Дуэль

      И всё же душа Якова тянулась к неизведанному. А неизведанным этот не такой уж и большой на самом деле лагерь просто кишмя кишел. Оно (неизведанное) поджидало его буквально на каждом шагу, ибо неизведанным для мятущейся души художника по-прежнему оставались девчонки.       Как ни пытался он избегать соблазнов и заставлять себя сосредоточиться на проработке лора персонажа, как ни давил на карандаш, пририсовывая боевым черепахам мозолистые конечности, чтоб не хуже, чем у небезызвестных Рафаэля, Микеланджело, да и, чего греха таить, Леонардо и Донателло, румяные щёчки, длинные ножки и, на особенку, грудь второго размера то и дело попадались ему на глаза. И ладно бы только второго. Вариантов была масса: и первый, и, что уносило совсем за грань, мать его, третий. Загорелые, белые, полуприкрытые блузками и нарочито выставленные напоказ груди, перси, сиськи и титёшки колыхались у Якова перед глазами, вызывая прилив краски к щекам и прочие неудобства, связанные с приливами к другим известным частям тела, отчего ему то и дело бочком-бочком приходилось ретироваться в уборную и там выпускать своего змея на волю.       Поэтов Яков после того памятного вечера старательно сторонился. Хоть и вспыхивали в его памяти тонкие нервные пальцы, выхваченные из тьмы ночи дрожащим огоньком сигареты, он гнал эти воспоминания от себя, ибо в себе ещё не разобрался и события решил не торопить. Они вон и так поторопились без его участия.       Поэтому Яков сидел в столовой, забыв про остывающий кофе, и увлечённо, но так, чтобы никто не заглядывал ему через плечо, рисовал самую трогательную, самую животрепещущую, самую-самую важную, судьбоносную сцену своего фика, после которой можно было бы смело в очередной раз менять его направленность: сцену первого, невероятно романтического, крышесносного и нереального поцелуя главного героя и героини. «Аликс!» — мычал в губы героини главный герой, как представлялось это мысленному взору Якова. «Гарри!» — в ответ в губы же главного героя выстанывала героиня. И только художник задумался, пойти ли на поводу у правды жизни и изобразить ли у старшего сына ярла известную выпуклость в паху, как в столовой резко потемнело, и за окнами хлынул дождь. Капли его весело, но и слишком уж, как показалось Якову, яростно забарабанили по карнизу. Он поднял голову, чтобы найти, не ошивается ли кто поблизости от выключателя, как вдруг раздался удар грома, дверь в столовую распахнулась, и в свете блеснувшей молнии Яков увидел входящее в дверь мокрое создание, подталкиваемое в спину (видимо, в качестве жеста подбадривания, да и просто для придания ускорения) Наилёй Альбертовной.       Создание оказалось прелестной незнакомкой с волосами цвета воронова крыла, подстриженными под идеальное каре. Из-под густой прямой чёлки на Якова доверчиво и открыто смотрели два распахнутых голубых глаза в обрамлении густых ресниц. Худые, чуть кривоватые ножки торчали из коротенькой синей юбочки в складку, а над юбочкой Яков с восторгом и неверием разглядел в полутьме столовой самую настоящую белую матроску с синим отложным воротником и пущенной по нему белой же каймой.       Казалось, что дрожащая эта незнакомка, шмыгающая носом и потирающая коленкой коленку, явилась из самых что ни на есть потаённых глубин подсознания Якова, воплощая собой все эротические фантазии, едва успевшие сформироваться после просмотра многочисленных аниме, отчего он чуть не застонал в голос на всё гулкое помещение столовой. Рот его сам собой совершенно неприличным образом растворился, и капля тягучей слюны упала на почти завершённый арт.       Тем временем Наиля Альбертовна повертела головой, обнаружила Якова и, явно обрадовавшись, шагнула к нему, продолжая подталкивать незнакомку в спину.        — Вот, Саша, — каким-то напряжённым голосом, в котором Якову почудились в то же время и нотки облегчения, сказала она, — познакомься. Это Яков, тоже художник. Он тебе всё здесь покажет и расскажет. Да ведь, Яков?       «Аликс!» — подумал Яков, и тысячи звёзд вспыхнули перед его мысленным взором, и ещё одна капля запятнала многострадальный арт. Коварный змей снова шевельнулся в его не таких уж и длинных шортах. «Блин, — всполошился Яков, — что ж делать-то теперь?»       — Саша, — между тем тонким надломленным голосом произнесло создание, шмыгнуло носом, вытерло его ладошкой и протянуло её Якову.       Как успел разглядеть юноша, груди под промокшей под дождём и прилипшей в связи с этим к телу матроской практически не было. «Нулевой, — с благоговением определил Яков, — ну ничего-ничего, у нас ещё всё впереди. Отрастёт!» Он осторожно пожал протянутую ему липкую ладошку и хриплым от волнения голосом выдавил:       — Яков.

***

      С этого момента жизнь Якова разделилась на «до» и «после». Он чувствовал неодолимое желание всюду следовать за своей тян, поминутно видеть её кривоватые мосластые ножки, обутые в лаковые туфельки с перепонкой на пуговке, и белые гольфики, её острые скулы и худые ключицы, выпирающие из выреза синего матросского воротника. Походы его в туалет в самое неподходящее время, само собой, участились, но тут уж ничего нельзя было поделать. Саша разговаривала мало, каким-то ломким голосом — не то низким, не то высоким. Но разговоры не так были важны для Якова, ему важнее было лицезреть. Он же художник, в конце-то концов, а не какой-нибудь, прости господи, поэт. Ему достаточно видеть.       Между тем кое-что выяснить всё же удалось: неземное создание было поклонницей хентая, яоя и сочиняло свою мангу. «Яой, так яой, — подумал Яков, — хентай, так хентай». Любые увлечения Саши мгновенно стали и его увлечениями, любые её слова воспринимались им на «ура», чёрт, да он даже фразы стал договаривать за ней.       Но летние грозы как-то слишком уж зачастили, заставляя обитателей лагеря сбиваться под крышу, в немногочисленные большие помещения, способные вместить всех: столовую и актовый зал. И всё чаще Яков стал замечать, особенно когда возвращался после вынужденных отлучек в туалет (ибо змей, собака, совсем вышел из-под контроля), что возле объекта его воздыханий то и дело грозно и соблазнительно посверкивают сексуальные очки Киры.       — Это просто замечательно, — слышал с ужасом Яков, возвращаясь после очередной отлучки, — жизнь глупа и безнадёжна.       И если поначалу поэт ретировался, с независимым видом засунув кулаки в карманы кофты, едва видел возвращающегося Якова, то постепенно он всё больше и больше задерживался возле милой тян, лишь замолкая и красноречиво зыркая на художника из-за стёкол очков. И когда, вернувшись в очередной раз из туалета, куда он пулей унёсся после того, как худая коленка, выглядывающая из юбки, задела его, покрытую густой порослью голую коленку (а кто бы такое выдержал без последствий? явно — никто), Яков услышал произнесённое звонким голосом поэта возвышенное «страх ненависти позади, его больше нет!», он не выдержал и, положив сурово руку на худое плечико, максимально грозно произнёс:       — Нет, говоришь, страха? А вот это ты зря!       Поэт неосторожно вздрогнул, но, хотя краска волнения и гнева неумолимо разлилась по его щекам и смотрел он на живописца снизу вверх, он гордо вздёрнул подбородок и запальчиво выпалил:       — Ну и что ты сделаешь? Тебе не одолеть моего могучего красноречия, косноязычный болван!       — А я вот попробую! — прорычал Яков, ещё не отпуская плеча поэта и больше разворачивая его к себе.       Ах, как бы ему хотелось вытащить из ножен меч, а из-за пояса кинжал, пасть на одно колено и максимально пафосно воткнуть оба клинка в трещины плиточного пола столовой, да так, чтобы побежала по нему волна его неукротимой воли, сметая в стороны столы, стулья и хрупкую фигурку непоколебимого поэта! Но с другой стороны зала, от раздаточного стола уже неслась к ним почуявшая неладное своим многолетним педагогическим нюхом Наиля Альбертовна.       — Мальчики, мальчики, что здесь у вас? — проговорила она, мягко убирая тяжёлую руку Якова с плеча несломленного Киры. — Любые разногласия можно решить мирным путём, например, путём творческого поединка.       — Я вызываю тебя на дуэль! — прямо в лицо Якову выплюнул Кира.       — Фига! — баском протянула ещё больше распахнувшая глаза-озёра тян Саша.       — На творческую, да ведь… как там тебя? — всполошилась Наиля Альбертовна. — На творческую?       — Кира, — всё с той же непреклонностью во взоре сказал как отрезал маленький Кира. — Завтра, в одиннадцать дня!       — Вот и славно! — пролепетала Наиля Альбертовна. — Кира, значит, Кира. А я даже могу побыть вашим секундантом во избежание, так сказать…       — Я стою выше тебя! — прищурив глаза, напомнил Яков.       — Ты недооцениваешь мою мощь! — полыхнул на него отблесками солнца на линзах очков Кира.       Наиля Альбертовна развернула Киру за плечи и почти насильно увела в противоположный конец зала.       — Офигеть! Я прям теку, — пробасила хрипло Саша, подтягивая сползшие белые гольфики.       Яков посмотрел на её туфельки с перепонкой на пуговке, и коварная хищная ухмылка исказила его черты: ему на ум пришла тема арта, который должен, да нет, просто обязан сразить наповал Сашу и обеспечить ему безоговорочную победу в предстоящем поединке.       — Ужо тебе! — вскричал Яков и по-злодейски захохотал.