Ephemeral reality

«- Чонин-а, а почему ты называешь меня «хен»? Ты ведь не старше меня? – Интересуюсь я. - Или старше? Чонин-а, а когда у тебя день рождение?.. - Через три месяца после твоего, хен, - говорит он с укоризной. - Тогда.. - Мне так нравится. - Не понимаю. - Что непонятного? Неужели все в мире должно иметь логическое объяснение? Мне так хочется. Тебе до жути не подходит роль старшего, но мне так нравится, - он смущенно отводит взгляд в сторону. Все-равно непонятно.» - Хен.. «- Хен.. Мне так нравится, когда ты вот так улыбаешься. – Мы, как обычно, говорим о какой-то ерунде, и эта его смущающая фраза выбивает меня из колеи. – Мне нравится.. – Повторяет он, будто бы пробуя это фразу на вкус. – Когда ты улыбаешься.. Я люблю тебя. Я прыснул: - Что? Ты любишь меня только когда я улыбаюсь? - Нет. Ты не понял. Я.. кажется, люблю тебя, хен.. – И он смотрит на меня совсем не так, как должны смотреть люди, произнося подобное. Со страхом. С таким жалобным страхом, что хочется спрятать его ото всех, отдать отобранные ириски или вернуть улетевший в небо шарик или.. - Я знаю. – Я обнимаю его и в этот момент понимаю, что он был не прав. Все-таки мне больше подходит это «хен..» - Хен.. Я очень испугался. – Мы снова стоим на моем балкончике и смотрим, как белые хлопья охватывают весь видимый нам мир, мягко кружась. Чонин обнимает меня сзади. Я выдыхаю горячий воздух на стекло и собираюсь уже рисовать улыбку на стекле, как он протягивает свою руку с кожей на несколько тонов темнее моей и безымянным пальцем выводит «хен..». Мы пишем и рисуем глупости на уже несколько раз запотевшем от дыхания обоих стекле. И мы снова вне времени. Спрятавшись ото всех на этом балкончике, мы и не подозреваем о выключенном в квартире да и во всем доме электричестве, не слышим стука в дверь. Позже я найду у входной двери связку ключей и.. больше ничего. И желание прятать Чонина от Тао растет, как на дрожжах. И причин этому я не вижу, либо не желаю видеть. Одним из вечеров я все-таки решаюсь зайти к Тао сам, но его не оказывается дома. И тогда остаток времени до ночи проходит в свете двух ничтожных свечек, которые чудом оказались в моей квартирке, снова в разговорах с Чонином обо всем и ни о чем и во фразах «А помнишь..». И я помню. Мы помним. Мы помним каждый день тогда, четыре года назад. По какой-то негласной договоренности было решено не разговаривать больше о этих самых четырех годах. Только до и после. Будто бы не было бездушной сухой пропасти в четыре года, в которую я все-таки потерял себя, хотя пойму я это не сейчас и даже не сегодня. Моя жизнь не закончилась тогда, в день, когда, как мне казалось, Чонина не стало. Она приостановилась и сейчас возобновилась. Я уснул и спустя четыре года проснулся. Проснулся, взял карандаши, уголь и начал рисовать свою жизнь дальше. Не с чистого листа, как это обычно принято. Я отыскал все старые наброски и зарисовки, и продолжил их на том месте, где остановился. Вся моя жизнь состоит из сплошных набросков и зарисовок. Мне всегда думается, что вот сейчас, в данную минуту я сделаю беглый эскиз, маленький черновой вариант, а потом когда-нибудь обязательно возьмусь за большую длительную работу на огромном формате. И каждый раз я донельзя уверен в своей правоте. Но это все ложь. Изо дня в день я обманываю сам себя, рисуя эти эскизы и этюды на маленьких листках жизни, не подозревая, что самое время приступить к длительной работе. Что всегда было самое время. Хотя порой я задумываюсь, что мне так нравится делать эти короткие эскизы, что, может быть, моя жизнь и должна быть такой? Набор из угольных набросков и акварельных этюдов, на которых зачастую, кроме меня, больше никому не понятно, что изображено. Жизнь из клочков листочков с пометками, штрихами и мазками, которые в конечном итоге соберутся в цельную картину. Да, пожалуй, это похоже на правду. На мою правду. В какой-то момент появляется свет, и мы перемещаемся в мастерскую, в которой я не был ни разу с появления Чонина в моей квартире. В какой-то момент Чонин уже застыл с легкой полуулыбкой, а я, обложенный всем, чем только можно, потому что не представляю, к чему у меня сегодня может лечь душа, наношу первые штрихи на шершавую бумагу. Мимо проносятся часы, и количество белых листков сокращается. И я иду за новыми, и Чонин все так же неподвижно сидит на месте, а я кружусь вокруг него, перемещая за собой и стул, и карандаши, и кисти, и бумагу. Наброски углем, карандашами мягкими и не очень, акварелью и даже чуть-чуть пастелью. Отдельно лицо, отдельно фигура. То, как едва ссутулены его плечи, то как голова наклонена чуть вбок, то, как замер в улыбке-ухмылке уголок губ, как скептически приподнята одна бровь, то, как задорными бликами светятся добрые глаза, слегка прикрываемые растрепанной густой челкой. То, как его рука небрежно лежит на бедре, затем на спинке потрепанного диванчика, затем подпирает голову. То, как весь идеальный Чонин вписывается в такую неопрятную и неидеальную мастерскую. Небрежные, но такие идеальные складки одежды в сочетании со складками драпировки на старом диване. Я не замечаю, в какой момент я беру в руки крупный, непривычный для меня лист и спустя еще количество несчитываемых часов на нем изображен весь Чонин во всей своей идеальности, затем на следующем портрет, проработанный до, пугающих своей точностью, мелочей. И состояния за окном сменяют одно другое, но не это сейчас цепляет мой глаз. И все силы, и улыбки, и эмоции остаются где-то на рисунках, когда мы падаем спать прям там, в мастерской, на небольшом диванчике. Я сплю и даже не подозреваю, что, сам того не заметив, уже начал писать длительную работу.