554 год Эры Теней
Анка бежала, не разбирая дороги, и по её стопам стелилась Тьма. Она таилась в звериных норах и расселинах меж камней, стекала по шершавой коре смоляными каплями, смотрела чёрными глазами птиц, звала: «Куда же ты, девочка, глупая, не беги!» Анка её не слушала. Сердце билось в груди часто-часто, как зажатая в сильных руках пичуга; дыхание вырывалось из горла хрипом. Они обманулись… Они все жестоко обманулись, поддавшись увещеваниям лживой Зофии! Анка не могла простить мастерам их слепоту, а себе — болезненную надежду. Она дружила с Ханной, несмотря на её непомерное самолюбие и эгоизм, и близко знала добряка Гнажека. Ей так хотелось… верить… Зофия филигранно сыграла на их чувствах. Отправила на заклание, как бессловесных овец, усыпила бдительность сладкими речами. Не об этом ли говорил отец, когда отпускал Анку с мастерами? Он предупреждал, что найдут они вовсе не то, что ищут, и просил быть осторожнее. Если отец вообще умеет просить. «Тебе не сбежать, дерзкая девчонка!» В боку закололо, и правую щиколотку пронзила болезненная судорога, но Анка не позволила себе остановиться. Нельзя, нельзя… Секунда промедления — и смерть. Амулет уже выработал резерв, больше он удар не отведёт, и тогда острые, точно стилеты, когти вскроют грудную клетку, выпуская пичугу-сердце на волю. Анка ни в коем случае не должна этого допустить. Она вернётся в столицу, и расскажет всё оставшимся чародеям, и соберёт новый Конклав, и защитит границу от этих мерзких тварей… Таких, как Ханна. Впереди забрезжил свет — белое окно в тёмной лесной чащобе, по которой Анка пробиралась последние пару часов. Сердце заколотилось в горле, радуясь, глупое, скорому спасению. Преждевременно. Под ногу подвернулся скользкий корень, и Анка упала плашмя на землю, едва успев подставить руки, чтобы уберечь голову. Дыхание перехватило. Она поспешила встать, пошатываясь, но щиколотку пронзила боль, вцепившаяся зазубренными клыками в изнеженное тело, и ноги подкосились. Анка упала на колени и не сдержала болезненного стона. По щекам катились обжигающе-горячие слёзы, сердце билось в горле, перекрывая дыхание, гудящие ноги сводило судорогой. Ей не хватало сил подняться. За спиной хрустнула ветка, и невыносимо сладко запахло кровью и тленом. Анка обернулась, судорожно призывая остатки магии, стиснула упрямо зубы — только бы не молить эту тварь о милосердии, только бы не молить… Ханна смотрела на неё сверху вниз, надменная и холодная, едва приметно, призрачно улыбающаяся. Будто они на балу и ничего, совершенно ничего не изменилось. Но миг — и морок спал: с тонких пальцев капала свежая кровь. В звериных глазах Ханны стыл нечеловеческий голод. И совершенно человеческий разум. — Как тебе такая жизнь? — зло выплюнула Анка и стиснула в леденеющих пальцах подол юбки. — Нравится быть бессловесной тварью Гнажека? На лице Ханны, выбеленном смертью, не дрогнула ни единая мышца. Она смотрела равнодушно и остро, точно на мелкое насекомое, возомнившее себя вершителем судеб, и Анке тошно становилось от этого взгляда. — Да, мне нравится, — прошептала Ханна, и уголки её губ дрогнули в намёке на улыбку. — И ты скоро. Меня поймёшь. Ты зря убегала. Дура. Она развернулась, взметнув пыль зелёным подолом, и скрылась в темноте леса. Анка упала на землю, зарываясь пальцами во влажную траву и скользкие корни, чтобы убедить себя: жива, жива… И разрыдалась от облегчения. Она не знала, почему Ханна, недрогнувшей рукой убившая всех остальных, пощадила её. И не хотела знать.***
Отец прислал новый амулет и велел пока в столице не появляться — у него всё под контролем. Анка бродила по комнате, снятой в доме вдовы за пару монет, и не находила себе места. Мир казался зыбким и неустойчивым, по углам шептались тени с чёрными голодными глазами, а привычная с рождения магия сдавливала горло горечью. Анка винила себя в том, что сбежала. Может быть, останься она, Ханна бы не убила их? Может быть, её так разозлил побег Анки? Может быть… Отец велел забыть о сомнениях и готовиться к долгой зиме. Осень лишь подбиралась к их королевству на мягких лапах северных ветров, но Анка не решилась спорить с отцом — он знает лучше. В городе, где она остановилась, дыхания холодов и вовсе не ощущалось. Девушки ходили в ярких платьях, мужчины — в тонких рубашках, а то и без них. Улыбались, точно тварей изнанки вовсе не существовало. Такие беззаботные. Селяне съезжались с окрестных деревень на торжище, привозили кто ранние яблоки, кто ягоды, кто домашний самогон. И так ярко, нестерпимо жарко светило солнце. Смотрело вниз, на глупых смертных, как огромный глаз невидимого Духа, знающего всё наперёд. Анке часто снились кошмары: холодные пальцы, сомкнутые на её горле, голодный звериный взгляд. Она не могла смотреть в зеркало — собственные глаза напоминали ей о Ханне. Будто солнечный цвет роднил их. Анка отмахивалась от этой мысли, но каждый кошмар лишь укреплял её в сознании, давил на магию и сердце могильным камнем. — Бледная ты совсем, девочка, — заметила темнокосая дородная Аглая, вдова-хозяйка, когда Анка вышла к обеду. — Сходила бы хоть на улицу, чай не январь месяц, солнце ещё тёплое. От этих слов Анка почувствовала дурноту. Прижала пальцы, пахнущие успокоительными травами, к губам, задышала глубоко и часто. Эта женщина… простая женщина, совсем-совсем не чародейка… ничего не понимает. Не нужно злиться на неё за это. — Не хочется, тётушка, — отозвалась Анка и через силу заставила себя улыбнуться. На её щеках расцвёл горячечный румянец, светлые волоски потемнели от пота на висках. — Я уже нагулялась за это лето. — Ну, как скажешь, — Аглая покачала головой, ничуть не убеждённая, и весь обед норовила Анку перекормить. Та не противилась — проще уступить в чём-то малом, чем спорить по пустякам. Аглая щебетала о городских сплетнях, не рассчитывая на сколь-нибудь осмысленные ответы. Этот щебет отвлекал Анку от внутренней мути, так и норовившей подняться со дна души и утопить светлые мысли в болотном вязком иле. Отец всегда говорил ей, что мысли материальны, а потому ни в коем случае нельзя предаваться унынию. Анка и верила ему, и не верила: отцу, конечно, виднее, но отчего тогда мечты, о которых думается долгими одинокими вечерами, не спешат сбываться? Мечты о тёплом доме, семейных праздниках и так необходимом, совсем коротком «ты молодец, дочка». Будто Анка так много хочет! Она прерывисто вдохнула и длинно выдохнула, усмиряя старинную, присыпанную пылью горечь. Нечего об этом думать.***
Две декады из столицы не приходило вестей. Анка уже спокойно выходила в город, с меньшим презрением глядя на праздных людей. Осень самым краем коснулась этих мест: повеяло влажным холодом, девицы накинули яркие шали, а мужчины — стёганые жилеты. Аглая всё больше пропадала по рынкам да гостям — торговалась без устали, сговаривая свои платки и шали за достойную цену. Анка чувствовала себя здесь чужой. Она с замиранием сердца ждала от отца заветное письмо, зовущее домой, в лицемерно ласковую столицу. И она дождалась. Серо-багряный вестник, болезненно уколов пальцы, выплюнул на ладонь скомканное послание и осыпался тусклыми искрами. Анка не хотела читать — незнакомый вестник так разительно отличался от привычного отцовского, мутно-белого, ласкового, что у неё задрожали губы. Сердце объяли дурные предчувствия. Анка развернула бумагу, запрещая себе бояться раньше времени, но тут же с криком выронила её. Горло перехватило от рыданий, и в груди, казалось, поселился колючий ледяной ком. — Нет, этого не может быть, не может… Рядом с измятым листом бумаги лежал мёртвый паук, лишённый половины лап.