***
Татьяна Ларина: нас снова сажают на карантин, дистант около двух недель, ребят. Сообщение Тани заседает глубоко в голову, садится по-турецки где-то под коркой черепной коробки и тревожно насвистывает, ставя Сашу перед фактом: встретиться с Лёшей просто так уже не выйдет. И поэтому он решает быть горой и идти к Магомеду сам, искренне лелея мысль о настроенном на позитив разговоре, который им предстоит. Ему ведь нечего бояться, верно? Это ведь Лёша. Его Лёша. Человек, с которым он бок о бок, плечо о плечо, губами о губы уже больше года. Человек, котор— — В смысле? … ого нет дома. Лиза Молчалина — сестра Лёши — оглядывает Сашу с головы до ног, стоя перед ним в домашних розовых тапочках-зайчиках, и чешет нос: — Он сказал, что к тебе пошёл. Поднимите его челюсть, прошу. Ни сообщений, ни звонков, ни единого предупреждения не было. Саша проебался или у них с Лёшей реально одна извилина на двоих? Миндальная связь. — Ко мне…? — тупо переспрашивает подросток. — Ага. Видок у него был… вот как у тебя. Такой же печальный и брошенный. Девчонка откусывает яблоко и протягивает Саше: — Будешь? — Нет, спасибо. — У вас что-то приключилось, да? Саша пожимает плечами и стыдливо отводит глаза куда-то в сторону, натыкаясь на обшарпанный кусок подъездной стены, с которого давным давно слезла голубая краска. Он по-прежнему стоит в дверях, не проявляя инициативы переступить порог квартиры, где был множество раз. — Откуда такие выводы? — Ну, знаешь, немного странно, что он ушёл к тебе, а ты пришёл к нам, а вы оба об этом даже не знаете. И где твои очки? — Разбил. — О… Хреново, наверное. У тебя же зрение какое? — Минус пять. — У-у… Саша и готов добавить-то, что это не просто «у-у…», а полнейший пиздец, и что он раз шесть врезался в столбы по пути сюда, но слова со скрипом проглатываются: не то настроение, чтобы шутки шутить да чаи гонять. — Ну, хочешь, я ему позвоню? Скажу, чтоб обратно шёл, — Лиза с сожалением смотрела на удрученного выпускника, замечая, что под его глазами залегли фиолетовые космические пространства. Чацкий помотал головой, сунув руки поглубже в карманы: — Не надо. Спасибо тебе, Лиз. Ты замечательная сестра. Молчалина улыбнулась. У них с Лёшей одинаковая улыбка. — Я всего лишь желаю ему добра. И тебе, кстати, тоже. Ответь честно, вы поссорились? Он в последние дни весь на нервах. Говорит, что это все из-за возвращения на дистанционку, мол, много задают, но я-то знаю, что он ни черта не делает и списывает. — Как и большинство из нас… — выдыхает Саша, с недовольством вспоминая, что ему ещё нужно доделать треклятую лабораторную по биологии. А потом добавляет: — Не поссорились. Но мне кажется, я его обидел. Лиза прыскает и давится кусочком яблока, быстро прислоняя ладонь ко рту. — Ты-то? Лёшу-то? — Возможно. Девочка недоверчиво щурит глаза. Саша сутулится под её устрашающим взором. — Допустим, — она тяжело вздыхает, — хочешь подраться с ним для решения конфликта? — Я думал, это он захочет. — Нет. — Нет? — снова переспрашивает Саша. — Нет, — чётко отвечает Лиза, — не в этой жизни, Сань. И не в следующей, и не в следующей после следующей. Чацкий склоняет голову вбок, осознавая, что тон девчонки настолько уверенный, будто она отчитывает капитанский рапорт перед целой ротой солдат. — Ты так уверена в этом? — А почему ты — нет? — вопросом на вопрос она ставит Сашу на место, возвращая его из ужасных мыслей, где он уже успел напредставлять всякого. Ему снятся плохие сны. И хороший, нет, самый лучший Лёша в них превращается в монстра. — Я… — Саша елозит на месте, нелепо переступая с ноги на ногу, — потому что я схожу с ума? Потому что я трус? — Ты считаешь себя трусом? — Считаю. — А вот Лёша точно не считает. — Он так много рассказывал? — Дело даже не в рассказах, Саш. Просто… Я со стороны вижу. Как он смотрит на тебя, когда ты у нас в гостях, как готовится к вашим этим свиданкам. А ещё мне каждый раз хочется блевать радугой, когда он улыбается так по-дурацки, переписываясь с тобой. В хорошем смысле, разумеется. Чацкий на какое-то мгновение забывает, что перед ним стоит двенадцатилетний ребёнок. Ему самому-то всего семнадцать. Он ещё не взрослый, сам ребёнок в каком-то смысле, и, ох… Как же ему сейчас страшно и стыдно. — Скажи, ты сомневаешься в Лёше? Лиза ведь не осуждает его. Верно…? — Я не сомневаюсь в нём. Если Лёша его догонит, если Лёша его поймает, если Лёша прижмет его к себе, начнёт гладить по голове, обещая, что всё наладится, Саша будет плакать. Он не заслуживает Лёшу. Лиза права: он его не осудит, тогда почему так больно думать об этом? — Ты любишь его? Разумеется, любит. — Да. Рифма уже не кажется такой смешной. Как-то не забавно. — Тогда почему ты боишься его? Саша хрипло смеётся и качает головой, наклоняя голову вниз, утыкаясь подбородком в воротник куртки. — Я не боюсь его. Лиза смотрит на него глазами Тревоги. У Саши кружится голова. — А чего ты боишься, Саш? Чацкий не вспомнит, каким образом он телепортировался от двери квартиры Молчалиных на улицу. Он не сразу замечает хлещущий ливень, обжигающий щёки ледяными каплями, не сразу врубается, что он вообще тут делает, не сразу переваривает, что на самом деле говорила ему Лиза, и что он сказал ей, не сразу думает над тем, чтобы уйти домой. Не сразу слышит трезвонящий мобильник. Опять сбежал. Саша задирает голову кверху, осознавая свою реальную слабость, что разрывает его сердце на мельчайшие кусочки, из которых даже пазл не сложится. Лиза права: Лёша его не осудит. Мама, друзья… Никто не станет его ненавидеть. — Какой же я трус. Он сделает это сам.***
— Родь, чтоб ты знал, я буду любить тебя даже лысым. — Это всего лишь краска для волос. Дима недоверчиво косится на упаковку самого дорогого осветлителя, который они только нашли в массмаркете, и ведёт плечами. Родион, сидящий на краю ванной, закатывает глаза. — Да, я понимаю… Но твои волосы чёрные. А это осветлитель. Блонд. И вполне вероятно, что с первого раза ничего не выйдет, ты же знаешь это? — парень в который раз читает состав и название оттенка. — Ну, знаю. — Улавливаешь суть? — Облысею и облысею, на шампунь хоть тратиться не буду. Карантин никогда не сулит ничего благоверного. И видимо до Раскольникова поздно дошло, что все менялись, стриглись, красились во время первой волны, — только спустя столько времени ему приспичило осветлить часть своей шевелюры. — Дуня была лысой и выглядела пиздато. Разумихин усмехнулся: — Ну, видимо, это дар семейства Раскольниковых. В раковине стояла пластмассовая ёмкость, где лежали перчатки, купленные по акции в Пятёрочке за тридцать девять рублей, и кисть для окрашивания, которую Родион по-тихому стырил у сестры. Сам он сидел в древней оранжевой футболке с надписью «Египет 2008» и с усталой улыбкой наблюдал за кипишующим больше него Димой. Само очарование. — Не боишься? — Ты словно на войну меня провожаешь. Дима кивнул, принимая тот факт, что он действительно переживает об этом сильнее, чем Родион, сильнее, чем должен. Это всего лишь волосы. Белковые нити, растущие из фолликулов, что отрастут заново, если обладатель того захочет. — Дай списать физику, — зевнул Раскольников. — Тогда с тебя та таблица по истории на шесть страниц, которую надо скинуть к завтрашнему утру, — ухмыльнулся Разумихин, начиная кропотливо замешивать осветляющий состав. — Прекрасно, — судя по довольному кошачьему выражению лица, Родион остался доволен условиями сделки. Он потянулся, выгнувшись дугой. Режим, который держался на последних нитках во время учёбы, накрылся медным тазом в ту же секунду, как только Таня Ларина поделилась с ними грандиозной новостью об очередном дистанте. Спать хотелось жутко, и Родион то и дело клевал носом, машинально пересказывая Диме параграф из учебника по истории России, которую Разумихин не читал и не хотел: физмат — его пристрастие, а не эти ваши войны, цари, перестройки, дворцовые перевороты. Через несколько минут Дима осторожно постучал кисточкой по ёмкости с получившейся смесью: — Готово. Неси фольгу. — Ща. Ласковая улыбка коснулась его губ. Когда Родион попросил его помочь с покраской волос, он даже не удивился: это же Родя, от него можно ожидать чего угодно и когда угодно. Он мог начать спамить ему поздно ночью или записать ряд видеосообщений в телеге, где он чистит зубы, что-то там шутит, а потом начинает смеяться и плюёт пастой в камеру, отчего начинает хохотать уже Дима, который обязательно просмотрит эти сообщения с утра. Греет сердце, что Родион такой открытый с ним. Их отношения пропитаны теплом, тактильностью и присыпаны стружкой из подсолнухов (как однажды сказала поэтичная душа их компании — Владимир Романович Ленский). С Родионом вовсе не сложно, как многие считают. Разумихин готов превратиться в мягкое одеяло, набитое горячими звёздами, и укрыть его от всех зол, хотя тот и так бы справился: победа не у того, у кого злой язык и большие кулаки, а у того, у кого топор в потайной петле пальто. Зачем Раскольников её пришил, до сих пор остаётся загадкой… Но с ним всё равно не сложно. Любить его — не работа, быть с ним — не батрачный крепостной труд. К сожалению, до некоторых это так никогда и не дойдёт. Когда Родион вернулся, они приступили к окрашиванию. Дима подрагивающими от неопытности руками водил кисточкой вдоль длинных прядок, размазывая состав и стараясь не напортачить. Чтоб вышло хорошо, а не как всегда. Первым тишину прервал Родион, проходящий очередную игрушку на планшете: — Спасибо, что помогаешь мне с этим. — Я рад, что ты попросил, — улыбнулся Дима. — Это не будет сложным для тебя? — О, нет! Ты действительно думал, что мне тяжело покрасить твои волосы? Родя пожал плечами и умолк. Он сидел тихо, чуть сгорбившись, не качаясь, и лишь клацанье по экрану и вздымающийся от равномерного дыхания корпус доказывали то, что он жив. Дима понял: тот думает, что сказать. Родиону втягость выражать свои эмоции также открыто, как это делает Вова или, к примеру, Петруша, и Дима никогда не подгоняет его с этим, понимая, что если нужно время, он готов дать столько, сколько понадобится. Пусть они просидят в тишине хоть час, а Раскольников скажет лишь несколько слов после этого, Дима не обидится. Всё-таки не для того он так долго за ним ухаживал, чтобы дуться из-за таких пустяков. — Я благодарен за всё, что ты делаешь для меня. Как там говорит Ленский? «Честное комсомольское»? — продолжил Родя. — И пионерское, и комсомольское, и октябрятское, — прыснул Разумихин. — Печально, конечно, что я ебучий гуманитарий, но не умею красиво и чётко разговаривать, поэтому просто скажу, что очень ценю твоё присутствие рядом. Вот. Это всё, — заключил Раскольников, откладывая планшет на полку над раковиной. Не успел Дима хоть как-то отреагировать на столь искреннее признание, что вторгнулось изогнутой стрелой в его сердце, как Родион продолжил: — Пизжу, это не всё. На самом деле я бы столько всего хотел тебе сказать… — тяжко вздохнул юноша. — Мне жаль, что в большинстве случаев только ты говоришь какие-то тёплые слова, комплименты там всякие. — Ты клонишь к тому, что я могу не ощущать взаимность? — Наверное? Не знаю. Почему я могу настрочить сочинение на пятьсот слов, но не могу поделиться своими чувствами… — самокритично хохотнул Раскольников. Пусть это не до конца было откровением, но Дима знает, что даже это Родиону даётся нелегко, и что он правда старается быть искренним. Это заставляет Разумихина широко-широко улыбнуться и блаженно прикрыть глаза, иначе его зрачки внезапно превратятся в сердечки. — Роденька... — Я люблю тебя, Дим. Разумихин приостанавливает манипуляции с кисточкой и переводит взгляд на парня, жалея, что не может сейчас видеть его лица: наверняка оно было таким же ленивым, сонным и красивым, как и всегда. У него половина башки в фольге, и она так классно шелестит, когда Дима фиксирует пряди, что приводит в детский восторг. — Я никогда не сомневался в твоих чувствах, — спустя два десятка секунд признается юный колорист. Дар речи: потерян. Ресурсы для продолжения адекватного романтичного диалога: «бэ», «мэ», «ну…», «типа…» Покупка ресурсов: сожалеем, но вы всё потратили на энергетики. — Это хорошо, — кивает Родя, и Дима слышит в его голосе небывалое облегчение. Он чувствует, как тот улыбается. Дима любит, когда Родион улыбается. Любая его улыбка — пусть даже самая нахальная или ехидная — заставляет всё внутри трепетать. — И ты никогда не сомневайся в моих чувствах. Дима любит, когда Родион смеётся. Пусть злобно, пусть раздражительно, пусть обречённо. Пусть он будет в самом своём плохом настроении, пусть глазами метает молнии и своими длинными тонкими пальцами разрывает пространство насквозь, но Дима всегда — несмотря ни на что — будет стоять подле него и всем своим видом убеждать, что весь мир падёт к их ногам, если они того захотят. Родион хмыкнул: — Хорошо. — Честное комсомольское? — И пионерское, и комсомольское, и октябрятское. Они тихо засмеялись. Родион зевнул, зажмурившись так, что перед глазами всё поплыло, и улыбнулся, стараясь коснуться рукой невесомых пятен, парящих в воздухе прямо перед ним и растворяющихся там же. — А потом в фиолетовый бахну. — Почему не в красный? — И в красный. И в синий… Пока волосы не отсохнут. — А потом? — Налысо. Не забудь, что ты пообещал любить меня даже лысым. Дима с жаром ахнул, как его оборвали: — Хоть одна шутка по типу «лысая башка, дай пирожка» прилетит в мой адрес, и я за себя не отвечаю. Родион повернулся к нему и, впитав в свой вид всю грозу и опасность этого мира, взглянул на парня. Дима хотел было расхохотаться, но принял игру: — Вот абьюзер. — Тот ещё. Шутки шутками, но когда Родион, смыв пигмент и увидев, что треть его головы цвета хурмы, другая треть походила на платину Драко Малфоя, ни слова не сказав, вышел в коридор и побрёл в сторону шкафа, где висела верхняя одежда, Дима напрягся. Ещё больше Дима напрягся, когда Родион достал то самое пальто. Но успокоился, когда он достал телефон и начал рыться в контактах, то и дело постукивая ногой по полу. — Кому собираешься звонить? — Дуне. — Зачем? Родион кротко усмехнулся, и весь его облик пропитался зловещей аурой какого-то сумасшедшего учёного, который спит, ест и моется в халате, а под его подушкой лежит толстенное пособие по атомной физике. Дима предполагал, что первый исход будет именно таким: нелепым и хуевым. Даже не плохим, а хуевым. Но Родиону, кажется, было с высокой колокольни плевать, ведь он совершенно спокойно рассматривал в зеркало получившийся результат. Точнее, абсолютно НЕполучившийся результат. — Она наверняка занята сейчас. — Естественно, она занята. Она ведь у Тани. Пусть по пути домой купит супру для обесцвечивания. Если ебашить, то до конца. Неудивительно, если под подушкой Родиона случайным образом найдётся наждачный брусок для натачивания толстых лезвий.***
Когда Саша подходит к своему дому и видит одиноко сидящего на скамейке возле подъезда Молчалина, он не кричит. Крик застывает в горле, своим давлением перерезая все голосовые связки. Когда Саша прищуривается и на сто процентов убеждается в том, что да, это действительно Лёша, он всё еще не кричит. И не бежит. Его гвоздями прибивают к земле, благо, хоть не распяли, а то на улице градус под ноль. Саша не видит выражения его лица, не видит то, с каким ужасом распахиваются тёмные Лёшины глаза, не видит, как его зрачки превращаются в огромные чёрные дыры, не видит, как Тревога за его собственной спиной начинает жутко улыбаться. Молчалин встаёт на ноги. Саша не двигается. Он чувствует, как слёзы неконтролируемо бегут вниз, и беспомощность запрыгивает в капюшон его куртки, заставляя ссутулиться. — Пожалуйста, не убегай, — первое, что произносит Лёша, когда расстояние между ними ссужается до полуметра. И голос его настолько разбитый, что уже разбитый Саша разбивается ещё раз. Блять, это больно. Больнее, чем он ожидал. Саша считает себя чистейшей воды долбоебом. Это он довёл Лёшу — самого-самого-самого — до такого состояния? Он? Лёшу? Лёша находится в зоне паники и связанных рук: не знает, что делать, не знает, как правильно спросить, не знает, что случилось. Научился кулаками махать да задачки по физике щёлкать, а дальше-то? Молчалин хмурится. Саша взирает на него снизу вверх и чувствует приближение лавины, уже наперёд зная: его задавит. — Что бы ни случилось, что бы кто или что тебе не сказал, помни, что я никогда не встану на другую сторону. Мы в одной лодке, Саша, и пока она не утонула, пожалуйста, давай решим это вместе. У Саши язык отсыхает вместе с возможностью нормально оценить творящийся пиздец. — Я спасаю тебя. — Э… — Лёша на секунду завис. — Меня? От кого? Чацкий сглатывает. Небо сгущается багровыми мёртвыми тучами, и алый кровавый дождь вновь спешит затопить округу. От Лёши несёт сигаретами, и, судя по всему, было выкурено не менее половины пачки. — В спортзале что-то произошло. Я так и знал. Чёрт, какой же я ебанат, почему не пошёл тогда за тобой. Саша взрывается желанием схватить его за грудки и прямо в лицо заорать, чтоб тот не смел обвинять себя, но слова разлагаются на кончике языка, а руки бескостными тонкими паклями свисают по бокам. — Хорошо, если не хочешь говорить сейчас, скажешь потом, но теперь мы идём вместе. Саша шумно хлюпает носом. — Мне так страшно… — неожиданно даже для самого себя выпаливает юноша, и эти три слова стирают его неустойчивую сдержанность в порошок. Слёзы безостановочно капают на куртку. Лёша смотрит на него со смесью сожаления и боли, испытывая невероятную тягу сократить дистанцию до минимума. У него у самого глаза на мокром месте. — Я хочу, чтобы с тобой всё было в порядке, — всхлипывает Саша, ощущая убаюкивающие фантомные касания Тревоги. Колыбель приводит ко сну. В его случае — к отключению всех жизненно важных органов. Он ведь говорил, что если Лёша его догонит, то он умрёт. Марафон медленно подходит к концу, но Саша не хочет умирать. Желание исчезнуть — да. Но не умереть. У Лёши в голове на фоне всех его царапающих рефлексий обезьяна с тарелками — хлоп-хлоп, бац-бац, и не единой здравой мысли. Физика, говорят, циклична. Надо научиться пользоваться формулами и подставлять. Надо научиться логически рассуждать. Лёша выстраивает цепочку, к решению которой формулу ещё не придумали, и методом исключения отклоняет все невозможные варианты. Сашу так просто не сломить. Но он сломался. Молчалин искренне надеется, что не до конца. — О, нет… — на выдохе произносит он. Саша зажмуривается до искр перед глазами и мотает головой, предупреждающе выставляет руки вперёд, когда видит, что Лёша приближается. Молчалин тихо спрашивает: — Тебе угрожали? — на деле зная ответ на этот вопрос. Тревога за спиной Чацкого громко и пронзительно хохочет, сгибаясь пополам в обратную сторону — её спина хрустит, а тонкое туловище принимает положение, напоминающее мостик. — О, нет, нет, нет… — у Лёши в чек-листе остаётся последний вариант, и он единственный, поэтому если он неправильный, то задача не имеет решения, и это глупая опечатка. Вот только вид его самого близкого человека утверждает совершенно обратное, и Лёша подносит ладонь ко рту. Казалось, ещё чуть-чуть, и Саша растворится прямо перед ним, превратившись в стаю чудных серебряных бабочек. Лёша не смеет притронуться, как бы не вызвать у парня истерику. Но как оказалось — поздно. Саша весь трясётся и хватается руками за голову, не давая шанса разрушить построенный из страха и самоненависти барьер. — Трус, трус, трус, трус, трус! — повторяет себе под нос Чацкий, жадно хватая ртом воздух. — Ну что же ты говоришь такое? Саша… — потрясенно бормочет Лёша, дрожащими ладонями обхватывая плечи одноклассника, который вот-вот упадёт на мокрющий асфальт, залитый кровавыми лужицами. — Не трогай меня, — вырывается Саша, — не надо, не надо! Лёша ни в коем случае не даёт ему свалиться с ног. Саша в его руках барахтается, брыкается, толкается и что-то невнятно, но истерически вторит. Молчалин даёт ему возможность выплеснуть накопившиеся негативные эмоции и не уходит, мягко поглаживая того по спине и макушке. Чацкий бьёт его в грудь и кричит: — Отпусти! — Громче. — Что?! — Кричи громче. Давай. Накричи на меня, накричи на весь этот мир, но не дай этой хуйне поглотить себя. Если хочешь, можешь втащить мне, если это я как-то провинился. — Я не хочу делать тебе больно. Я не хочу, чтобы тебе было больно. Я не хочу, чтобы тебе было плохо! — как мантру проговаривает Саша. — Так. — Я устал! Устал! Устал! Устал! Лёша лишь кивает, а у самого все внутри замирает: он никогда не видел Сашу в таком состоянии. Из него словно выходила вся вселенская обида, копившаяся веками, а то и тысячелетиями. — Блять, ну нет! — вопит Чацкий, вырывается и оступается, прикладываясь пятой точкой об асфальт. — Не подходи, слышишь? И Молчалин останавливается. Садится перед ним на корточки и продолжает наблюдать, как его возлюбленный захлебывается в собственных эмоциях. Саша злится, и Лёша это отлично понимает, как и понимает, что злоба по большей части не на кого-то. Это злоба на самого себя. Лёша не знает, как можно ненавидеть этого человека. Никогда не знал, если честно. Пусть он и умничал временами, пусть и ругался, и был порой дурачком до мозга костей, но Лёша пылинки с него сдувает в прямом смысле: Саша для него — всё. — Я всегда на твоей стороне, — повторяет Молчалин. — Как ты можешь так говорить?! Я не понимаю тебя! — восклицает Саша и пребольно стучит кулаком по бетону. — Понимаешь, но отказываешься принимать. Саша… — Лёша грустно улыбается. — Почему ты так относишься к себе? — Что? Лёша на кортах делает два гусиных шага к нему и шёпотом спрашивает: — Почему ты так сильно себя ненавидишь? Чацкого выкидывают из этой вселенной в совершенно иной мир — жёлтые подсолнухи, лазурные берега, пастельные домики. А потом хватают за шкирку и возвращают обратно. Саша сотрясается всем телом, прижимая грязные ладони к лицу. — Я идиот. Плаксивое ссыкло. — Это не так. Ты самый смелый и сильный человек из всех, кого я когда-либо встречал. Из Саши вырывается жалкое подобие смеха, а затем он подгибает колени к себе и мотает головой. Тревога садится рядом, но Чацкий не смеет поворачиваться к ней и соглашаться с её колючими осуждениями. — Нет, это ты… Я… — Саша гнусавит и шмыгает, утирая сопли под носом. — Я уже так не могу. Мне хочется, чтобы время остановилось хотя бы на маленечко, совсем капельку, и я бы просто смог отдохнуть. Разве я так много прошу...? Пальцы уже немеют от холода и ледяной воды с неба. Та уже совсем не красная, и Саше чудится, что вся палитра алых оттенков вылилась в окружающую его среду. Только маленький кусочек в виде Лёши он раскрасил бы ярко-желтым. — Порой хочется уснуть и проснуться в лете какого-нибудь там десятого-одиннадцатого года, когда всё было не таким… обременяющим. Мысль о том, что Молчалин совершенно машинально подумал об «уснуть и не-», дала Лёше крепкую пощёчину. Даже представлять страшно, как сильно бы разбилось его сердце, скажи Саша эти слова. Но Чацкий продолжил: — Мне нужно, чтобы ты был в порядке, и до тех пор я буду оставаться сильным. — Саша. — Потому что ты этого заслуживаешь. Ты за все эти года сделал для меня столько всего, что я никогда не смогу отблагодарить тебя как следует. И пусть я поначалу считал тебя… ну, дебилом? Но это неважно. Ведь вот ты, сидишь передо мной, и я так сильно люблю тебя, что не хочу, чтобы у нас было как у Жени с Володей в прошлом году. — Это было тяжёлое время, — согласно кивнул Лёша. — Поэтому я и пришёл. — Куда пришёл? — К тебе. — Ко мне.? А… А-а-а… — И я снова сбежал. Саша позорно икнул. Лёшины брови взлетели вверх: — Снова? — Я встретил Лизу. — Она что-то тебе наговорила? — с новой волной беспокойства спросил Молчалин. — Я еблан. Это не она сказала, это я понял. Я ведь… Я реально тряпка, Лёш. Убегаю от проблемной реальности, но как бы долго я не играл смелого и отважного, это вредит мне. Пейзаж вокруг стирается в пыль. Ни крошки, ни кусочка не остаётся. Запах звёзд сменяется вонью сырого подвального отсека. — Я сам себе вредитель. Молчалин видит, как рушится его родственная душа. Карточный домик падает карта за картой, башенка валится кубик за кубиком. Что-то внутри дёргается, осознание так и шепчет: если он ничего не предпримет сейчас, то потом это будет абсолютно неважно. Потому что Саша — вредит сам себе, потому что Саша — ненавидит себя, потому что Саша — человек, который ради счастья своего окружения, готов пожертвовать своим собственным. — Саша. — Но лучше так, чем я наврежу тебе. Лёша вспыхивает как спичка: — Не лучше. Не лучше! Блять, нет! Нет! — он сгребает Сашу к себе, и тот скулит и снова плачет, вопреки своей тактильности пытаясь отпихнуть Молчалина. — Дыши. Давай. Сбалансируй дыхание, иначе отключишься прямо здесь. Сосредоточься на моих словах. Вдох, выдох. Давай, Сашенька, дышим вместе. Вдох, выдох, вдох, выдох. Чувствуя, как Чацкого пробирают судороги, он стискивает его в своих руках чуть бережнее. Он отбирает у Саши кисточки с красками и открывает все самые яркие цвета. Времени — мало, рисовать — много, но он заново начинает писать пейзаж: кровавые облака морщатся под слоем белил, а этажи домов вот-вот коснутся голубого небосвода. — Ты даже представить себе не можешь, насколько я восхищаюсь тобой. Когда я увидел тебя тогда в пятом классе, я подумал: «Боже, я такой гей, оказывается». Я по уши втюрился в тебя. В твою манеру речи, в твои эти душнильские замашки, в твои эти очки, которые вечно спадают на кончик твоего носа, в твой юмор, в твою тягу к рисованию, в твои нереальные навыки говорения на французском. Но это не самое главное. Несмотря на молчание, Лёша знал: его слышат. — Я влюбился в тебя такого, какой ты есть. Я видел, как стойко ты старался стоять на своём, когда сплетни о тебе расползлись по всей школе. Я видел и даже дрался с теми идиотами, что плохо говорили о тебе. Ты был невероятно сильным. Мне было двенадцать или тринадцать, а я уже понял, что пропал. Я полюбил тебя за то, что ты — это ты. Для меня ты всегда будешь самым лучшим, кто бы что ни пиздел. Я ведь реально с тобой через воду, огонь и медные трубы пойду, Сань. И сейчас мы вместе, поэтому позволь мне помочь тебе, обещаю, мы со всем разберёмся. Нельзя в одиночку пытаться удержать на своих плечах земной шар. Лёша аж присвистнул от своего монолога, переводя сбитое дыхание. Мокрющие от дождя волосы прилипли ко лбу, шее, щекам, и он тепло улыбнулся такому же промокшему до нитки Саше. Чацкий больше не вырывался. Лёша смутно отметил, как часто тот дышит, точно ловя последние крупицы кислорода, будучи потерянным в морской пучине водолазом, у которого оторвался трос. Лёша и есть трос. Поэтому Саше больше ничего не грозит.***
Алексей Молчалин: Меня сегодня дома не будет. Ответ приходит незамедлительно. Елизавета Молчалина: что-то случилось? Алексей Молчалин: да не, всё норм. я у Саши. Время на часах показывает половину второго ночи. Через несколько часов начнутся уроки в зуме. На кровати крепким сном спит пускающий слюни на чистую свежую наволочку Чацкий — пока он с горем пополам рассказывал о произошедшем, Лёша наводил порядок в его комнате. Алексей Молчалин: ах да, ещё кое-что. Алексей Молчалин: когда к нам наш дядька придёт? Елизавета Молчалина: во вторник, мать говорила, а что? Пальцы сжали мобильник с такой силой, что дисплей чудом не треснул. Алексей Молчалин: можешь, пожалуйста, приготовить к этому времени аптечку? и убедись, что дома будут все. Елизавета Молчалина: зачем??? Лёша ещё раз взглянул на Сашу, прежде чем написать ответ. Алексей Молчалин: грядет очень серьёзный семейный разговор, Лизонька.