цзюлун'1982

В ночь Диких Плясок мы наносим на тела узоры. Символы. Знаки. В первый раз это делает Лилиум. Он зачерпывает из маленькой узкой баночки краску — светится в темноте красным — после чего резким движением проводит пальцем у меня по лбу. Рисует что-то, старается, аж язык от усердия высовывается. В такие моменты я вижу в нем кого-то другого, того Лилиума, который скрывается за всеми масками и штукатуркой, и мне становится жутко неприятно, что он просыпается очень редко. Что-то заставляет меня полагать, что с настоящим Лилиумом у меня сложились бы хорошие отношения, но я молчу. Он продолжает рисовать. Достает кисть, после чего размашистым движением продолжает. Линия за линией, узор за узором. Затем, когда на лице начинает появляться какие-то очертания, похожие на ангельский язык, он отстраняется и хватает меня за подбородок. Смотрит пристально, вертит голову туда-сюда, после чего кивает и окунает кисть вновь. В такие моменты он всегда говорит. О чем-либо. Истории или глупости. Сегодня первое: — Это знаки, которыми пользовались наши божества, — проговаривает он. В полумраке, при свете свечи, его лицо выглядит подобно посмертной маске, такое же бледное. Я вижу отсвет в правом его глазу — неестественный, без зрачка, словно огненное кольцо вокруг молочного океана. Я знаю, что это фальшивый глаз. Лилиум никогда не рассказывал о том, где потерял настоящий, но я и не настаиваю. Но в темноте это лишний раз напоминает обо всей искусственности его образа. Халдея сидит рядом. Она жадно вдыхает, словно впитывает каждое слово. Как губка. Затем опять начнет рассказывать небылицы. Он выводит что-то кистью у меня на лбу. — Они сотворили мир, выбравшись из черного ящика Пандоры, после чего уничтожили его в гневе. Выстроив наш. Танцуя на руинах умершей цивилизации, они окрашивали мир новыми красками, выводя кровью павших у себя на телах их имена. Страхи старого мира умирали, когда боги рассекали их, и имена павших оставались лишь на их телах в виде краски — но не в уме. Его палец размазывает у меня что-то на щеке. Лилиум жеманно улыбается. — Демоны родились из страхов наших предков. Магия — из их воображения. Но во всем лежит один исток. Мы — одно и то же, те же демоны, обуздавшие другое проклятье предшественников. И сегодня мы почитаем память тех, кто пал в неравном бою. Ночь Диких Плясок — время, когда мы изображаем павших божеств. Те ведь тоже родились из чего-то, что оставили нам предки. В нашем языке нет понятия «ночь», это устаревший термин, явившийся из ангельского языка. Лилиум говорит, что раньше ночью угасало солнце и восходили звезды. Я не понимаю его — что такое звезды? Солнце? Выходит, это наше выключение? Лилиум не старается объяснять, он лишь читает сказку, а в ней нет места реальности и фактам. Лишь сладкая патока чьей-то умершей фантазии, передающаяся из поколения в поколение. Знаки на наших телах. Краска. Лилиум отстраняется, кисть замирает в воздухе. — Это — знаки того, что память о них жива. Умрет она — и они исчезнут окончательно. Он опять заглядывает мне в лицо, словно ищет чего-то, кого-то, но быстро отводит взгляд. Лилиум хорош в обмане, но иногда ошибается. Я делаю вид, что не вижу этого. Знаки, символы. Для Лилиума метки на моем лице — именно знаки. Он воссоздает не поглощенного тысячей циклов безымянного предка, но тоже бога — другого, своего личного. — Ты тоже уйдешь от меня? Исчезнешь? — спрашивает он. Я улыбаюсь. После чего слова сами формируются у меня на языке: — Куда же я от тебя уйду? Чужие пальцы крепко вцепляются в одежду, тянут вниз, размазывают краску. Я вижу лишь чужие плечи, затылок, Лилиум смотрит вниз — и дрожит. Но звуков нет. Хорошие лжецы умеют держать язык за зубами. Лилиуму нужен знак. Что-то... — И мы правда еще раз встретимся? — Разве не уже? И его прикосновения — это знак. Того, что он все еще помнит.