Les femmes amoureuses

Роза лежала на кровати и проводила в голове ревизию любовей, пытаясь особо не ерзать, чтобы не разбудить главную, которая сопела ей в шею. Пыталась подтвердить или опровергнуть для себя утверждение о том, что любовь одна, это объекты разные. А любила ли она до этой рыжей прекрасницы? Вообще не факт. Откуда-то же остались порезы на запястьях, почему-то ведь срывался голос до хрипа, когда она пыталась отстоять свое и не выходило, потому что встречала стену. Она сделала глубокий вдох, зарывшись носом в шершунины волосы. Пахло родной до невозможности немытой головушкой и еще чем-то неуловимым, но еще более родным. Это был утренний ритуал – Шершуня спала дольше, в то время как Роза предавалась размышлениям, попутно ее созерцая. Потом Роза с неохотой выпутывалась из ее объятий, совала неловко ноги в тапки и шла по привычному маршруту ванна-балкон-кухня. На кухне они решили не курить и долго хихикали с того, что квартира у них теперь некурящая и прокуривали балкон. На кухне Роза почти вслепую разбивала на сковородку три яйца – сама лопала два, Шершуне хватало и одного и ждала, пока ту разбудит запах, она раздуплится и придет обнимать ее со спины, обдавая шею теплым и размеренным дыханием. Иногда это заканчивается тем, что она садится на стол – предупредительно ничем не занятый, обнимает Розу ногами, и они долго целуются, снова переплетясь. Яичница остывает, но всем уже плевать на эту яичницу. Роза собирает волосы на макушке и опускается между ее ног, пальцами аккуратно проверяя, мокро ли – и всегда мокро. Тогда в ход идет язык, и Шершуня откидывается на стол – с розиной поддержкой. Но это если время есть, а если времени нет, то по яичнице – и кипятярить нормальный рок.

До Розы, как она знала, Шершунино утро не начиналось без бутылки пива – а лучше двух, а если трех – то совсем идеально, а если водки – так день с самого начала удался. Проебывала молодость как могла.

Розино утро до Шершуни начиналось с дедовой овсяночки, а иногда – с крика на Опарыша, что он, собака такая, опять выкурил все ее сиги и ей ничего не оставил. Розино утро начиналось либо с унылого ковыряния в овсянке, либо с нервяка, Шершунино – с издевательств над печенью, и что вот было бы, если Роза ее не притащила домой в одну прекрасную ночь. Дедусю Роза любила, но овсянка уже в горле стояла. Опарыша Роза не любила – его просто было сложно кинуть, он к ней прикрепился как к поликлинике. Что там было до нее, Роза никогда не спрашивала, а Шершуня никогда не говорила, так что Роза даже не знала, были ли у нее до нее другие девушки. Она представляла, что у нее там вряд ли было что-то хорошее, но вот что конкретно именно нехорошее, она представляла слабо. Ленивыми и тягучими утрами Шершуня целовала кончики ее пальцев, на которых наверняка оставался привкус металла от струн и давно образовались мозоли. Розу крыло от близости – их обеих крыло от близости. Это, наверное, был первый раз в жизни их обеих, когда они могли сказать «мы любим друг друга», а не «я люблю ее и получаю в ответ нихуя», и не «она любит меня, но я не знаю, как бы ей намекнуть, чтобы отъебалась». Это было удивительно, но становилось очевидно каждое утро, когда солнце только вставало и било Розе в глаза, а Шершуня все еще спала, и у нее был немного приоткрыт рот, а футболка приподнималась и открывала невозможные виды на усыпанный веснушками живот. Хотелось кусать худые плечи, уши, шею – да всё, хотелось чувствовать ее вкус, хотелось целовать после укусов. Так Роза и поступала.

 Может быть поэтому они везде и всюду опаздывали.