Les femmes amoureuses

Роза браво перепрыгивала колдобины по дороге к дому Катамарановой. Шершуня перепрыгивала их далеко не так ловко и раза три завязла, но розина рука помощи всегда была протянута где-то рядом, так что не было страшно. Домом Катамарановой была карета скорой помощи, в общем-то, им вполне знакомая, но стояла она как всегда хрен знает где. Луна была полная и крутая, как катамарановские бедра, но колдобины она освещала плохо, поэтому Шершуня падала и падала, и Роза как обычно чувствовала повышенную ответственность за свою дурилу. От дедуси они еле-еле сбежали в ночь, прикрывшись срочными делами, хотя он и прогундел, что знает, какие в их возрасте у девушек срочные дела ночами.

 Шабаши? Ну да, он явно их каждый день посещал в молодости, гарцуя с чертями и молодыми ведьмочками — с его-то характером. Каждый день они, правда, больше не проводились, только почему-то второго октября. Ну, второго октября, так второго октября. Они придумали друг другу самые отвальнопиздовые прикиды и поскакали керогазить куда-то неясно куда. Ладно хоть полетным кремом не заставили обмазываться — на том спасибо. Читала ли Шершуня Булгакова и поняла бы отсылку? А хрен ее знает. Но Роза в любом случае намалевала ей длиннющие стрелки до бровей, навела брови хной и подровняла челку. Шершуня в свою очередь накрасила ей ногти краснючим-краснючим лаком и завязала каким-то хитровыебанным способом говнодавы. Роза краснела и бледнела, когда Шершуня на коленках пыхтела у нее над ботинками, а она сама сидела на пуфике в прихожей. 

— Розка, охренела? Если Янка живет у нас, она совершенно не обязана шнуровать тебе ботинки. Хаптьфу на тебя, дурила. Янк, ты шли ее подальше, буржуйку такую, — сказал дедуся, отсалютовал кружкой с чаем — вероятно с коньяком — и ушел восвояси. — С-семменываныч, я такую шнуровку придумала… — Все равно не обязана! — крикнул дед из своей комнаты. — А я хочу, — сказала Шершуня, и аж высунула язык от напряжения. «Мое ты солнышко золотое рассветное», хотела сказать Роза, но подумала, что слишком, прочистила горло и выдала: — Ну нихрена ты нахерачила.
 — Нравится? — гордо спросила Шершуня. — Ваще! Шершуня глянула, не выглядывает ли нигде дедуся, его не обнаружила, и коротко чмокнула Розу прямо в губы. Розу это не удовлетворило, и она полезла глубже, благо, они уже научились бесшумно целоваться при дедусе в квартире.

 — Если вы думаете, что я не знаю, чем вы тут занимаетесь, то зря, я знаю.

 Ну не научились. Ну все, подумала Роза, щас начнется: да я тебя у алкашки и наркомана отвоевал, а ты тут лесбиянство лесбиянишь прямо у меня под престарелым носом. Привела мне тут копию своего бати и мати в одном флаконе, только рыжую, а я твою мамку-прошмандовку и ее хахаля видеть не могу и все в таком духе. Шершуня сразу отпрянула. 

— Да что ты от нее так отскочила, будто она в жабу превратилась? — Дедусь… Ну мы… — Дидюсь, ню ми, — тонким голосом спародировал Розу дедуся, — не оправдывайся. Если любите друг друга — ну значит любите сколько влезет. Только потише, а то так чавкаете, будто не жрали неделю. Янк, ты ее любишь? А, любишь. Ты ей боты завязываешь, че я спрашиваю. Ясен хрен любишь. — Че, правда любишь? — спросила Роза, и тут же пожалела. Меньше всего она хотела лезть Шершуне под кожу. Шершуня кивнула. Этого, в общем-то, было достаточно. Катамаранова, тем временем, видимо, поменяла свою локацию — ее кареты на месте не было, и шабаша не было, и вообще ничего не было кроме лесов и болот на хрен знает сколько километров вокруг. Роза закурила и подкурила Шершуне. — Нахуй, может, этот шабаш? — скривилась Роза, — Че вообще за неуважение такое. Где там… ведьмы? Кто вообще на шабаши ходит? Шершуня пожала плечами. У нее это тоже был первый шабаш. Ну, должен был быть. — Нахуй, Роз. 

— Вот и правильно, блин, мы сейчас тут с тобой заляжем под луной, сумки под костяшки положим и вытянемся. Положили. Вытянулись. Роза похлопала по плечу, чтобы Шершуня положила на нее голову. Та смотрела прям ей в глаза.
 — Ну чего ты? — Поцелуй меня. — Че тебе еще сделать? — усмехнулась Роза. Развыебывалась просто ради того, чтобы развыебываться. — Да вроде ничего больше не надо, — как-то очень доверчиво и наивно сказала Шершуня. Как такую хорошую не поцеловать? Стрелки смазались, и Роза наслюнявила палец, и стерла их вовсе. Только потом поцеловала. Шершунины ресницы щекотали лицо, немного хотелось смеяться, но еще больше — обнять ее так, чтобы прижать к себе каждым сантиметриком и так, чтобы рассмотреть каждую родинку и пору. Достать где-то увеличительное стекло и изучить ее максимально досконально, выучить ее как учила конспекты из своей педянки, хренова Макаренко. В чем вообще Роза была талантлива? Только, наверное, в том, чтобы мучать свою гитару и целовать свою Шершуню всюду везде, где дотянется — в остальном, кажется, она проебалась, но и плевать, в общем-то. Каждый раз был как первый — и каждый раз был первый, на самом деле. Когда они целовались в лесу под полной ведьминской луной? Да никогда. Целоваться хотелось всегда и везде — и самой Розе и, как она прекрасно понимала, Шершуне. С Опарышем, например, так никогда не хотелось — он вообще был довольно мерзкий. А Шершуня была прекрасна. Нежная, тоненькая, рыженькая, родная до невозможности, с костлявыми холодными и удивительно сильными ладошками в веснушках на прозрачной коже. Вот честно? Хотелось пищать от такой лапочки, сожрать ее хотелось — вместе с откидными очками. Роза вообще особо не распространялась о списке милых прозвищ, сгенерированными лихой головой — «Шершуня», которая однажды выпала из ее рта, казалась ей более чем достаточной и без того смущающей до цвета помидора. Так и хотелось лежать и целоваться, и не думать совершенно ни о чем — тем более о ведьмах, круживших в вышине неба, и о Катамарановой, возглавлявшей этот круговорот на своей карете. Вокруг горели костры, и невдомек было девкам, что шабаш — по их душу, а всевидящая Катамаранова скрепляла их союз древним и хтоническим обрядом, который только что придумала, но который существовал веками.