***
— Вергилий, нет! Данте понимает всё очень и очень быстро: на столе пусто и чисто, словно его попытка спасти Кэт — уже проступок. «Я иду их искать». Брат зачем-то оставляет записку в его крыле. Увы, понимание, что Кэт в его глазах стоила мести, выходит слишком запоздалым: Данте спал, кажется неделю. Вероятно, Вергилий все равно допил её и решил не тревожить никого подробностями. Данте чует её запах, но к нему не примешивается разложение. Может быть, Кэт все равно получит свои похороны? Или он опять замел следы? В спальне остается лишь запах — это кровь Вергилия. Прямо рядом с подушкой. А на его украшенном рунами прикроватном столике лежит несколько книг. И большинство из них открыты на главах о получении дитя вампира и человека.***
Кэт приходит к нему во снах — Данте узнаёт её по дыханию, крови из царапин, шагам, невыносимо долго просит подойти, но она вечно исчезает, как только он оборачивается. Вергилий в ответ на его признание кивает этому, как неизбежному: — Также ко мне приходила мать. Разница лишь в том, что её обращали... иначе. Он молчит минуту, не двигаясь, а Данте узнаёт это его молчание — брат с опозданием осознаёт очень простую вещь. У него тоже была надежда спасти Кэт. С тех пор Данте видит её во сне лишь с клыками. Так она приходит чаще — не говорит с ним, но всегда хитро ухмыляется. А затем прижимается поближе и вгрызается ему в глотку. Данте не удивляется, но лишь чешет шею по утрам — что-то он выпил не тех. Увы, скорбь не заглушить снами.***
Следующий сон оказывается слишком явным: Данте проваливается спать у стены — кровь пьяных кружит голову, слишком лень идти в комнату, а банкетка в крыле возле их кладовой оказывается самым уютным ложем. Ну или таким, что никто не будет ругаться, если он её нечаянно заблюет. Кэт нависает над ним — во сне видно лишь знакомый капюшон и дыхание на лице — ближе, ближе. Данте цепляется пальцами за банкетку, боясь лишь того, что вот-вот проснется, и совсем не хочет спугнуть то, что ощущается столь явно: вот она, вот здесь Кэт, вернулась, она здесь, всё хорошо! Она гладит его по лицу, шее груди — её руки не столь холодны, когда он увидел её тело, но и не столь теплы, чтобы считать живой. О если бы этот ритуал сработал! Если бы не попытки обмануть смерть и обраще... Кэт целует его резко, точно обозначая вторжение в его сон. Данте отвечает ещё стремительней — поднимается на локтях, пытается уловить черты её лица, но его глаза тут же накрывают рукой, а поцелуй заканчивается тем, что Кэт садится ему на грудь. — Прости, что не успел, — едва шепчет Данте, гладя её упершися прямо в ребра колени. Он бы дал ей всё, будь она жива, больше не боялся, проконтролировал себя, чтобы ей было хорошо, нашел бы прочную капу, чтобы ничего не случилось, когда он посадил бы её к себе на лицо... Мольбы простить оборачиваются хрипом. Кэт вгрызается ему в горло и хлебает жадно, но неумело. Данте резко вскакивает, не успевая закончить мысль, что для такого ей лучше сидеть у него на руках. Коридор пуст, а тень, похожая на край рукава, оказывается лишь краем порванной шторы — та колышется на ветру. Ему, видимо, придется объясняться перед Вергом за очередную дорогую тряпку, которую он не выбирал. Наверняка брел по стенам и зацепился за что-то не то. Но вот почесывая зудящую шею, Данте точно знает: единственное фальшивое окно он не открывал. Ведь стоять между ним и сырой стеной их подземного бункера — то ещё удовольствие.***
Вергилий встречает его за завтраком: судя по гримасе медного солнца на трехсотлетних часах в обеденной, закат будет через полтора часа. — Не спится? — пытливо переспрашивает Данте, — Хоть бы мне что-то рассказал. Но брат лишь размеренно раскладывает салфетки на блюде, будто соблюсти белизну его расшитого воротничка гораздо важнее, чем говорить о тех мыслях, которые связаны с его сегодняшним сном. Данте смотрит на него и почти ломает десятки раз согнутую и выпрямляемую обратно ложку: неужели ты, блядь, снова делаешь вид, что тебя ничего не касается, а, братец? Вергилий отвечает на это лишь каменной гримасой на лице. И лишь разложив салфетку для еды ровно справа от салфетки для воротничка, отвечает: — Это проходит. Я накажу виновных. Уже сегодня. Данте узнаёт это «Я решу все проблемы, отстань». Узнаёт это нежелание говорить о своих планах, будто он ему чужой. Узнаёт эту проклятую привычку не касаться того, что так сильно напоминает об истинных эмоциях, которые якобы способны остановить хоть одну из шестеренок, которые принадлежат вечному механизму «долгосрочные планы Вергилия». Это... Это... Да какого хера он несёт?! Данте швыряет очередную дорогую стекляшку ему в лицо. — Ты даже не говоришь мне о том, что видишь во сне! Ничего не сказал мне о мести этим мундусовым ублюдкам! Не признаешься, что видишь её во сне! Почему бы хотя бы не сказать мне, что ты не похоронил Кэт?! Почему не дал мне попрощаться?! Вергилий не уворачивается — просто ловит бокал на лету, ставя его и не замечая осевшей на резной запонке капли. Не нападает. Не выгоняет из столовой. Лишь проходит к другому концу стола и нависая, чеканит: — Объясни мне, почему вдруг я узнаю об этом последним? Данте, отдышавшись, смотрит на него и едва осознавая сказанное не может понять: кому из их клана нужно было забирать тело Кэт?***
— Ты ничего не сказал про форточку, — цедит Вергилий, — Когда я уже месяц чувствую за собой нехилую слежку. Брат, конечно, опускает все типичные «это ты во всем виноват» и «снова подвергаешь нас риску». Очередные обвинения вместо извинений и просьб о помощи. — А ты, значит, можешь скрывать свои сны? Мысли о Кэт? Корчить из себя равнодушную глыбу? Она хотела от тебя взаимности, если ты забыл! Твоя помешанность на медиумах стоила ей жизни! Что, это снова я её плохо защищал от Мундуса? Или ты перестал рвать жопу? — Её тело не нашли! Данте, хватит. У нас в клане шпионы. В камерах — половина тех, кто точно были вхожи в моё крыло. И никто не сознается, даже когда я выставил дежурных. Данте скалится в ответ: — Что, снова я на грязной работе? Или это у тебя снова едет крыша на предательстве? Вергилий презрительно фыркает: — Хочешь уладить всё заранее — становись на дневное дежурство. Будет слушать их мысли, пока они не сознаются в том, как проникли и выпили Кэт. Данте отталкивает Вергилия, уходя прочь. Обсуждать здесь нечего: вместо поручения он снова слушает выговоры, а не пытается найти останки Кэт.***
После этого разговора Данте сбегает на три дня — рубит мечом и разбирает клыками больше от ярости, чем от голода, вызывает на поединок слишком много пешек Мундуса, вскрывает глотки и оставляет остывать тела, тут же забывая, что минуту назад был голоден. Кровь, льющаяся фонтаном прямо в его глотку, лишь раззодоривает то, что оказывается пересиливабщим даже это, а по факту — почти позабытым ощущением. Горе в одиночестве, вот что понимает Данте. Вергилий, закрываясь от него, снова напоминает об их юности, с которой и начались их попытки отомстить. Три четверти вампирской крови, одна — людская. Дети, которым было запрещено появляться на свет. Дети отродья. Дети дампирессы и высшего вампира. — Мама... Данте резко отпускает тело и видит, как из двери шокировано смотрит девушка. Вот оно что. Он едва успевает вскрыть свою ладонь, чтобы напоить свою умирающую жертву. Девушка щерится, но Данте показывает ей такие же клыки — новообращённые должны иметь возможность примкнуть к ним. — Хотела обратить её, да? Забирай. Девушка трясет головой, стриженой до коротких, похожих на мох кудряшек. — Нет. Она уже не принадлежит себе. Данте пожимает плечами. — В следующий раз хотя бы не скидывай это дело на других. Он набирает номер подчинённых Вергилия. Связная цыкает языком, но слушает Данте: — Кажется, у нас есть приманка. — Ого! Что, все же будете ловить тех, кто объелись теми пленниками? Тогда мы скоро прибудем. — Сами не подставьтесь. У нас ещё в планах есть что покруче. Связная фыркает и отключается — группа прибудет за считанные минуты. Если кто-то пьет кровь вампиров — это нужно не откладывать в долгий ящик.***
— Ты хотя бы смотришь на сообщения? — шипит Вергилий, — У нас умирают те, к кому мы не заходили по одиночке в камеру! Данте почти отмахивается: братец снова решил опробовать новые методы, а вместо сведений объелся ещё и чужой болью. Ничего нового. — Их не могли так легко выпить! Не смертные! Выпить... Данте переспрашивает: — Выпили? Они ещё дышали, когда я сдавал дежурство! И ключи... Вергилий кривится: мол, только дошло. — Да, они и код были только у нас. — Нет, ты сказал про выпитых! И город, там... Вергилий мрачно хмыкает: — Значит, подтвердилось. Какие укусы? Данте припоминает тела: то высушенные, то застывшие в немом оскале клыков, когда едва успеваешь сбежать, а тебя настигают лишь для потехи. — Сумбурные. То голод, то неудачные тренировки. Кто-нибудь от Мундуса? Вергилий хмыкает: — Нет, в основном в пригороде. Очень много — в нашего дома, словно их туда... — ... заманили. Там были и безклановые? Вергилий отмечает: — Как и прошлые разы. И при этом — никакого запаха. — Но не может вдруг выйти так, что Мундус... Вергилий качает головой: — Как ни странно, нет. Даже он не жалует каннибализм. А тут ещё мы. Данте старается сказать это как можно нейтральней, но выходит все равно сдавленно: — Мы теперь спим по очереди? Вергилий пожимает плечами: — Приходи сегодня в моё крыло. Я всё равно проснусь от малейшего колебания ветерка. Данте издаёт нервный смешок: — Как бы тебя не разбудила моя зевота. Но Вергилий позже слышит самое главное: — Кто же до сих пор не берётся выпить нас, если это не Мундус? Братец читает уже третий трухлявый трактат, делая вид, что Данте, «развалившийся» на своей половине кровати, гораздо важнее этого вопроса. Ворох старинных слов в его голове явно пытается скрыть все «не знаю». Данте уже поспал свою часть ночи и лениво зевая, совсем этому не рад — в ней не было снов о Кэт, а значит, она пустая, как может внезапно опустеть бутылка с вином у смертных. Или виски? Увы, он подзабыл такие подробности. — Кто-нибудь вообще понимает, что это слишком странно для каннибализма? Правда, это слышно уже в мыслях Данте. Вергилий отвечает молчанием, сопоставимым с безмолвием каменной статуи. В голове он тоже почти затихает, но не отстраняется, когда Данте сгребает его в охапку и натужно, словно его душат слезы, оставляет засос в основании шеи. Это напоминает Данте не только о том, в чем они ещё полвека назад одним фактом таких «игр» насмехались над правилами и ограничениями смертных. Когда Вергилий резко вжимает его коленями в кровать, Данте знает, чем это закончится: и болью, и её сплавом с лаской, и разочарованием, что это все уже ни от кого и ни от чего не отвлекает и больше никому не может быть доверено. Или все же могло, и они упустили свой шанс сказать это... ей?.. Данте обрывает эту мысль. Вергилий резко садится ему на грудь, гладит наконец-то обнажёнными ладонями шею, вглядывается в его лицо так, будто его мысли можно читать только так неявно и немо. Но Данте чувствует тот зуд на шее, который приходит все чаще, как от укуса — его личная примета, что ему снится Кэт. Ему важно это молчаливое признание брата, что все ещё можно вернуть, если у них хватит сил, в любой момент. Он бы от такого не отказался, чего это Вергилий выдумывает? Но это ощущение после снов о Кэт, эта недо-боль нужна ему прямо сейчас. Так, словно Кэт была бы рядом.***
— Первым будет Вергилий. Этот сон слишком отличается от тех, наполненных нарастающей тоской. — Уже надумала? С ним будет сложнее даже тебе. В смысле, он, конечно, научился, но все равно, вдруг будет больно? Вечер при отсвечивающем прямо на них ночнике делает спину и шею Кэт не просто смуглыми, а бронзовыми — они на ощупь, точно нагретый металл. Данте знает: сейчас они шутливо спорили, пока он её раздевал. — Я справлюсь, — пытается убедить его Кэт. Сейчас им что-то нужно высказать, что-то про него и Вергилия, но Данте лишь продолжает: — Правда? Ты вообще видела Вергилия? Нет, если он у тебя не первый и ты достанешь смазку или такая уродилась, что тебе размер не важен, то хорошо, иди, но и тогда не будет так приятно, если ты что-то там навоображала. Кэт равнодушно встречает все его возражения, но кладет его руку к себе на щеку — Данте только что убрал волосы с её лица. — Он лучше сдерживается, — глядя на него в упор, отвечает Кэт, — И ему не нужно никак готовиться. Данте только ближе прижимает её к себе: у него на руках она сидит ровно, смыкая ноги. И тут же отпускает — ему кажется, в какой-то миг она становится напряжена для его объятий. Проверять, стоит ли обнимать её крепче, Данте не хочется. — Ну... Есть нам правда лучше до отвала, прежде чем подходить к тебе. Вергилий просто выделывается и корчит из себя ледышку, а не показывает напрямую, что ему кто-то важны. Я даже везуч в этом — у меня есть порой достаточно времени, чтобы до меня дошло, да и сам брат не против... Кэт задумчиво хмурится. Данте в ответ неопределенно машет рукой: мол, всегда так, я привык. — Это все? — минутой позже спрашивает она. Данте на миг удивляется: он не слышит её мыслей. Но тут же принимается снова перечислять: — Ну привычки у него не очень, так что скажи ему сразу. Нет, он все выслушает, просто эта упрямая жопа вообще не очень показывает, что ему нравится или наоборот, не очень. Делает всё хорошо, но... Говори, короче, что тебе по вкусу. Не люблю я все эти его «доверься мне» и бла-бла-бла. Ты вообще любишь когда тебя раздевают? А то что-то майку стянула сама. «Я ушла. Ушла прежде, чем просто ему подрочила. Все закончилось вполне обычно, а не так, как я видела ваши поздние завтраки». Так должно быть в её голове. Но Кэт отвечает: — Иногда. Данте уточняет: — Прямо всю целиком? И что там с позами, привычками трогать, ты любишь больше смотреть или что-то делать? Кэт задумчиво гладит костяшки у него на ладони. Её голова по-прежнему словно пуста — но так не может быть: либо он не может прочитать её мысли, либо... — Смотря кто и как. Данте немного опешивает: — А со мной ты... — Да, хотелось бы быть активней, что ли. Тебе интересно что-то новое, ты не обычно отказываешься, да? Данте торопливо кивает: — Не хочу отказываться, вообще-то. Но тебя-то хочется как минимум не выпить, вот и не начинаю — по неопытности случалось всякое. Кэт оглядывает его внимательно, но без страха. Она действительно заслуживает всей этой откровенности, но у смертных часто бывает свой предел, так ведь? Поэтому Данте тут же продолжает: — С тобой точно должно быть все хорошо. Мне и пальцами тебя, и языком нетрудно, но все эти клыки и когти... Не хочу оставлять тебе во время секса боль и шрамы. Кэт тянется к его лицу и Данте наклоняет голову, стараясь и подставить ей шею, и пореже дышать — вдруг именно сейчас её запах окажется аппетитней обычного и придется бежать на другой конец комнаты? Пальцы, которыми она зарывается ему на затылке — это лучшее, до чего он задумался. И приятно, и можно жмуриться, не глядя на неё — не хочется думать, что ещё за венку он умудрится разглядеть на этой коже. Так его голос звучит не только глуше, но и достаточно просяще: — Он ведь наоборот, любит строго одним способом. И если хочешь — я буду смотреть, чтобы он не пошёл дальше. На «смотреть» Кэт судорожно вдыхает, а её сердце на миг стучит тише — Данте тут же перестраивает: — Пугает или нравится? Кэт вздыхает: — Второе. Но ведь так опасней, разве ты не предупреждал? Тем более Вергилий может не понять... Данте цыкает: — До этого с ним можно и поговорить. Он будет корчить недовольную мину, но ему вся эта хрень с кучей планов понравится, я его знаю. Увы, секс-шопы там не на первом месте, но вот объесться до икоты мы можем, засунуть в нос всякой фигни, чтобы не срываться, потом сбрызнуть по тебе нашей крови, плюс дать немного серебряны... — И этого точно хватит? — перебивает Кэт, — Одному Вергилию? Её пальцы ощутимо давят на линию роста волос и Данте довольно мычит: — Да вроде бы и всё. Остальным ты его уже проняла, хоть он ото всех и бегает, хотя раньше с ним было проще. Рука Кэт медленно сползает ему на плечо и Данте почти не удерживается, чтобы прижаться к ней щекой: коротко боднув мелькнувшую ладонь, он тут же отстраняется. — Кровь... Данте удивленно моргает: — А что? Он выйдет, а ты искупаешься, у меня как раз будет время, чтобы рассказать ему, сколько опыта со смертными он упустил из-за своих аппетитов и почему все его проваленнве заморочки с «лежать недвижимо и не дергаться» не значат то, что тебе что-то не нравится. Чувствую, что объяснить это ему придётся и мне, а то он опять... — Опять что? — переспрашивает Кэт. Данте недовольно морщится: — Да опять тебе все сначала — и целуй, как будто ничего не было, и просить с видом, что это якобы в первый раз он тебе отлизывает и руками ноги держит, и совсем прошедшее ему не важно. Ну в общем, начиняйте меня доверием заново и снова суйте в печку, я не помню что там было и помнить не хочу, якобы забыл. Короче, тебе сколько смазки в карман положить? Я не отговариваю, просто хочу, чтобы хоть сейчас он не выделывался. — Кровь за кровь. У всего своё значение. Мне пора. Данте сначала не понимает такого странного ответа. А затем Кэт улыбается — это благодарность. Она не говорит «А как же ты?» Не обещает сделать всё так, как он ей сказал. Но совершенно точно видит, что к нему можно прийти ещё раз. До или после Вергилия — неважно. Может быть, он наконец-то сделает ей приятно без того риска, на который она согласна с Вергилием. Всё-таки смертные додумались и до вещичек для настоящего удовольствия, особенно до тех, которые на пульте управления. Данте не успевает сказать Кэт хотя бы «удачи с моим упрямым братцем». Кэт словно испаряется, а шея Данте начинает гореть огнём, словно на ней незаметно поставили клеймо. Он выскакивает за дверь и смотрит в сторону коридора, который ведёт к крылу Вергилия. Кэт должна быть хотя бы слышима оттуда. Но его встречает лишь отмеченная мерцанием оранжевых ламп тишина. Данте отнимает внезапно липнущую руку от шеи. И просыпается.***
В коридоре лишь синеют далекие лунные отсветы из оранжереи: свет оказался больше не нужен, когда не стало той, кто пришла к Данте в этом слишком реальном сне. Данте оглядывается, вопрошающе разводя руками: в их жизни итак добавилось ещё дерьма, почему он не вправе знать, откуда такие сны? Может быть... — Это не может быть тёмным даром, — тихо звучит в его голове, — Никто из выпитых не засыпали. Данте не успевает ни возразить Вергилию, ни понять, что же именно он имеет в виду. Сначала он думает, что это брат так легко ступает по мягкой ковровой дорожке — но тот медленно проходит уже по стенам. Он выглядит слишком спокойным, но это лишь иллюзия: его выдаёт и лязг Ямато — Вергилий резко достаёт катану из ножен сразу на треть и что неслыханно — он появляется без любимого плаща и перчаток. Данте едва успевает подумать, как слышит эти же шаги. — Зачем бежишь в одиночку? — уже возражает Вергилий в его голове. Но Данте успевает его опередить: мягкие шаги бегут к той самой стене, где есть фальшивое окошко. Данте едва успевает заметить край рваных джинсов и ржавые потëки на светлой толстовке — от них явно тянет застарелой кровью. Хлопает оконная рама. Данте бросается на опережение, но никого не находит. Где-то далеко, на уровне едва различимого шепота, он слышит просьбу Вергилия обернуться. Не найдя никого в излюбленном братом месте для пыток, Данте все же оглядывается. И успевает сказать лишь шокированное: — Оу. А дальше лишь трет глаза, потому что верить в такое без возможности убедиться, что это не сон — слишком больно, слишком вгрызается это зрелище в его недавнюю душевную рану. — Кэт?.. Она тут же отбегает — влево, точно теперь слышит каждый шорох. Прислушиваясь к её редкому дыханию и стуку сердца Данте поначалу не верит: — Подойди, если это не сон. Пожалуйста, я ведь думал... — Ты мог подумать и не только это. Вернее, уже думал. Данте медленно подходит ближе, раскрывая руки: вот, безоружный, забыл своего «Мятежника», только бы это был не сон. — Если это ты, это не так уж и страшно, это не... Кэт быстро оказывается перед его лицом и рывком срывает толстовку, заодно показывая бугристые, фиолетово-сизые шрамы на шее и груди. — А если это был бы ты? А если бы Вергилий. Данте слышит какое-то ворчание вдалеке, но это неважно. Брат никогда так не возмущается, если задумал кого-нибудь прикончить. Кэт ведь наверняка опасалась не только за него. — Я могу одолеть близких к вам по силе. Как видишь, тренировки идут мне на пользу. Она не умрет, она не умрет так глупо у них вышло, всё получилось, он затеял это не зря. Ну и что, что она решила чуть-чуть им подкрепиться? Для неё это наверняка было очень старательно — ему ли не знать про то, как может голод рвать крышу. — Ты зря боялась, — говорит Данте и думает: брат наверняка заверял её в том же, зануда. — Я съела всех в камерах, а потом поняла, что это было слишком. — Ну, Вергилий спросит с тебя за слишком сытный ужин, но не более. Данте чует: от неё пахнет Вергилием — его кровью на губах, его слюной на шее, его семенем на руке. Это и правда было так. Разве что давно — слишком быстро пропадает этот запах. Принюхиваться к ней становится очень близким, почти откровенным жестом — Кэт спокойно стоит к нему спиной, а Данте, увлекаясь новым ощущением, всё сильнее норовит заглянуть ей в лицо. Краешек капюшона постепенно открывает щеку, волосы, угол глаза и рта. Теперь её глаза и правда выразительнее — пускай и не так притягательно страны, как у вампиров, но от них наконец-то не веет страхом перед тем, что сильнее тебя. Данте не может сказать, почему он все ещё не решается задержать её, нарушить просьбу, но затаив дыхание, осознает: всё, теперь она не станет ничьей трапезой. Особенно их, ведь сейчас её запах — это просто запах: интересный, но от него не ноют десны, не приходится убегать или выставлять Кэт за дверь, боясь навредить. — Теперь я, — шелестит Кэт. Данте смеется и думает: ну наконец-то. В дверях показывается Вергилий, он торопится, но завидев, что затевает Кэт, лишь приподнимает брови: — Думал, я смогу тебя насытить. — Это в каком из смыслов? — Ехидно интересуется Данте, пока его не кусают. Жадно, больно, но теперь он не слышит ни одной мысли. Кроме, конечно, Вергилия — продолжает перепалку, говоря что-то про то как ему понравилось съедать лишь в переносном смысле. Опередил, засра.... Но это уже не такой важный вопрос: выпаивая Кэт, он все равно находит силы, чтобы её обнять.