Мягкое кресло, клетчатый плед, не нажатый вовремя курок...

Дни тянулись долго, однообразно и бессмысленно. Сутки напролёт Сергей только спал, ел и задумчиво глядел в окно своего чердака, за которым не происходило ровным счётом ничего. Самым интересным что можно было там наблюдать — летавшие птицы и гнущиеся под порывами ветра деревья. Он судя по всему находился где-то в лесу, далеко от любых населённых пунктов, и больше никакой конкретики не было. Первые недели две Сергей пытался считать дни, проведённые в этих четырёх стенах, но после понял, что даже не знает дату, когда очнулся после случившегося в Сибири. Он вообще мало что помнил после того дня в Венеции, но что он заметил сразу, так это то, что голова была ясна, и Птица… его не было… Он не знал как и почему, но существовать стало как-то реально проще. Непривычно, немного пугающе без голоса в голове, который всегда защищал его от всех ужасов внешнего мира, но зато теперь не превращал внешний мир в ужас руками самого Сергея. Прошёл уже минимум год его заточения: за окном Разумовский видел уже и снег, и весеннюю капель, и зелёную траву, и золотую листву на деревьях. Возможно даже по нескольку раз. Он днями напролёт пытался вспомнить хоть что-нибудь о том, как попал сюда, что произошло, откуда здесь Олег и почему он жив, и где Птица, словно пропавший, ушедший на задворки сознания. Но все выводы приводили только к одному: он умер, и теперь он в аду, где ему самое место. И тяжелейшей из пыток было видеть лицо умершего Олега: каждый раз уставшее, измученное и взволнованное. В его взгляде никогда не было ни злости, ни ненависти, ни даже обиды, которую ожидал Сергей после всего случившегося. Давай же! Накричи на меня! Избей! Причини мне боль, страдания и растерзай мою плоть, ведь я заслужил! А душа-то давно истерзана едким и отравляющим чувством вины… Единственной его отдушиной и сладким терзающим мучением были те пара-тройка минут дважды в сутки, когда Олег заходил к нему с подносом с едой и водой. Сергей в эти моменты жадно впитывал его образ, глядел, рассматривал, изголодавшись по людскому обществу, пытался запомнить каждую деталь, всё, что видел в Олеге, а потом лежал и вспоминал эти минуты, как мгновения искреннего счастья. Он жил от встречи до встречи, лишь в эти моменты чувствуя себя живым. Олег с ним никогда не говорил, никогда не смотрел на него. Только заносил поднос, будто не замечая, и хлопал дверью. Но Сергею хватало и этого. Ему было достаточно видеть перед собой Олега, живого, не валяющегося на полу, в луже собственной крови… Как-то он нашёл на полу неизвестно откуда взявшиеся угольки и стал рисовать на стенах. Первым его рисунком стала излюбленная Венера. Вторым и третьим — Олег. На первой картинке он был с подносом, такой, каким Сергей видел его каждый день, хмурый и напряженный. На второй — образ, всплывший в сознании, Олег в кожанке и с сигаретой во рту. Его глаза расслабленно прикрыты, на губах застыла лёгкая полуулыбка. Таким Серёжа его помнил. Таким он был уже совсем давно, кажется, где-то в прошлой жизни… Угольки закончились, не дав дорисовать молодому и беспечному Олегу вторую руку. И когда пальцы, растиравшие последние остатки угля по рисунку наконец отнялись от импровизированного холста, Сергей будто вышел из длительного транса. Он почувствовал словно какое-то опустошение: в его жизни спустя не один год появилось хоть какое-то занятие, он несколько часов неустанно рисовал, почувствовал в себе жизнь, вдохновение, способность творить, думать, мыслить… Он наконец ощутил себя человеком... И тут он снова лишился этого. Человек всю жизнь живший в бедности и грязи, но один день проживший в роскоши и достатке будет вновь привыкать к бедности так же тяжело, как и тот, кто прожил в роскоши всю свою жизнь. То же было и с Разумовским. Сев на свой матрас, он не мог поверить, что прожил столько времени без какой-либо деятельности, и не хотел жить так снова. Он не мог больше сидеть и думать, думать, копаться в себе, в воспоминаниях и думать, думать… Он уснул, и спал беспокойно, ворочаясь, несколько раз за ночь вскакивая и крича, но не от кошмаров как ранее, а от… он не знал от чего. Но когда утром он проснулся, то увидел перед собой поднос с едой и водой. Он проспал утренний визит Олега… Ему было плевать на этот чёртов завтрак, плевать на всё, ему нужно было только видеть Олега. Видеть его прямо перед собой, своими глазами. Это было его физической потребностью, а не эта ваша пища… Лаваш уже сидел в печёнках у Разумовского. Он наскоро оторвал от него парочку кусочков и закинул их в рот, запивая. Эта гадость стояла в горле комом, не желая проглатываться… Фу. Взглянул с грустью на вчерашние рисунки и снова зарылся с головой под тонюсенький плед, и немного полежав, вновь уснул. Проснулся только под вечер — от шороха под ухом. Взгляд упал на руки Олега — он ставил поднос рядом с матрасом. Заметив, что Сергей проснулся, он быстро отвёл взгляд и покинул комнату. Разумовский даже не успел оглядеть его… Сегодня ужасный день. Проспал оба визита. В горле першит от обиды. Не поднимая головы от подушки он тянется за водой, но натыкается рукой на какой-то пакет. Что это? Не лаваш и не вода, странно. Полиэтилен разрывается отросшими неаккуратными ногтями. Альбом и коробка восковых мелков… Не карандаши — они опасны, острые ведь, а Олег ещё не настолько уверен в психическом состоянии Сергея, хотя адекватные рисунки его очень порадовали. Друг кажется практически нормальным… Тот прыгает по деревянным скрипящим доскам от радости, прижимая подарок к груди. Теперь, когда Олег заходит к Серёже, его каждый раз ожидает новый портрет. Он все их берёт себе, ни разу не отказывается. Когда бумага кончается — приносит новый альбом. Вскоре доверяет Разумовскому и книжки. Личный ад Сергея начинает светлеть с каждым днём. В один из дней, это точно была осень: жёлтая листва золотым ковром покрывала землю, а голые деревья каждый день мокли и шатались от ветра в грозу. Олег пришёл тогда к Сергею утром, как обычно. Тот уже не спал — сидел с очередной книгой, опять дочитывая последние страницы. Он сразу поднял глаза. Олег смотрел на него. Это было так странно, непривычно и долгожданно… Да, его взгляд был точно устремлён на Серёжу, он не напутал. А в руках у него был маленький кексик, что-то типа маффина, которые Олег готовил ещё в студенчестве из копеечных продуктов, и в нём была воткнута горящая свечка. Разумовский прищурился. Чем больше он смотрел на Олега, тем меньше он понимал происходящее.  — С днём Рождения. Тебе сегодня тридцать два. — сказал он, не сухо, не грубо, как можно было ожидать, нет. Он говорил так, как невозможно описать. Это не была нежность, не была любовь. Это не был страх или что-то подобное. Это было что-то немного неудобное обоим, очень нервное, как и любой безмерно важный и ожидаемый обеими сторонами разговор, многие года откладываемый. Оба безумно нервничали, Сергей даже начал хрустеть пальцами, но быстро одёрнул себя. Он встал, и не заметив отрицательной реакции со стороны Волкова, начал медленно подходить. Наконец он видел эти глаза. Эти тёмные, почти чёрные глаза, напоминавшую бездну. Бездну, полную грехов, боли, памяти, рек крови и кучи секретов. И каждому секрету предстоит открыться. С днём рождения. Тебе сегодня тридцать два. И этот день рождения ты точно запомнишь.