Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок...

Сигаретный дым разлетается по комнате, вытесняя весь чистый воздух. Оле плевать, она здесь одна, никто не будет ныть под ухом, мол, «Оль, не кури в комнате», «Оль, открой окно хотя бы», «Оль, вообще, брось ты уже эти сигареты». Всё равно единственная, кого бы она послушала, сидит, запертая на чердаке, уже не первый месяц. Да и если б она была здесь, Оля сомневается, что стала бы её слушать. Блин. Опять она в голове. Вообще умеешь думать о чём-то кроме Сони, а, Волкова? Бесит. Она вспоминает свой первый день в детдоме. Единственной, кто не стал смеяться над зареванной, только что потерявшей родителей и приехавшей в новый дом Олей была Соня. Соня Разумовская, маленькая миловидная девочка со странностями, как про неё говорили. Она заснула обнимая и успокаивая Олю на одной кровати в первую ночь, и в последующие тоже. Она стала её первой и единственной подругой, опорой, поддержкой, родной душой. Они вместе росли, играли, учились, познавали этот мир рука об руку. Первая драка, первый побег из приюта, первая влюблённость, первый поцелуй… Все, что в её жизни было впервые — было с Соней. И первые пять пуль в груди — тоже. Оля вспоминает эти озорные голубые глазки, бегавшие из стороны в сторону, когда они ночью устраивали побеги из детдома, опасаясь воспитателей. Помнит как серьёзно они смотрели в учебники и книги, с какой нежностью они смотрели на неё там, на крыше заброшки под звёздами, за миг до того, как они в первый раз поцеловались. Помнит как эти самые глаза искрились счастьем, когда она, живущая впроголодь студентка, впервые получила гонорар за какую-то очередную разработку в области программирования. Помнит, как эти голубые прекрасные глаза стали всё чаще скрываться за пугающими золотыми линзами. И помнит, как смотрели на неё те же глаза в ту ночь в Венеции. Эти золотые глаза… Нет, всё-таки это были другие, чужие глаза какого-то монстра, завладевшего Сониным телом и разумом. Соня бы так никогда не поступила. Оля помнит её руки. Те самые, которые нежно поглаживали её по голове, обнимали шею, утирали слёзы с детского лица. Как с годами эти руки становились женственнее, пальцы тоньше и длиннее, ногти аккуратнее и жесты элегантнее. Эти самые руки, которые с годами украшали кольца и браслеты всё дороже, а кожа на них становилась всё холоднее. Эти самые руки, на которых после очередного приезда Оли неожиданно выросли ярко-красные лаковые когти, без которых Соня больше не появлялась в обществе. Эти самые руки, что пять раз подряд нажимали на спусковой крючок пистолета… Оля помнит её губы, в детстве постоянно улыбчивые, обнажающие беззубый рот и всё время смеющиеся. Позже часто покусанные от нервов во время экзаменов, иногда — побитые жестокими сверстницами, а иногда — до одури зацелованные самой Олей. Именно эти губы, нежно шептавшие клятвы вечной любви под луной, где-то в общаге МГУ, и потом прижимавшиеся ко всем непокрытым участком разгоряченной, дышащей любовью коже. Эти самые губы, срывавшие крышу Оле после долгих расставаний, впивавшиеся в её губы рвано, смазано, с непередаваемой страстью, любовью и привязанностью. Эти губы, позже всё время ровно накрашенные алой, как кровь, помадой. Эти самые губы, оголявшие скалящиеся белоснежные зубки, в безумной полуулыбке, сопровождаемой «Прости, Оль, но правила есть правила!». Оля помнит её длинные, рыжие, слегка вьющиеся на концах волосы. В детстве всегда растрёпанные, торчащие в разные стороны и никогда не стриженные. Позднее постоянно убираемые в аккуратный пучок на затылке, который Оля так любила распускать, медленно доставая из волос шпильки и наблюдая, как из прически прядь за прядью выпадают на бледные веснушчатые плечи. Помнит эти самые непослушные локоны, щекотавшие Олину кожу когда они просыпались в обнимку. Эти самые локоны, которые оказались сострижены к её очередному приезду, и счастливую, немного надменную Соню с каре. Помнит как эти вновь длинные, но уже какие-то чужие, отросшие за время прибывания в СИЗО волосы Соня прочёсывала и мыла несколько раз подряд по прибытию в Венецию, словно пытаясь вымыть из них плохие воспоминания. А в ту самую ночь Соня снова с каре, Оля помнит… Оля помнит ещё много чего: её солнечные веснушки, узкие плечи, худощавое тело… Она помнит каждую родинку на этой бледной коже, но она не хочет вспоминать. Не хочет вспоминать эту некогда самую любимую и родную девочку на всём белом свете, заменившую ей и родителей, и друзей, и даже любовь, но позже превратившуюся в ту самую рыжую бестию, властную суку и стерву про которую пишут в модных журналах. Но Оля всё равно вспоминает. Вспоминает каждое утро, день и вечер, заходя к вечно лежащей недвижной Соне и принося ей еды. И каждый раз стискивает зубы, терпя разъедающее изнутри желание подойти, обнять эту исхудавшую тощую фигурку, схватить маленькие ладошки с изгрызенными ногтями, поцеловать искусанные, уже чуть ли не синяками покрытые губы, и прижав к своей груди сказать, что всё будет хорошо. Так же, как и тогда, в детдоме.