никому оскорблять её детей, сказала, что не намерена терпеть травлю в сторону её класса и пригрозила полицией, ПДН и долгими-долгими разборками, из которых она — мать драконов — выйдет победительницей. — Вот ведь дебилы последние… Когда же это всё прекратится? — недовольно ворчал Володя, натягивая на голову меховой капюшон. — Когда узнаю, кто распустил сплетни, я этого так не оставлю. Задам такую трёпку этому наглецу, что мало не покажется! Да же, Сань? Апрельский морозец по-прежнему знобил и колол румяные щёки, заставляя уткнуться носом в шарф и ускориться. Лужи мочили ботинки, слякоть марала брюки, дожди заливали всё вокруг, а солнце на небе — такое жёлтое и ясное — через чур жадничало и не отдавало положенного тепла, лишь только дразнясь своими редкими появлениями. — Сань? — Володя обернулся. — Саш…? Чацкий остановился посреди улицы. Он выглядел совсем крошечным на фоне стоящей позади панельки и слишком… блеклым. Будто бы мёртвым. — Саш, ты чего, блин? — Ленский преодолел небольшое расстояние между ними и впился руками в плечи друга, слегка встряхнув. — Саша! — Постой немного, у меня что-то голова кружится, — просипел Саша, и голос его почти что сломался, разбившись на тысячи осколков, прям как сердце Володи в этот самый момент. О, нет… — Пить будешь? Чацкий, не отдавая отчета своим действиям, всхлипнул, и губы его скривились в тоскливой улыбке: — Нет… Подожди чуть-чуть. Я немножко устал. О, нет, нет, нет… Ленский замер. Саша широко улыбался, обнажая зубы, но вопреки этому слёзы стекали вдоль его щёк. Губы дрожали, а сам он весь чуть ли не трясся, стараясь совладать с бушующими внутри эмоциями. — Саш. — Кажись, это и есть мой предел, Володь. Весь солнечный мир литератора крошится в крупицы, точно песочный замок, после признания товарища. Каждое слово — пуля. Но теперь от Вовы даже мокрого места не осталось. Это бомба замедленного действия, и она уже взорвалась: что-то очень крепкое, помогающее Саше оставаться на плаву, удерживающее его в сильном расположении духа, вселяющее в него хоть какую-то веру в то, что шторм стихнет, лопнуло.— Как там говорил Базз? — Бесконечность — не преде-е-е-ел!
— Ты что… Хочешь сдаться? — не своим голосом хрипит Володя, сглатывая вязкую слюну вместе с желчным вкусом страха во рту. Ленскому страшно уточнять, что именно он имеет ввиду под «сдаться». Ему страшно представлять суть истинного подтекста своего вопроса. Потому что Саша — его лучший друг. Он лучше переругается с ним на сто раз, чем однажды возьмёт трубку, а там будет его рыдающая мама и она… — Я не знаю. — Прошу, не говори так. — Голова что-то болит. В сон клонит. — Саша. — Веки уже слипаются. — Саша. — Я хочу прилечь. — Что ты имеешь в виду? — Тебе когда-нибудь хотелось, чтобы тебя сбила машина? Вопрос можно было сравнить с гранатой, что падает прямо в ладошки Володи и тут же взрывается, отрывая ему обе руки. Всё превращается в пепел и сдувается ветром. Всё теряет смысл, и Вова впервые в своей жизни чувствует этот липкий пот на лбу, вызванный отчаянием. Это его лучший друг сейчас вот это спросил..? — Нет, не хотелось, — качнул головой поэт. — Это хорошо. Думаю, я бы очень много плакал, если бы это случалось, — куда-то сквозь пространство говорил Саша. — А ты? — Не знаю. — В смысле? Саша пожал плечами: — Иногда я думаю, что сбей меня машина, было бы чуточку легче. Тогда я бы не ходил в школу, и меня бы никто не обзывал и не бил. Почему они это делают? — Я... — Володя неловко ссутулился. — Я не знаю, Саш. — Потому что они считают меня вредителем. А от вредителей надо избавляться. Но я ведь не причиняю им вреда, так почему они это делают? — Потому что они — имбицилы? — Потому что вредителей следует травить заранее, чтобы они не размножались и не сожрали весь твой дом. Улыбка с лица Чацкого поплыла, как таялый воск, а сам он дышал рвано, как будто его пырнули куда-то в лёгкое. Володя замолк. Карие глаза заслезились, но он быстро сморгнул соленую влагу: — Ты никогда не был и не будешь вредителем. Потому что ты мой лучший друг. Потому что ты — Саша Чацкий. Ты — невероятнейший человек. И если эти ублюдки настолько тупы и слепы, раз поверили в слова какого-то придурка, то они и мизинца твоего не стоят. Такого друга как Саша у него не было и никогда больше не будет. Он один такой в своём роде. Единственный экземпляр. Уникальный. И Володя является самым счастливым человеком, раз имеет возможность дружить с ним. Жаль, что сам Саша — со зрением минус три с половиной — не видит этого. — Пожалуйста, не умирай, Саш. Чацкий резко втянул воздух. Всё его тело начало распадаться. Володя на автомате схватил его за оба запястья — что, если правда исчезнет? — Не надо, я тебя очень прошу, — в каком-то неведении вторит Ленский, — не оставляй меня, не позволяй этим уродам победить. Последующие слова комом застревают в горле. Володя не может принять тот факт, что ему в двенадцать лет надо просить своего лучшего друга не умирать. В двенадцать. Это где, блять, видано? — Как ты можешь оставаться таким… равнодушным ко всем этим травлям? — прошептал Чацкий. — Кто же тебе сказал, что я равнодушен? — Ты каждый день приходишь на уроки и ведёшь себя абсолютно естественно, улыбаешься, смеёшься громче всех, находишь в себе силы строчить стихи на полях тетрадки. Продолжаешь жить так, словно вся эта хуйня тебя не касается. Глаза друга вновь превращаются в мокрые океанские впадины. Молча они стоят совсем немного — тишина сужается вокруг них, опуская над их головами купол, и Чацкий, чувствуя, что больше никто на них не смотрит, жмурится и с нелепой гнусавостью шмыгает носом, вытирая ладонью сопли. — Ох, Саша, мой дорогой Саша... — Ленский притянул друга к себе, положив его голову себе на плечо и мягко похлопав по макушке. — Я просто знаю, что я не один. Уверенность в том, что у меня есть ты, что у меня есть ребята, вселяет в меня такую огромную волю не прогибаться под этих подонков, что ты даже не представляешь. Не позволяй им раздавить тебя. — Я трус, — вертит головой Чацкий, ненарочно оставляя сопливое пятно на чужой куртке, — я — вредитель. А потом в бессилии обнимает Вову в ответ. Этого содействия хватает, чтобы тяжесть, хоть и на крохотную часть, но отлегла от сердца. Ленский сжимает его в своих руках, как самое сокровенное, что есть в его жизни. — Нет, Саша. Ты самый сильный из всех, кого я когда-либо знал. До летних каникул остаётся всего ничего, и всех мучают итоговыми контрольными, диктантами, мониторингами. Старшеклассники подытоживают подготовление к экзаменам. Школу начинают украшать шарами и лентами к последнему звонку. Солнечные лучи ложатся ровным ковром на зелёную лужайку стадиона, подсвечивают школьные стены, заливают своим светом всё вокруг, наконец-то разрешая всем петербуржцам преобразить свой гардероб. — Если бы вы знали, как я ненавижу бегать, вы бы заплакали, — из последних оставшихся сил выдавливает из себя Саша и, держась за бок, заходит в прохладное помещение холла. Бежать кросс в жару — худшее, что можно себе представить. У бедного Ленского, забывшего кепку дома, чуть не случился тепловой удар, а Оля, донельзя уставшая от дежурства по этажам и десяти кругов бега прямо под палящим солнцем, свалилась в траву, запачкала белую футболку, плюнула на это и минут пятнадцать лежала в теньке, раскинув руки и ноги в стороны. Дуня же с Родей бежали наперегонки, соревнуясь. Дима Разумихин сказал физруку: «Ставьте два» — и просто ходил, разглядывая кляксы облаков на небе. — Воды, прошу, дайте мне воды, — мертвецким голосом вторит Ларина младшая, пока сплавившийся от пекла мозг выстраивает маршрут к фонтанчику. — Ребятушки, у меня для вас кое-что есть! — выбегает с лестницы ухмыляющийся во все зубы Петруша Верховенский. Он держал руки за своей спиной и излучал такую всесущую энергию, что даже, кажется, хмурые коты на его бежевой рубашке должны были начать улыбаться. Чацкий смахнул со лба капельки пота и почесал сальные от бега волосы: — Боже, надеюсь, это ружьё? Володя боднул его коленом к стене, а сам повернулся к товарищу. — Да-да? — Ну, вообще-то это просто холодный липтон из буфета, но я подумал, что он вас спасёт. — Петрушенька-а-а, — растрогался Вова, утягивая приятеля в объятия. — Вова, ты потный, от тебя тянет за километр, а ещё ты капец как нагрелся на солнце, — тут же заворчал Верховенский, на что Ленский только рассмеялся, стиснув его в кольце рук. Когда звонок объявил перемену, а коридоры наполнились настолько, что все буквально толкались, лишь бы пробраться к гардеробу, ибо последний урок, желания оставаться здесь нет, а домой всё-таки хочется, шестой «А» начал осторожное движение вверх по лестнице — не хватало взяться за ручки и раздобыть флаг с надписью «Дети!». Всё было прекрасно. Всё было просто чудесно, и, казалось, ничего больше не могло сделать этот день хуже, чем адский марафон в десять кругов и насквозь сырая, пропитанная потом футболка. Но всегда есть это гадкое паскудное «но». Разумеется, нам понравилась ваша анкета, но- Да, я проверила твою контрольную и я была готова поставить пятёрку, но- Это, конечно, не моё мнение, но- В девяносто девяти процентах случаев после «но» не следует ничего хорошо. — О-о-о, какие люди! К сожалению, то, что произойдёт сейчас, не войдет в оставшийся один процент. — Ну чего тебе надо? — устало протянул Ленский, смотря в глаза знакомого, успевшего настолько подзаебать за эти месяцы человека, что сил его больше нет. — Уйди с дороги, — процедила Раскольникова. Парень, взглянув на неё, заметно похолодел: —А вот и защитница детей с отсталостью в развитии явилась. Его так называемая банда залилась поразительно свинским смехом, стоя на пару ступенек выше. Чацкий закатил глаза: — По-хорошему не понимаешь? — Ух ты. Тебе на лечение уже собрали, что ты так заговорил? Боюсь, не хватит, так как я щас тебе все косто- — Тебе русским языком сказали: съебался, — Саша подступил поближе, заранее снимая очки, — отсюда, — и злобно прищурился, — нахуй. Оля, стоявшая позади, аж икнула. — С чего ты, блять, вообще решил, что я и Вова встречаемся, если уже каждый второй в курсе, что мне нравится Соня Фамусова?! М? Глаза парня на миг округлились, а его губы застыли то ли в насмешливой, то ли в напряжённой улыбке: — Пацан, ты щас серьёзно? Все замолчали, а Саша нахмурился так, словно получил двойку по французскому, который знает так хорошо, что Леди Баг в оригинальной озвучке смотрит. Взирает на него, как на тупого, и не знает, что вообще ответить. Вся их параллель знала о красавице Софье Фамусовой. Даже не секрет, что мальчишки постарше на неё заглядываются. Но ещё не секрет, что Сашке она нравится, что вздыхает он по ней долго-долго, что она та ещё кокетка. Лица обидчиков теряют былой пыл, который должен был направиться на то, чтобы в тысячный раз засмеять их. Они растерянно переглядываются и, кажется, передают силой мысли какие-то сообщения, которые ни Саша, ни Володя уловить не могут. Один из них, тот, у которого рыжие волосы столбом стоят, словно током шибануло, кашлянул в кулак и спросил: — Втюхался в Софью Фамусову из шестого «А»? — В нашей школе одна Софья Фамусова, — раздраженно закатила глаза Раскольникова, — она наша одноклассница. Вы тоже из лица её поклонников? Главарь их шпаны, больше напоминающий признанного нарика, засунул руки в карманы и грузно выпустил изо рта воздух, показывая своё небольшое недоумение. Он почесал рукой бритый затылок и оглянулся на свою братву за поддержкой. Саша переглянулся сначала с Володей, потом с Дуней и Олей, и только потом посмотрел на что-то тяжело обдумывающего Верховенского, держащего в руке малиновый липтон. Тот сжал губы в полоску и смотрел куда-то сквозь хулиганов. Куда-то за их спины. Точнее на кого-то, кто стоял далеко позади. Чацкий заново надел очки и подошёл к Петруше, чтобы уловить направление вектора его взора. А когда его взгляд встретился со взглядом хитрых ядовитых подкрашенных чёрной тушью глаз, то время вокруг замерло. Всё снова стало немыслимым, белым, несуществующим на фоне нарастающего внутри уродливого осознания.«Это была ты.»
***
Наши дни. Та же суббота. — Алло, Володь! Щелчок искусных пальцев перед глазами выбивает Ленского из омута воспоминаний, и вот он уже не двенадцатилетний шестиклассник в мае семнадцатого, а семнадцатилетний выпускник — в дождливом ноябре двадцать первого. Он смаргивает сонную пелену с глаз и поворачивает голову в сторону звука: Петя ещё несколько раз машет рукой, чтобы вернуть приятеля в действительность. — Вы что-то говорили? — отстраненно улыбнулся Ленский, вставая со скамьи. — О чём ты так задумался? — спросил Онегин, заинтересованно глянув на него. Ехидная ухмылка растянулась на лице Вовы: — Да так, вспомнил, как ты в шестом классе сказал мне, что я не в твоём вкусе. Ставрогин, закончивший завязывать шнурки на кедах, саркастично прыснул: — Это Женя-то тебе такое сказал? — Не пизди, не было такого, — буркнул аристократ. — Было-было, — подмигнул Володя, переглянувшись с Колей: они оба поиграли бровями и громко засмеялись. Онегин смерил их убийственным взглядом и не стал дальше спорить. Ленский, завязав волосы в хвост, по-быстрому вышел из раздевалки, направившись в спортзал, где сетка изящно тянулась поперёк площадки и манила поскорее покидать через неё мяч. Несостыковка встала перед ним, как задание повышенной сложности в контрольной точке. Он зашёл в подсобку и не обнаружил ничего подозрительного, что могло бы дать подсказку на ставший тяжелым бременем вопрос. Парень почесал подбородок и развернулся на носках, сканируя взглядом спортивный зал. Какая-то противная догадка далеко-далеко, на подкорке мыслительного механизма, спрятанная в груде шестерёнок, болтов, винтиков, рычагов, поршней, не давала покоя и словно иголкой тыкала туда-сюда внутри черепной коробки. — Здравствуйте, товарищ командир! — отсалютовал Володя и вошёл в кабинет физрука, предварительно постучавшись. Физрук отвлёкся от чтения какого-то журнала про огород и домоводство и сразу же разулыбался, заметив на пороге ученика: — Ого, Ленский! Какими судьбами? Вы же раньше, чем через десять минут после звонка не выходите, лишь бы не бегать. — Да я спросить, собственно, хотел… — литератор немного замялся, подбирая нужные слова. — Вы случайно не знаете, когда Саша сетку вешал, ему помогал кто-нибудь? Физрук насмешливо хохотнул. — Чацкий не вешал сетку. — В смысле? Вы ведь его как помощника забрали. Ленский недоуменно посмотрел на педагога, предположив, что у того просто память от возраста начала сходить на «нет», но тот все-таки ещё не старый седой дядя, от которого пахнет таблетками, табаком и советской квартирой. Саша не мог испариться, и он это как бы знает, ведь Лёша сказал, что тот сбежал прямо на его глазах. Но Лёша видел, как тот выходил из спортзала, а значит Саша там был. Но Саша ходил в спортзал, чтобы помочь физруку повесить сетку, но сетку, как оказалось, он не вешал. Но сетка-то повешена. — Он ушёл, и я решил повесить её сам, но.. В девяносто девяти процентах случаев после «но» не следует ничего хорошего. Володя помнит это как свои пять пальцев. — Но? — Но мне вызвалась помочь Фамусова. И этот случай, к сожалению, не вошёл в один оставшийся процент. Володя сжимает кулаки до побелевших костяшек, благодарит учителя за уточнение, выходит в небольшой холл и стискивает челюсти до скрипа в зубах. Он быстрым шагом направился в сторону их класса, дверь которого должна была быть не заперта. Злоба внутри закипала. Руки прямо чесались что-то опрокинуть, уронить, разбить или накатать хореем поэму на пять с половиной страниц. Заметив возле женского туалета мирно болтающую с Машей Мироновой Олю, он, попросив прощения у младшей за то, что так бесстыдно крадёт её подружку, приобняв Ларину, направился в кабинет вместе с ней. — Итак, девчонки- Чертовски мало было времени до того, как им предстоит вернуться в спортзал и отыграть ожесточённую партию в волейбол: Оля — потому что хочет реванш за прошлый проигрыш, Володя — потому что Фамусова будет в команде соперников. Дуня и Таня переглянулись, как бы спрашивая друг у друга: «Знаешь, что произошло?» — а потом обе качнули головой, как бы говоря, что вообще без понятия. — Софья Фамусова снова творит хуйню. Лицо Раскольниковой вытянулось сразу после этих слов. Оля тяжело вздохнула: — Когда же она угомонится… — Что случилось? — осторожно спросила Таня. И после просвещения в ситуацию прошлых лет, рассказа теории о возобновлении затихнувшей озлобленности одноклассницы, девушки выслушали Володю, внесли свои идеи, и все четверо покинули кабинет. От урока прошло ровно пять минут. Тревога, стоя у открытого окошка, гадко улыбнулась ребятам, помахав белой костлявой рукой. — «Святой Иуда, покровитель отчаявшихся, даруй мне сил убить эту суку», — сквозь зубы цитирует Дуня и, взяв мяч, встает на позицию подачи. Она щурит глаза и глядит на Софу, что стоит по ту сторону сетки и ждёт действий соперников. Её лицо выражает такое ядовитое удовольствие, будто она перетравила целое население одним лишь своим присутствием. Эта девушка — самый настоящий сбой в матрице. Людям свойственно меняться, люди растут, люди учатся на своих ошибках. Единственная мысль, которая сейчас мучила четвёрку прознавших: Софья Фамусова несколько лет назад и Софья Фамусова сейчас — радиоактивная аномалия. Ничего в ней не поменялось за эти года, только токсичных веществ в душе стало больше. — Аминь. И мяч взмывает вверх.