***
Маленькими искрящимися звёздочками, словно слетевшими с неба и упавшими на эту тоненькую железную палочку горит бенгальский огонь. Искорки, отлетая в разные стороны настоящим фонтаном обжигают руки, если вдруг попадают на нежную, незакрытую рукавом пуховика кожу. На улице мороз, но это не спугнуло сотни людей на Красной площади, собравшихся в этот праздник. — Девять, десять…! — кричат надрывая горло вместе с толпой стоящие в обнимку с самыми дешёвыми бенгальскими огнями в руках двое студентов. Это не первый их Новый год, проведённый вместе, но первый, когда они свободны и вольны провести его не в общей столовой за длинным столом, за который к ним потом придёт уже подвыпивший сторож-Дед Мороз, а как и все нормальные люди: они проведут его с самыми родными и близкими людьми, и будут счастливы в эту бессонную ночь. — Одиннадцать… — И вот она, самая напряжённая секунд этой ночи. Время как будто на секунду застывает, чтобы дать опомниться всем присутствующим о своей быстротечности, и вновь ускоряется, убегая ещё быстрее. В эту секунду каждый думает о своём, но обязательно о самом важном: та женщина в красном пуховике, например, подумала о своём маленьком сыне, нервно теребящем её за рукав. Тот молодой парень точно думал о том, что в этом году найдёт себе работу. Маленькая девочка, сидящая на шее у папы подумала о том, как сильно она хочет себе братика, а вон тот бородатый мужчина однозначно думал о своей жене, четыре часа назад родившей ему дочку. Олег с Серёжей не думали ни о чём: они просто стояли, держась за руки и кайфовали. Так встретить Новый год для них уже было величайшим подарком. — Двенадцать! — раздаётся рёв толпу на всю площадь, такой громкий, что даже заглушает бой курантов. Сейчас президент, где-то там, по телевизору поздравляет всех граждан с наступившим Новым годом, к детям далекого питерского детского дома выходит Дед Мороз, а в тысячах квартир сейчас рекой льётся шампанское, звучат смех, крики, поздравления. Но самыми счастливыми себя считают только те самые двое мальчишек, стоящие и жмущиеся друг к другу на площади в толпе. Огоньки погасли, но в их сердцах огонь только разгорался. — Что ты загадал? — шепчет Олег на ухо Серёже, забирая из рук остывшую палочку от бенгальского огня. — Ничего. — мягко улыбается тот. — У меня есть всё, о чём я могу мечтать. А если и хочу ещё чего-то, то это мелочи по сравнению с тем, что я имею. У меня есть ты, ты рядом и ты со мной. И если это на всю жизнь, то за всю жизнь мне больше ничего не будет нужно, кроме тебя. — А это на всю жизнь, как татуировка. До смерти ты от меня не отделаешься. — Хохочет Олег и трётся носом о Серёжину щёку. Все вокруг слишком заняты друг другом, курантами, поздравлениями и открыванием шампанского, чтобы заметить и осудить, поэтому Волков позволяет себе эту вольность.***
— Ты врал мне! Врал мне постоянно! Говорил что любишь, что любить всю свою жизнь будешь, а на деле… — Серёж, ты же знаешь, что ты не прав… — Я не прав?! Если бы любил хоть немного, то не бросал бы на произвол судьбы тут одного чёрт знает на сколько времени! — в лицо Олега неожиданно прилетела подушка. Повезло, что своей квартиры у них не было, а то Серёжа сейчас с огромным удовольствием побил бы на кухне посуду, как истеричные домохозяйки в сериалах. — Я люблю тебя, и за этот год не разлюблю, обещаю. И за следующий тоже, и ещё за три следующих… Никогда не разлюблю, Серёж, клянусь тебе. Но пойми, твоё место, твоё призвание здесь, в этом так осточертевшем мне МГУ, среди всех этих умников и амбициозных ребят, а я… А мне пока и в армии хорошо будет. Я же всего на год, потом вернусь. Я ведь даже документы не забирал пока! Академ отпуск и всё… Я люблю тебя, и ты знаешь, как мне тяжело оставлять тебя, но пойми, я хочу сделать как лучше. Пойми и прости меня, прошу. — После этих слов ураган, смертельный вихрь, сметавший всё на своём пути начал утихать и в голубых глазах начало проблескивать что-то кроме гнева и обиды. — Понять я могу. Но простить не выходит, как уж не старайся. Олег, я правда люблю тебя, и знаю что держать тебя там, где тебе плохо это ужасно эгоистично, но я просто… Просто боюсь тебя отпускать. Мы ведь с детства не расставались! Я боюсь того, во что могут превратиться наши жизни друг без друга. — Я не дам тебе превратить свою жизнь во что-то ужасное, это я тебе тоже могу пообещать со спокойной душой. Мы же созваниваться будем, как никак. Хочешь, можем письма друг другу писать настоящие, бумажные? — Я не о том сейчас, не о письмах, Олеж… Ну ладно, даже если сам я тут справлюсь, я за тебя боюсь. Я ж слышал что там в этой вашей армии делают! А вдруг ты не вернёшься? Да даже если вернёшься, это будешь не ты… — Иди ко мне. — потянул он на себя Разумовского, прижимая к груди. — Я перед отъездом хочу запомнить тебя радостным и с твоей очаровательной улыбкой на лице, а не вот эту злую и кислую мину. — он одной рукой обхватил лицо Сергея и притянул поближе, осторожно проходясь грубым пальцем по губам. Голубые глаза завороженно смотрели на него, редко и быстро моргая, а губы слегка приоткрылись, почувствовав нежные касания. — Поцелуй меня. А Олега дважды просить не надо. Он осторожно прислоняется к полураскрытому рту любимого, медленно прикасаясь сначала к столь манящим губам, очерчивая их языком, а после вторгаясь глубже, целуя уже с напором и с какой-то жадностью, требовательностью, не теряя при этом мягкость и ощущение, что Сергей — из хрусталя, и надавив чуть посильнее рискуешь разбить вдребезги. Он словно выписывал «люблю» языком, доказывая свои слова. Обхватывал нежно лицо ладонями, поглядывал сквозь полуприкрытые веки на счастливое лицо с блаженно дёргающимися светлыми ресницами, скрывавшими за собой голубые глубокие омуты с тысячами чертят. — Люблю тебя. Люблю больше всего на свете. — звучит в головах обоих. Но вслух никто не произносит — не нужно. Эти мысли у них на двоих, заложенные с самого начала жизни. Эти мысли набиты татуировкой где-то на черепной коробке, от них не избавиться, не выкинуть из головы. Они вечно будут преследовать их, как бы далеко друг от друга они бы не были. Они вместе — единое целое, которое не разделит ни расстояние, ни время, ни даже смерть.***
— Я думаю нам бы не помешало поговорить наедине. — кивнул Олег на наёмников, которые с восторгом оглядывали дворец, шумно восхищаясь и присвистывая, изредка косо и с удивлением поглядывая на Разумовского. Да уж, Сергей любил удивлять, и в этот раз это у него получилось отлично. Не каждый сбежавший из тюрьмы повезёт всех своих наёмников в настоящий дворец где-нибудь в Венеции и скажет, что теперь на какое-то время это их дом. Большинство из этих ребят вообще никогда в жизни такой красоты не видели, а теперь Разумовский привёз их сюда и располагает их по покоям настоящих венецианских дожей. Самодовольная улыбка быстро покинула лицо Сергея. Он пару раз нервно оправил лацканы ярко-фиолетового пиджака и кивнул. — Я позову. — отрезал он, не удостоив Олега даже взглядом, и вновь натянул то наигранно пафосное выражение лица с ужасной, раздражающей Волкова, но уже такой привычной для Сергея улыбкой. Вечером словно верный пёс по команде хозяина «к ноге», Олег был в королевских покоях Разумовского. Тот уже учтиво ждал его сидя в кресле закинув ногу на ногу и медленно покачивал в руке бокал красного полусладкого. Заметив Волкова в дверях он быстро подхватил бутылку, наполнил второй бокал, стоявший рядом и протянул другу. — Серьёзно, этот халат? — вскинул бровь Олег, заметив знакомую безвкусную красно-белую тряпку, которая у Сергея почему-то вызывала неописуемый восторг. В ответ он лишь улыбнулся. — Ладно, мы ведь не ради обсуждения халата встретились, правда? Тихий кивок вместо ответа. Волков, приняв бокал из холодной, словно неживой руки Сергея, падает на соседнее кресло, и зеркаля положение друга закидывает ногу на ногу. — Мы изменились за эти годы. Оба, как я погляжу. За эти, казалось бы, всего каких-то пару-тройку лет мы жили поодиночке, справлялись самостоятельно с такими трудностями, какие раньше и представить себе не могли… Но, я обещал тебе тогда, обещал много раз что буду любить всегда, до самого конца жизни. И я не врал. Я люблю, до сих пор безмерно люблю того Серёжу, которого я по своей большой глупости оставил одного и скрылся в неизвестности. Я люблю его так же сильно как и тогда, но есть лишь один вопрос: того же Серёжу я вижу перед собой сейчас, или этот столь холодный, красивый обворожительный незнакомец с приторной улыбкой — кто-то другой?***
— Я знаю что ты меня слышишь. Почему ты молчишь? — слышится за тяжёлой дверью уже в который раз. Олег больше не может терпеть этого. Он сидит, съёжившись словно маленький мальчик, и уткнувшись лицом в колени, опирается спиной о ту самую злосчастную дверь, за которой сидит самый настоящий дьявол. Олег уже не может слушать его речи: сердце обливается кровью от каждого его проклятого слова. Больно, невыносимо больно. Хочется оглохнуть, вырезать себе уши, как Ван Гог, только бы не слышать его слов, вырезающих то, что осталось от сердца. Сергей искалечил его физически и ему не хватило. Теперь он хочет искалечить всю его душу. — Олег, ты врун. — с какой-то детский наивностью говорит он. — Ты врун. Ты врал мне много-много лет, а врать плохо. Ты говорил мне, что будешь любить меня всегда-всегда, помнишь? Господи, замолчи пожалуйста, не говори этого. Зачем ты это делаешь? Что ты такое? Даже сам Сатана бы не стал пытать так жестоко, так мучительно, так ужасно. Хочется ворваться к нему, накричать, заставить замолчать это исчадие самого ада, но Олег даже закричать не может — благодаря этому рыжему чёрту он всю жизнь будет только шептать. На самом деле ему ещё и часть сердца вырезали — значит он должен стать бессердечным и не чувствовать ничего, но к великому сожалению это не так. — Но ты врал мне тогда. Я же знаю, теперь ты не можешь меня любить… Олег был бы рад, если бы так и было. Но как жаль, что Олег никогда не врал…