Alone? No

Когда Джинен видит маму ему стоит больших усилий чтобы не сломать ее в слишком сильных объятиях. Он хочет выплакаться, хочет, чтобы ему помогли, чтобы дали решение, которым он сумеет воспользоваться. Но мама не должна быть тем человеком, кто будет страдать вместе с ним. Он целует ее в щеку и, натянув улыбку, тянет за руку в квартиру. — Во-первых, ты поздно, во-вторых, что случилось? На кухне уже давно стынут блюда, накрыто на троих, от этого внутренности сжимает еще сильнее. — Ничего не случилось, все хорошо. Прости, что долго. Он отдаёт ей букет, а сам идёт мыть руки. Включает кран на всю и просто смотрит на сильный напор, сжимая края раковины до посинения. Нужно как можно ярче улыбаться, нужно шутить и смеяться. Джинен, ты не должен испортить маме единственный праздник, к которому она всегда готовится только ради тебя. Не должен. Иди и притворяйся. — Ты так много наготовила, не стоило тратить на это весь день. — Джинен улыбается, садясь за стол. Там его любимые блинчики с печенью, салат с морепродуктов в уксусном соусе, пряное кимчи, вообще много чего, что Джинен просто обожает, но сейчас он даже заставить себя тарелку ближе придвинуть не может. Он понимает, что слишком очевидно переигрывает, понимает, что трясущие руки его выдают, даже в глаза маме не смотрит, просто ждёт, пока она сядет вместе с ним. — Что тебе положить? Будешь кимпаб? Это новый рецепт, с лососем. — Джинен кивает, наблюдая как на тарелке появляются кружочки любимой закуски. Она налаживает на тарелку всего по немного и ждёт, пока сын начнёт возмущаться и ныть, что не съест все, скажет, чтобы она прекратила. Но он ничего не делает, абсолютно. Только смотрит невидяще и машинально моргает. Она бы и рада его не трогать, не терзать, видит, что больно, но она же не может просто наблюдать как ее сыну плохо? — Почему один? — У него дела появились срочные, извини, что не предупредил. — Ещё раз извинишься получишь по башке. — А? — Джинен ошарашенно поднимает на нее глаза, потому что в таком тоне она с ним еще никогда не разговаривала. — Ты выглядишь так, словно все грехи этого мира принадлежат именно тебе, а ты настолько глуп, чтобы думать по-другому, меня это злит. Она методично разрезает ножом мясо на своей тарелке и даже сейчас выглядит собранной и уверенной. Она всегда такая. — Но что, если так, мам? — Ну, во-первых, это невозможно, — она ставит приборы на тарелку и, поправив очки на переносице, складывает руки у подбородка, внимательно смотрит на сына — а во-вторых, кто тебе вбил в голову что ты должен быть идеальным? Я? Ее голос меняется и Джинен чувствует, что она винит себя, поэтому часто-часто отрицательно машет головой. — Нет, мама, это я всегда хотел быть идеальным для тебя. Ты ни в чем не виновата. — Если бы я не требовала от тебя так много, ты бы смог мне довериться и тогда, когда тебя перевели с Сеула и сейчас, когда тебе плохо. Джинен застывает. Она знала? Все это время? Не знает куда себя деть, ерзает на стуле, опустив взгляд. — Я не мог тебе сказать, потому что ты вложила в это столько сил, а я... — А ты делал то, что считал нужным. Знаешь, на что я действительно злилась? Только на то, что ты не рассказал мне, только на то, что ты не захотел делиться со мной. Но я поняла, что и это ты делал для меня тоже и мне стало еще больнее. Перестань. Перестать себя мучить, Джинен. Я же люблю тебя не потому, что ты всегда приносил хорошие оценки, помогал старшим и младших защищал, я люблю тебя, потому что ты мой сын, это всегда будет во мне, чтобы ты не сделал. Я заботилась о тебе столько лет, а теперь хочу, чтобы ты стал заботиться о себе сам. О себе в первую очередь, ни о ком другом. Он чувствует горячие слезы на своих щеках, чувствует, как мама подходит к крепко прижимает к груди и уже плачет в голос. Потому что у Джебома никогда такого не будет, никогда ему не скажут того же, что говорят ему. Он никогда не сможет почувствовать облегчение от того, что его любят со всеми настоящими и будущими ошибками. — Я так запутался, мам... — он всхлипывает, цепляясь за ее руки, чувствует ее сердце гулко стучащее, и зажмуривается еще сильнее. Сегодня он сделал больно всем, кого знал. — Ты в любом случае придёшь к решению. И оно будет верным, дорогой. Джинен приезжает к себе около трех ночи. Но заходит только спустя час, страшно не увидеть его там. Но Джебом дома. Он видит его сидящим на диване, плотно прижимая колени к груди, и наблюдающим за чем-то на выключенном экране телевизора. На нем нет слез, нет истерики, даже усталости не видно, сплошное безучастие ко всему. На Джебоме его белая футболка, которую захватил со стула, потому что вещей с собой не взял никаких, а все это время пользовался его. Серые спортивные штаны в белую полоску, голые ступни и руки, такие бледные, что от света луны, отображающейся в незашторенном окне, подсвечиваются холодным свечением. Не поворачивается к нему, не улыбается, не набрасывается обнимать и целовать куда губы попадут. Джинену так дико тошно, так холодно, словно он вернулся на прежнее место, туда, где не знал ни его ласок, ни тепла, которое он может дарить. Но от этого больнее, потому что он уже знает каково это. — Я.. — Джинен хочет сказать, что он дома, что вернулся к нему, что готов и может все объяснить. Но его обрывают, недослушав: — Мне нужно домой. Можешь купить билет на утро? — холоднее только от его тона. Хотя в квартире впервые жарко от нагретых батарей. — Конечно. Джинен садится на пол, в миллиметре от его ног, достаёт телефон и бронирует два билета на шесть утра. Остался всего час. Они сидят молча, разрываемые словами и желаниями, но уверенно призывающие себя так и сидеть молча и неподвижно. Только Джинен мало того, что не хочет, он физически уже не может. Не касаться, не смотреть, не целовать. Но чувство вины, накрепко пригвоздившее к полу, как обухом ледяной воды приводит в чувства всякий раз, когда он пытается дотянуться до него. Даже встать и сесть рядом себе не позволяет. — Ты ел? Зачем этот глупый вопрос, ответ к которому очевиднее всего. Нет. Не ел, и что ты сделаешь? — Не рассказывай мне о маме ничего. Пожалуйста. — Хорошо. У отметки «боль» вообще есть граница? Есть максимальная черта? Или он будет разваливаться снова и снова, ниже и глубже? — И не копайся в этом. Я не хочу, и маму это не вернёт. — Хорошо. — И мы должны перестать приходит друг к другу. — Почему? — Потому что я больше не хочу тебя видеть. Джинен сглатывает, с него выбили сейчас последние силы, последние попытки наладить то, что было некогда прекрасным. Он, кажется, от боли сейчас взорвётся, окрашивая смехотворно чистые стены красным. Потому что «я больше не хочу тебя видеть». Но что, если видеть тебя необходимо так же, как и дышать? Ему опять умирать? Джинен гнётся к коленям, ощущая взгляд на затылке и мечтает, чтобы этот взгляд снова воскресил его. Пусть скажет, что пошутил, Джинен посмеется даже. Ведь правда смешно. Вчера они были так счастливы, насмотреться на него не мог, когда ревновал, губы сладкие не мог оставить в покое, а сейчас. Я не хочу тебя видеть. Смешно. Очень. Он чувствует между ними адскую пропасть, и ему уже не страшно прыгнуть, провалиться и сгореть. Все же в нем еще бьется надежда на то, что и в этом аду есть выход. Что, спустившись, он отыщет тайный проход, ведущий вверх, где Джебом встретит его, согреет и не отпустит больше. Джинен знает, что ему будет сложно с ним, будет больно и не так, как раньше. Но разве по-отдельности им будет лучше? Он хочет сказать ему, чтобы они и дальше продолжали держаться друг за друга, дальше цепляться, до болючих спазмов, хочет, чтобы это и дальше было их реальностью. Потому что он еще многого не успел ему дать, многого не успел сказать, потому что сам только осознал. Они оба нужны друг другу, как две части одного целого. Только сейчас сила, державшая их вместе, пропала, и они падают как куклы без нитей на пол, ударяясь сразу всем телом. Знает, что тем, кто заставил эту силу исчезнуть и был он, поэтому и дышит часто, чтобы не разрыдаться опять. Пусть так. Пусть Джебом сейчас не хочет его видеть, пусть отдохнет, пусть позовет сам, и он к нему придет в любое время. Позови только, позови. Они спустя час уходят из квартиры совершенно разбитые и чужие словно. Джинен отключает отопление, закрывает окна и краны, а Джебом, присев у края кровати, рисует маркером маленькую волну, пенящуюся от барашков. Он даже улыбается ей напоследок и мысленно просит волну защищать Джинена, когда он вернется. А вернется он обязательно. В шесть утра в центре Сеула шумно и людно. Такси сложно словить, протолкнуться в метро, обойти мимо промоутера, одного, второго третьего. Зайти за чашкой кофе, обязательно, чтобы проснуться, и только потом прочесть утренние новости. Кого-то эта суматоха только убивала, а его спасала. Джинен никогда не жаловался, он был благодарен. Ведь именно из-за этого шума, потока, наплыва, он никак не мог расслышать себя. Но после Ансана все изменилось. Шум не раздражает, он может в любую минуту влиться в толпу и пройти к нужной ветке метро, никого при этом не толкнув и не разлив кофе, единственное, что сейчас было бы другим — он сам. Потому что сейчас он знает, что хочет, с кем и как. Джебом рядом с ним, сидит на противоположной стороне заднего сидения такси и наблюдает за этой суматохой, никак не выдавая свои мысли. Но он рядом. И еще пять часов в дороге будет. Джинен покупает еду, к которой никто из них за всю дорогу так и не притронулся. Он взял из дому теплый плед, но решается накрыть им Джебома только, когда он засыпает, уткнувшись головой об стекло. Джинен перемещает его на свое плечо, надеясь, что от этого ему не будет противно, и кутает под самый подбородок. Под ребрами словно перышком щекочет, когда холодные пальцы касаются его, всего секунду лежат неподвижно на его ладони, а потом, переплетаясь, Джинен ловит его глубокий выдох и размеренное дыхание. Всю неделю Джебом спал так. Играл с ним, брыкался, баловался, но прежде чем уснуть, ложился ему на плечо, переплетал пальцы, глубоко выдыхал, словно все ненужные мысли выгонял, и засыпал. Он стал для него привычкой? Если так, то пусть. Как и следовало ожидать, проснувшись, Джебом отстраняется и, сбросив с себя одеяло, первым выходит из автобуса. В руке словно ледышка осталась после того, как Джебом выдернул свою ладонь. Скучал по Ансану. Не успел выйти, а в легкие без разрешения врывается свежий, чистый воздух, да так, что покашливать заставляет. Тут холоднее, чем в Сеуле, но тише и чище. Да и за месяц приятных воспоминаний больше, чем за всю жизнь в столице. Он идет следом, просто потому что им по пути, потому что Джебом же зайдет к нему? Но Джебом не поворачивает к его калитке, а идет прямо, где вверху по крутой улице виднеется его дом. — Джебом. Джинен окликает и он останавливается, вжимая шею в плечи, потому что холодно, потому что единственное что ему сейчас хочется это быть брошенным куда-то в Марианскую Впадину. Ну или любое другое место, где так же темно и холодно. — Ты правда не хочешь больше меня видеть? Почему-то, в этом месте, Джинену совсем не верится. Даже уверенность появляется, что он просто запутался и говорит не то, что чувствует на самом деле. Ансан с каждого уголка словно сплошной фотоальбом их совместных дней. Вот тут они держались за руки, тут впервые поцеловались, тут же они и полюбили друг друга. Так что пусть скажет еще раз. Джебом долго не оборачивается. Замечает, как сжимаются кулаки, как подрагивают плечи, как он, наконец, повернувшись, старается изо всех сил быть невозмутимым. Он встречает его взгляд открыто и требовательно, может, именно поэтому так сложно собраться и соврать снова. Джинен подходит к нему, видит, как он дергается, делает пару шагов назад, опуская взгляд, но не останавливается. Он ловит его лицо руками, извиняется, что они такие холодные, но все равно крепко держит, заставляя смотреть только на себя. — Скажи. Джебом трясется, мечет глазами молнии, на секунду встретившись с его взглядом, но все равно ищет спасение по сторонам. Почему тут ему так сложно контролировать себя? В Сеуле все получилось, даже поверил, а тут, что бы не говорил, все равно не сможет доказать, не сможет обмануть. Он цепляется за его руки и сам того, не понимая жалобно смотрит в глаза. Отпусти. Просто отпусти. — Я не отпущу тебя, если не скажешь. Джебом закрывает глаза, не может вынести его взгляда, не может видеть все еще надежду и веру. Не может врать, когда он смотрит. — Не хочу. Я не хочу видеть тебя. Вот и все. Джинен улыбается, перемещая руки с лица на плечи и крепко прижимает к себе. Он врет. Так неумело и так паршиво, что даже в глаза посмотреть не может. Знает, что это все равно не меняет того, что им придется разойтись, но это хотя бы не из-за того, что он якобы не хочет его видеть. Джинен позволяет себе снова вернуться к лицу, поцеловать. Начиная от линии подбородка, заканчивая холодными, дрожащими губами. Он целует его много и часто, не получая никакого ответа, но все равно продолжает, потому что оба уверены в том, что повторится это не скоро. Он не чувствует на себе сжимающих рук, не чувствует льнувшегося к себе тела, но Джебом и не отталкивает его. Он ждет пока им вдоволь надышатся и отпустят. Ждет, когда чувствует еще один невесомый поцелуй на своих губах и безмолвное разрешение идти. Он не смотрит на него, когда, слишком быстро обернувшись, бежит в дом. Но слышит вдогонку: — Приходи ко мне, когда я тебе буду нужен. Джебом уже час наблюдает за тем, как Саманта издевается над Хису. Она в зале складывала пазлы и ей остался всего один кусочек с короной, чтобы принцесса стала завершенной, но она никак не может его найти. Бегает вокруг дивана, плачет, успокаивается, опять ищет и опять плачет. Джебом не знает сколько это будет продолжаться, сколько она будет тут, столько будет еще называть своим мужем, но постоянно терзающее чувство вины не дает ему так же издеваться над ней. — Ты такая растяпа, из-за твоей невнимательности пазл будет дырявым, Хису. Саманта своими словами доводит девушку до очередной истерики. Она падает на колени у его кресла, и рыдает бесшумно, только плечи часто-часто подымаются. Он не может. Смотрит на довольную Саманту, вертевшую в руках тот самый последний осколок и хочет заставить ее съесть все до последней детали. — Хису, хочешь фокус? Давай, не ной, тебе понравится. — Хису нехотя поднимает на него глаза и кивает. Джебом встает, слишком резко и напористо. Он идет целенаправленно и Саманта сама того не ожидая пугается. Хочет спрятать пазл за спиной, но не успевает, Джебом сильно сжимает ее запястье, перенимая нужную вещь себе. — Фокус-покус, все что нужно достану я. Фокус-покус тру-ля-ля, ты не сможешь скрыться от меня. Он улыбается ей слишком мило и сладко, а сам старается не потерять контроль и не сломать ее прежде времени к чертям. — Что ты себе… — Вот и весь фокус, Хису. Если у тебя что-нибудь пропадет, наверняка она его отняла. Но я фокусник, достану для тебя. Хису смотрит на него как на самого настоящего волшебника и, радостно улыбаясь, вставляет последний пазл в картину. Джебом уходит к себе, считая про себя минуты до того, как она без стука войдет следом. Четыре. Четыре минуты Саманте понадобилось, чтобы вломиться в его комнату и сесть на кровать, улыбнуться ему. Он стоит у окна, ждал, когда она наконец явится. — Так заботишься о Хису, неужели она нравится тебе? — Даже если и так, то что? — Просто скажи. Я не стану трогать тех, кто тебе нравится, Джебома. — Как же хорошо она врет. Всегда просила назвать тех, с кем ему хорошо, а после он никогда их не видел. — Почему ты не уходишь? Папа вроде бы и не держит тебя, вы даже спите в разных комнатах. Ты ему не нужна. Ты вообще давно никому не нужна. — Джебом представляет, как она сейчас сжимает простыни, но улыбается. — Ошибаешься. Я все тут заслужила. Я сама всего этого добилась. Так что и ты и твой отец мои. — Мы никогда тебе не принадлежали и уж тем более не будем. Джебом вздрагивает, когда ее когтистые руки проходятся по шее, а дыхание на ухо и тихие слова невольно парализуют все тело. Те слова никак не выходят из головы. Кажется, что он сейчас умрет, истечет кровью от дыр в теле, оставленных ее ногтями. — Я всегда добиваюсь всего, чего пожелаю. Ты даже не представляешь, как похож на меня, словно ты мой родной сын, словно ты моя часть. Но, всегда нужно выбирать из двух зол меньшее, чтобы жертвовать. Я хочу быть тут, и я буду. Мне придется сделать выбор, чтобы чувствовать себя в безопасности. А ты, малыш, подрываешь мою и без того шаткую уверенность в тебе. Кто тебя так изменил? Он? — Кто он? — Джебом притворяется, что не понимает о ком речь, так же шепчет в ответ, покрываясь мурашками изнутри. — Пак Джинен. Беженец из Сеула. Знаешь, почему он тут? — Джебом хочет вырваться, но пообещал себе держаться до конца. Только поэтому стоит, потупив взгляд на ночной сад и слушает, пробираемый дрожью. — Знаю, поэтому мы больше не общаемся. — Врет. Ничего он не знает, не успел спросить. Знает только, что в Сеуле начальник не очень хорошо о нем высказывался, но тогда Джебому было все равно, а сейчас он бы ему точно шею скрутил, попадись ему на глаза. — Правда? Я позвала его на ужин, а он отказался. Так некрасиво с его стороны, но он мне напоминает нас с тобой в некоторых ситуациях. Так же делает все для тех, кого любит. — Мне не интересно. — И не должно быть. Он не нужен тебе. И ты ему. Я видела его сегодня с Джексоном, он так рьяно защищал его, хотя, я и ничего не сделала. Невероятно, как они подходят друг другу, согласен? Джебома не на шутку трясет. Нет, не согласен. Джинен принадлежит только ему. От кончиков пальцев до мягких волос на макушке, только его. Но, закрывая глаза, он видит его и Джексона, всегда улыбающихся, всегда в хорошем настроении и всегда уверенных в себе. Да, с ним ему лучше. С ним ему безопаснее, с ним комфортнее, но это пока. Пусть просто подождет немного и не вмешивается. — Согласен. — Умница, — острые когти царапают шею, постепенно отдаляются и ее шаги. Скрипнув дверью, она бросает на прощанье, не давая и попытки уснуть: — ты умный мальчик. Или держишься подальше от тех, кто мне не нравится, или я сама их убираю. Жаль, что и тебя это касается, малыш. Он цепляется руками за подоконник, чтобы унять их дрожь, часто вдыхает и выдыхает, но ничего не помогает. Он сорвется в любую секунду. В любую секунду его накроет так, как давно не накрывало. Джебом сползает на пол, цепляясь руками за любую поверхность в темноте и продолжает дышать. Один. Два. Три. Уткнувшись коленями и лбом об мягкий ковер, он зажмуривается до звездочек, но вместо звездочек видит лицо Джинена. До жути красивое и мягкое на ощупь. Пахнущее всегда своим ароматом, словно где-то в Швейцарии есть фабрика по производству аромата «Джинен», который он выливает на себя каждое утро литрами. Джебом пальцами забирается под толстовку, цепляется за ту белую, его футболку, и крепко-крепко сжимает. Не менял ее уже два дня. Спит и ест в ней, даже в душ боится пойти, вдруг запах пропадет. Так не должно быть. Но это все, что может он ему дать, эта вся безопасность, которая в его силах. Тогда, у него земля ушла из-под ног не от Ёндже, целующего его Джинена. Конечно, и тогда он умереть был готов в любую секунду, но пережил бы это. Потому что Джинен пошел за ним, потому что попытался объяснить. Он почти умер, когда Джинен сказал, что знает, что случилось с его мамой. Джебом тоже знает, всегда знал. Именно поэтому он оттолкнул его. Если бы не Саманта, он бы уже сам рассказал, что произошло, но сейчас Саманта тут и он не может рисковать им. Он лучше всех знает, на что она способна, на что пойдет, если ей сделают больно. Он такой же. Но сейчас он не один. В любую минуту может произойти то, что ей не понравится и Джинена уже рядом не будет. Тогда он точно не будет больше жить, тогда его точно не станет. Поэтому он оттолкнул его моментально, как только Джинен стал ближе на шаг к Саманте. Он же будет пытаться защитить его, но каким сильным бы не был — от Саманты нет спасения. На какое-то время ему удалось упрятать ее в психушку, если бы она только знала, что это благодаря Джебому, папы уже давно бы не стало. — Я расскажу папе, что это ты. — Тогда и твоего папы больше не будет. Будешь совсем один. А сейчас, она выбирает отца, мэра, а Джебомом, в случае чего, можно жертвовать. Он не может допустить, чтобы она хоть как-то навредила Джинену. Поэтому, они будут держаться друг от друга очень далеко, пусть это разорвет его окончательно. Но он защитит его, защитит, даже если сам умрет от этого одиночества. — А что ты там делаешь? Хису без стука врывается в комнату, а Джебом замечает, что уже не дрожит. Даже мысли о нем успокаивают. — Чего тебе? — Он садится, упираясь спиной об теплые батареи и выжидающе на нее смотрит. — Фокус хочу. — Хису садится на колени перед ним, заглядывая большими глазами в его. — И чего же ты хочешь? — Достань мне маму. Я соскучилась. — Хису улыбается, словно он уже ей дал то, что она хочет. Вот дурочка. Хочется стукнуть ее книгой и сказать собраться, но не сработает. — А по папе ты не соскучилась? — Соскучилась, но маму я дольше не видела. — Прости. — Но ты же обещал… — Только не реви, а то больше никаких фокусов! Поздно. Хису ревет навзрыд, ударяется головой об ковер, но все равно орет и ревет. Вот дуреха. — Та тише ты, тише! — Он неумело водит ладонью по спине, кое как успокаивая ее, в голову приходит дурацкая идея, да и с чего бы ее ему осуществлять? Ну пообещал и что с того? — Джебом, я бы все для тебя сделала, но я умею только плакать. — Всхлипывая, она жмется к его коленям, потому что Хису никогда не встречала такого доброго и смелого человека как он. — Ты еще и не плакать умеешь, так что не реви. Забирайся в постель, я скоро тебе кое-что принесу. Джебом думает, что умом тронулся, когда пробирается в пустой дом Ли Рима, кишащий призраками, открывает ящик за ящиком, комод за комодом, и наконец, найдя то, зачем пришел, довольно выдыхает. Дома уже все спят, когда он заходит в комнату Хису и ставит на подушку рядом с ее лицом фотографии ее и ее мамы. Это все что он может сделать для нее. Не волшебство, всего лишь взлом и кража, но для нее это тоже чудо. Ведь утром она прибегает к нему, крепко сжимая фотографию, и падает на колени. Ему неловко, поэтому выпроваживает ее, выталкивая за дверь. И ощущает то, что никогда не ощущал прежде. Благодарность. Неужели она приятнее мести?