Ephemeral reality

- Я тебя видел. - Знаю.. Мы стоим, опираясь на раму высокого настежь распахнутого окна балкона моей квартиры, слегка соприкасаясь плечами и наблюдаем, как постепенно высветляется акварельный пурпур неба, впуская в себя новые оттенки и еще невыбеленные облака. Вынырнув из болезненного сна несколько минут или, может, часов назад, мы попали в кромешную темноту, изредка просвечивающую кое-где бледно-желтыми пятнышками окон высоток. И в абсолютном молчании, не сговариваясь и не сообщаясь взглядами, жестами и прочими намеками, вышли сюда. Потому что так нужно. Потому что так и должно было быть. - Я тогда подумал, что это мое воображение издевается, а позже все на алкоголь списал. – Я прокручиваю в голове ту вылазку с Тао, после которой все пошло наперекосяк. - Прости. – Его голос звучит тихо, почти утробно. И это так красиво сочетается с тихим рассветом, что у меня возникает легкое головокружение. - За что? – Недоумеваю. - Что напугал тебя. - Ничего подобного. – Оба наших голоса сравниваются с гулом тишины вокруг, не нарушая хрупкость морозного воздуха. - Напугал, я знаю. Я видел твои остекленевшие глаза, и как ты чуть не поприветствовал пол. Спасибо Тао за то, что чуть.. Я, если быть честным, не выдержал тогда. Я уже вот-вот собирался раскрыться, но маленько не таким образом. За это тоже прости. И не возражай мне, - Я уже было открыл рот. – Поверь, я знаю, за что извиняюсь. Ты, может и не помнишь, но подвозил вас именно я. Тао был так перепуган, когда ты отключился, что даже не признал меня в темноте. Он был просто не в себе. А я ехал и всю дорогу и проклинал себя за такую невероятную глупость с моей стороны. И я понимал, что даже там, в машине, я продолжаю совершать эту глупость. И уже не мог себя остановить. Тао всю дорогу не отрывал от тебя взгляда, ни разу не взглянув в мою сторону. Я ни секунды не боялся, что меня узнают. Думаю, я этого хотел в тот вечер. Да, я хотел. Я ждал этого. - И я узнал.. - Да. Это самое отвратительное. Ты узнал. Я поймал твой ошарашенный взгляд всего на миг перед тем, как ты снова отключился. Я всеми силами желал, чтобы алкоголь стер это из твоей памяти, но другой частью сознания понимал, что этого не будет. Твоя память и твое сознание устроены так, что запомнят такую ничтожную мелочь, но напрочь забудут то, что ты будешь стараться всеми силами запомнить.. - А днем.. во дворе моего дома.. это был ты, да? - Да.. Ну вот, еще одна глупость к ряду совершенных в тот день. У меня даже мысли не возникло, что ты с такой высоты можешь меня узнать. - Идиот. Как ты вообще мог допустить мысль, что могу тебя не узнать? - И за это тоже прос.. - Хватит. – Одернул его я. – Мне достаточно твоих извинений. Тошнит уже, знаешь ли. Меня бесит эта вся правда. Меня бесит то, что совесть позволила мне списать тогда все на алкоголь, что эта сволочь позволила мне усомниться в реальности Чонина. И от этого мне тошно вдвойне. Я противен сам себе. - Не ругай себя.. Чтобы ты там себе не напридумывал, виноват в любом случае я. И ты знаешь , что тебе меня не переспорить, уж прости. И ты замерз..– Он оттягивает меня за футболку от окна и закрывает высокие створки, и тянет меня теперь на себя, крепко обхватывая обеими руками. – И я ни за что никогда не отпущу тебя больше, пока ты сам не попросишь. – А я и не возражаю. И я просто продолжаю стоять столбом в его крепких объятьях, потому что руки зажаты по швам, но мне и не хочется сейчас обнимать в ответ. Так я чувствую, что во всех смыслах нахожусь целиком и полностью в его руках. И мне кажется, что он способен сейчас творить со мной что угодно, не встречая сопротивления с моей стороны, и мне это нравится. И мне будет нравиться это до конца жизни. Даже тогда, когда пойму, что все мои путаные дороги, которые я так старательно окрашивал всю жизнь в разные цвета и штриховал в разных направлениях, в конечном счете привели к тупику. Но об этом я буду думать не сегодня, и даже не в этот час, и не в эту минуту или секунду. - Чонин? - М? - А Тао? - А что Тао? Я не думаю, что он будет рад моему появлению. - Почему?- Не понимаю. - Он любит тебя. - Я знаю, но как это связано с.. - Нет. Не знаешь. Сэхун, ты так наивен и глуп порой. Ты видишь вокруг себя столько прекрасных и по-настоящему красивых вещей, создаешь подобные вещи сам, но ты абсолютно слеп, когда дело касается лично тебя и всего с тобой происходящего. Тао любит тебя. И любит гораздо больше, чем просто друга. И так было всегда и будет всегда. Просто каждый раз я появляюсь не в том месте и не в то время. – Я осоловело хлопаю глазами, пытаясь переварить информацию. Как-то все.. ненормально. – Так сказать, не во время. Но он особо не парится, знаешь ли. Особенно последнее время. Он смирился, я вижу это. И не потому что неспособен бороться или отстаивать свое. Ооо, ты даже не представляешь, на что он способен. Но ему просто достаточно, что все так, как есть. Не знаю, от большой ли это любви к тебе или не менее большой жалости к себе. Порой я думаю, что он мазохист. – Чонин не к месту усмехается. – Поэтому поступай, как знаешь, но я не хочу с ним видеться. Это ему же во благо, знаешь ли. И не хочу, чтоб он знал.. что у тебя снова есть я. – Я коротко киваю. – Хах, и это все? На такую мою длинную речь ты просто киваешь? Знаешь, я ждал возражений, как обычно. Ну или на худой конец, согласие в более распространенной форме – ты же такой любитель поразглагольствовать, а ты просто киваешь мне в ответ? – Я продолжаю греться в его руках, и могу только в воображении дорисовать его выражение лица сейчас. - Да. - Восхитительно. - Нет, ну а что мне прикажешь сказать? Не хочешь, значит не хочешь. Будь по-твоему. В моей жизни, Чонин, все по-твоему. - Ты ошибаешься. – Он мотает головой. - Не думаю. - Еще как думаешь.. - Не хочу больше разговаривать. Я хотел разговаривать вчера. Но сегодня это больше неактуально. – И я не рискую предположить, когда это будет актуально.. – И я не хочу терять больше ни секунды, ладно? - Ладно. – Он соглашается. Вот так просто. - Вот так просто? – Озвучиваю свои мысли. - Да. - Восхитительно. Я чувствую, как сотрясается от смеха его грудная клетка, и тоже смеюсь от такого слегка нелепого, в итоге разговора, который изначально нес в себе претензии на серьезность. И вообще, с этого момента понятие «серьезность» полностью исчезает. Исчезает отовсюду. Из наших вопросов, ответов, бессвязных, порой, слов, обдуманных и не очень действий и противодействий. И мы снова пробуем сварить сгущенку, и на этот раз не забываем про нее. Почему-то не звучит вопроса «где ты живешь?». Это кажется совершенно неуместным и неважным, и он легко становится такой же частью моей квартиры, как и я сам. Он уже ей стал, переступив порог впервые. И постепенно все мои вещи становятся нашими вещами, а на кровати появляется вторая подушка. Я достаю с серванта старые шахматы деда, и весь вечер протекает под стук тяжелых вырезных фигур о деревянное игровое поле. Я раз за разом проигрываю Чонину и под конец сметаю рукой от всей своей широкой души ни в чем не провинившиеся фигурки с доски, и они разлетаются по периферии комнаты, со стуком забиваясь в углы и врезаясь в стены. Чонин не меняется в лице, словно с самого начала знал исход этой затеи. - А я все ждал, когда же это произойдет. – И он валит меня, пыхтящего от обиды и раздражения, на пол, пресекая попытки запустить в него что-нибудь тяжелое. И мы катаемся по пушистому ворсу ковра, перехватывая друг у друга инициативу, как может показаться со стороны, но на самом деле, инициатива остается принадлежать ему до конца. И мы пускаем пузыри с балкона глубокой ночью, и мыльное счастье то лопается на моих глазах, то улетает в пределы невидимости смоляной черноты. И в конце концов интерес к прозрачным шарикам лопается с последним пузырьком где-то у самой земли, но в этот момент ни я, ни Чонин не видим уже ничего вокруг, кроме расширяющихся зрачков друг друга, и не чувствуем ничего, кроме запаха мыла и желания. В момент, когда футболка бесцеремонно стаскивается с меня чониновскими руками, баночка с мыльным раствором встречается с чьим-то локтем и опрокидывается, улетая далеко в бездну. Но и это остается без внимания. Не в силах больше держаться на ногах мы сползаем на пол крошечного для подобных занятий, как выяснилось, балкончика, и снова по очереди подминаем друг друга под себя, не меняя инициативы. Наконец, и это надоедает, и оставшаяся одежда стаскивается прочь нетерпеливыми руками, и я в ответ стаскиваю одежду Чонина своими трясущимися. Все повторяется снова, и мне страшно, как и тогда, и желание не спешит забрать меня к себе целиком, чтоб ни о чем не думалось. Сейчас мне думается только о том, какие страшные синяки расплывутся на бедрах от грубых пальцев Чонина, который не слышит ни одного моего жалобного «Потише..». Мне думается о том, что от сквозняка на полу и холодного воздуха, который сейчас таковым не ощущается, завтра мы будем ходить в теплых шарфах, заботливо обвязанных друг другу вокруг шеи. Мне думается о страшной резкой боли внизу, когда рот открывается в немом крике, и как больно будет завтра, когда наконец мои молитвы услышаны. Чонин убирает прилипшие волосы с моего лба и собирает губами слезы с щек и висков. Его лицо расплывается перед наполненными влагой глазами, и он свободной рукой начинает что-то немыслимое творить внизу, от чего боль уходит на задний план. Он отстраняется от моего лица, боль отступает совсем, оставляя дискомфорт, и затем возвращается, заменяя собой полностью то короткое удовольствие. Я снова вижу его лицо в сантиметре от своего, и он ждет. Шепчет какие-то несуразности, медленно целует и удивительно терпеливо ждет. Я больше не думаю ни о чем. Балкон, и наверное, пределы слышимости улицы, быстро наполняются липкими учащающимися звуками, и завтра, наверняка, к боли в разных точках тела, прибавится еще и содранная об пол спина. Чонин, будто услышав мою мимолетную мысль, которую я и сам, кажется, не расслышал, останавливается и, приподнимая меня за спину, усаживает на свои бедра. Он продолжает двигаться, вжимаясь пальцами в поясницу. Я жмусь к его груди настолько близко, насколько это вообще возможно, не понимаю смысла в его громких на выдохе словах, перемежающихся с шумными вдохами. У меня начинает свербить в легких от уже не осеннего, но и еще не зимнего ночного воздуха, а перед глазами плывут флуоресцентные пятна, когда я, наконец, обмякаю в руках Чонина без сил, пачкая животы обоих, и наконец он, сорвав голос, роняет голову на мое плечо, тяжело дыша. Я прихожу в себя под теплыми струями воды в душе и помогаю ему смыть последствия удовольствия. Последнее, что я помню перед тем, как дверной звонок разорвал мой сон, это еще холодное одеяло и всегда теплые обнимающие руки.