KINK-tober

      Твое тело всегда кажется мне хрупким, даже сейчас, когда большая его часть покрыта твердым хитином. Я двигаюсь медленно, стараясь не причинить сильной боли, но каждое движение отдается негласной борьбой с демонами внутри моей пропащей головы, которые требуют больше, агрессивнее, яростнее. Которые хотят сделать тебя своим.       Этот голод удивителен, и еще страннее осознавать, что он направлен на одного лишь меня. Жестокий хищник, каким ты стал против воли, не испытывает и толики той животной страсти по отношению к более мясистым собратьям, и этот факт ублажает собственническую натуру, всегда присущую моей неприкаянной душе, что сейчас снедалась нетерпением в ожидании большего, которого ты и только ты можешь мне дать. Тихий стон, столь умело выбитый метким движением горячего будто сам Ад органа, вырывается наружу вместе с шепотом, а услышав тот, ты замираешь в почти что потешной манере, неуверенный, все ли еще я остаюсь в здравом рассудке. И, любовь моя, этого не знает никто.       Я растерян неожиданной просьбой, но твои глаза по-прежнему горят любовью и согласием, касательно той твари глубоко внутри, что при услышанных словах поднимает мерзкую змеиную голову, готовая наброситься в любое мгновение. Желчный голод подступает к дрожащей глотке, клыки обнажаются сами собой, но я все еще медлю, не позволяя себе причинить реальный вред существу, чью жизнь ставлю во много раз выше своей. Это сложно, бороться с истинной сутью того, кем я стал, действительно сложно, и ты видишь это, награждая меня теплой улыбкой, которая отдается где-то глубоко в черном, почти что мертвом сердце, тем самым оживляя его вновь. Приободренный негласным разрешением, я глубоко проникаю внутрь отданного тобой тела и веду языком по оголенному участку плоти, чтобы оставить нежный поцелуй поверх и вырвать кусок окровавленного мяса.       Сладкий вкус лишает способности мыслить здраво, чего не сказать о желании вгрызаться в мягкие ткани обнаженной груди. На язык попадают редкие капли из перекусанных молочных желез, и ты смеешься, угощая меня и этой частью себя самого. Словно лакомый яд, стремительно тающий в пасти, такой же желанный и неуловимый, и которого никогда не бывает достаточно. Я слегка меняю угол проникновения, и ты стонешь почти жалобно, содрогаясь в моих смертоносных объятиях, пока несколько хрупких пальцев оказываются откусаны и проглочены с резким, оглушающим хрустом. В твоих алых глазах сияет божественная любовь, незнакомая никому из смертных рас, и я очарован этим пламенем, не гаснущим даже тогда, когда кривые когти мои разрывают грудную клетку, а клыки обгладывают изломанные ребра подобно одичавшему зверю, впервые поймавшему в свои сети живое и трепещущее мясо.       Я вижу, как тебе нравится. Мой милый Страж, ты весь дрожишь, пожирая это запретное тело, и позволяешь мне насладиться той песнью из рыка и шепота, которую издает твоя мощная глотка. Моя собственная кровь заливает лицо, и ты наклоняешься ниже, чтобы разделить в глубоком поцелуе эту терпкую жидкость на двоих, давясь и кашляя от свойственной детям моим жадности, прежде чем посмотреть словно в мольбе о прощении и вырвать язык, тотчас проглатывая тот без остатка. Следом идут глаза, и, ослепленный, и доверчиво жмусь к тебе остатками рук, позволяя закончить это безумное пиршество, подарившее нам принятие, доселе неизвестное ни единой из существующих рас. Ты целуешь меня так алчно и нежно, ты пьешь мою кровь и пожираешь мясо мое, но никогда, ни на мгновение не выпускаешь из объятий.       Я смотрю на то месиво, что осталось от горячо любимого мной супруга и бережно прижимаю к груди вырванное сердце, тепло аргента которого прогоняет тьму падшего во власть греха. Не пройдет и нескольких часов тоскливого одиночества, как ты вновь восстановишься, чтобы осветить улыбкой и подарить то необходимое, чего я искал так давно и отчаянно.       Свое принятие.