Один матрос вышел в море

— Мама, прошу тебя... нет, умоляю тебя: просто держи язык за зубами. Особенно теперь, когда в доме полиция. И откуда же было взяться пылкому темпераменту, рассеянно задумалась Катарина, опуская поднос с домашним лимонадом миссис Морзе на низкий квадратный столик, в этих холодных, ужасно прагматичных северных промышленниках? Отец Вернона Морзе был из Род-Айленда, судостроитель средней руки. Как все полагали, человек вполне состоятельный — пока не скончался на сорок восьмом году жизни от тяжелой болезни печени и не вскрылось, что большую часть его наследства составляли карточные долги. — И о чем же именно я, по твоему мнению, должна молчать? — резко спросила миссис Морзе в холле у лестницы, нахмурившись и уперев руки в бока. — Опасный убийца все еще бродит где-то поблизости. Что если прямо над моей спальней? Можешь вопить сколько угодно, Вернон, но я сегодня же приглашу слесаря. Уверена, капитан Да Силва и другие офицеры отнесутся к шуму с пониманием. В конце концов, установка нового замка не занимает много времени. — Дело совсем не в этом! Как видно, загадка садовой лампы по-прежнему не позволяла миссис Морзе спать спокойно. Катарина подозревала также, что одно лишь присутствие сына удержало нервную пожилую даму от повторного рассказа обо всех своих переживаниях и подозрениях еще в столовой, за холодными сэндвичами с яйцом. Последние два года, если только позволял график смен и выездов, каждый вторник к полудню Катарина была приглашена на ланч в домашний отель миссис Морзе. Традиция эта сложилась между ними в разгар сезона, когда из-за необходимости почти неотступно находиться при постояльцах, общительная и любопытная от природы миссис Морзе поняла, что ей совершенно не с кем поделиться своим мнением о приезжих. Номинально владельцем бизнеса был Вернон, но его гораздо больше занимало издательство, в отель он возвращался только поздним вечером и интересовался разве что бухгалтерией. Приходящая горничная, мигрантка из Аргентины лет тридцати пяти, молчаливая, с вечно поникшей головой и тусклыми черными глазами, по мнению миссис Морзе, не имела должного воспитания, чтобы правильно, здраво оценивать чужие манеры, наряды и привычки. Значит, капитан Да Силва и кто-то еще из следственной группы заселились в отель миссис Морзе. И также было понятно, что, несмотря на все угрозы, миссис Морзе до сих пор ничего не сказала им о таинственном госте, якобы, поднимавшемся на ее чердак. — Кэти, дорогуша, а ты как считаешь? Бросив «не жди меня к ужину» и громко хлопнув входной дверью, Вернон опять отступил, оставил поле битвы за матерью. И миссис Морзе, конечно, знала, что Катарина слышит каждое слово их очередной перепалки. При всей мелочности, при всей наивности ее попыток привлечь к себе внимание, миссис Морзе была отнюдь не глупа и очень наблюдательна. А ее нелестные замечания о постояльцах, как правило, оказывались в итоге удивительно точны. — От нового дверного замка в любом случае никакого вреда не будет, — спокойно рассудила Катарина, поднося к губам высокий бокал с лимонадом. — Даже если он не пригодится. Небо над гаванью с утра снова было пасмурным, роняло на город отдельные крупные капли, но настоящий ливень, обещанный во вчерашних погодных сводках, все не начинался. По пути к отелю миссис Морзе Катарина постоянно задирала голову, а западный ветер норовил забраться под ее тонкую хлопковую блузу, выстудить до костей. Воздух остро пах солью и рыбой, разложенной на прилавках у верфи: то был сегодняшний, совсем свежий улов. В юго-западной части акватории, за яхтенным причалом, стояла на якоре баржа, рыбаки только-только вернулись с промысла. — И тебе бы не помешало, — со значением произнесла миссис Морзе, присаживаясь в одно из скрипучих мягких кресел у камина. — Господи, как это все ужасно. Убийство, беглые преступники, полиция... тут я, разумеется, не имею в виду нашего Артура — вот уж кто знает, как разговаривать с людьми. Он ведь заходил вчера, вместе с этим капитаном из Уайт-Марша и его девицей. Им бы обоим у Артура поучиться вести дела: думают, можно просто заявиться в любой дом здесь, в Бриндлтон-Бэй, да, не заходя дальше коврика у двери, расспрашивать обо всем на свете. — Капитан как-то упомянул, что он с юга, — верно истолковав намек, издалека начала Катарина. — Родился на юге. В Джорджии. Эти их плантаторские повадки нарочно ни с чем не перепутаешь. А вот девушка при нем, младший сержант, — и миссис Морзе так неодобрительно поджала губы, словно само существование молодых женщин-полицейских в звании младшего сержанта каким-то образом оскорбляло лично ее. — Она-то из другого теста. Такой канадский акцент, что разобрать удается одно слово из пяти. — И что же, эти полицейские теперь заселились к вам? Надолго? Некоторые окна гостиной выходили на яхтенный причал, из других можно было разглядеть площадь перед зданием администрации порта, где с апреля по август открывали для туристов летнее кафе с белыми плетеными стульями и круглыми столиками, и, наконец, те, что занимали собой почти всю южную стену, смотрели на аллею высоких кипарисов. Но в этот час за всеми окнами гостиной была сплошная серая мгла, и лишь силуэты зданий, деревьев, машин и людей слабо виднелись сквозь густой туман как причудливо искривленные ветви кораллов сквозь толщу воды. Такие туманы в Бриндлтон-Бэй не были редкостью, особенно в конце марта и в начале октября. Могли, быстро сгустившись, так же быстро развеяться, буквально за час, но могли и окутать городок на весь день и всю ночь. Даже бывалые моряки, сызмальства ходившие через фарватер, постаревшие в штурманской рубке, пропитавшиеся насквозь этой сыростью, солью и запахом рыбы, не решались биться об заклад, какие сюрпризы готовит погода на сей раз. — Пока не поймают убийцу, разумеется. — А вы абсолютно уверены, что его поймают? Миссис Морзе сухо, невесело усмехнулась. Опустила глаза за толстыми стеклами очков на свое ситцевое с крупным цветочным рисунком платье, подол которого уже пару минут тщательно разглаживала на коленях. — Вы, помнится, говорили, что утром в субботу видели свою переносную лампу в саду, — после долгой паузы осторожно произнесла Катарина; лимонад в ее бокале, что удивительно, все еще был прохладным, и стеклянные стенки вокруг пальцев запотели, обрисовав четкий контур. — А днем в воскресенье, когда мы встретились, лампа была на чердаке. Не подумайте, пожалуйста, что я вас допрашиваю... Но миссис Морзе, не нашедшая ранее поддержки у собственного сына, теперь определенно не собиралась возражать. Она тут же замахала в воздухе своими тонкими длиннопалыми руками, приговаривая «нет-нет, дорогуша, что ты», и Катарина продолжила чуть более твердо. — За это время вы куда-нибудь выходили из дома? — В бакалею, — с радостной, приятно взволнованной готовностью, почти с трепетом поделилась миссис Морзе. — Каждую субботу в половину третьего я заглядываю в бакалейную лавку — ту, что возле Клайматов. В час дня у них привоз, к половине третьего Нед как раз успевает разложить товар. — И сколько примерно вас не было? — Честно говоря, у пляжа я встретила Дэниса, и мы немного побеседовали. Его дочь недавно опять родила — да ты, конечно, слышала. Девять фунтов! Настоящий исполин... Ну так вот, Дэнис его до сих пор не видел и сетует всем подряд, что не на кого оставить ресторан: он же как раз две недели назад рассчитал управляющего. Интересно, спросила себя Катарина, а знает миссис Морзе или нет, что Нильс Йенсен со своим отцом и беременной невестой когда-то жили именно в этом доме? Знает или нет? Потому что если миссис Морзе не знала, Катарина не могла себе позволить даже намекнуть, даже случайно, по неосторожности уронить хоть полслова о веской и очевидной для Нильса причине вернуться к верфи Вискермана, к небольшому трехэтажному дому, высоко стоящему над мариной. Это был его дом. Это был дом, где Нильс Йенсен родился, обрел счастье, оборвал две невинные жизни и необратимо искалечил свою собственную. — А потом еще в воскресенье утром, — деловито добавила тем временем миссис Морзе. — Но совсем ненадолго. Спустилась на пирс к лоточникам, там не было ничего интересного, и я быстро вернулась. — И все же, вы не можете сказать, стояла лампа в саду утром воскресенья, до того, как вы спустились на пирс, или нет, — полуутвердительно заметила Катарина. — А если подумать, миссис Морзе, ваш отель достаточно велик. Кто-нибудь мог проникнуть внутрь и тихо подняться на чердак, пока вы сидели, допустим, здесь, в гостиной. Вместо ответа миссис Морзе добрых полминуты пристально, изучающе смотрела на нее, беззвучно шевелила тонкими, ненакрашенными губами, и в конце концов просто предложила: — Пойдем-ка, дорогуша, я тебе все покажу. В разгар сезона отель миссис Морзе иной раз принимал и десяток, и дюжину постояльцев. Туристы, приехавшие на уик-энд, соглашались ночевать и на складных койках, которые ставили прямо тут, вместо кресел перед камином, и на ортопедических матрасах: никто из них все равно не планировал день-деньской сидеть в отеле. Летом мягкий приморский климат, свежий ветер с залива и ночные ливни, после которых городок встречал утро будто целиком обновленным, превращали Бриндлтон-Бэй в землю обетованную для жителей душных мегаполисов — тех, кто не мог или не хотел позволить себе отдых на тропическом пляже или горнолыжном курорте. В такие недели миссис Морзе, конечно, сбивалась с ног. Ее горничной-аргентинке было абсолютно все равно, сколько в комнатах гостей и есть ли они вообще: уборку она делала в одном и том же темпе. С одинаковой тщательностью натирала паркет в холле, с одинаковой периодичностью приносила в душевые свежие полотенца и меняла постельное белье. И миссис Морзе была вынуждена нанимать ей в помощь вторую горничную, временную. В прошлом году, к примеру, ей стала Саммер Клаймат, старшая дочка Артура; два года назад — Катарина, еще не знавшая, что совмещать помощь соседке (платила миссис Морзе так мало, что это и вправду больше напоминало волонтерство) с основной работой окажется адски трудно. Однако, благодаря тому опыту двухлетней давности, расположение и обстановку комнат отеля Катарина и теперь помнила неплохо. Но на чердак дома над мариной она никогда прежде не поднималась, равно как и никогда не была в комнате миссис Морзе. Узкая темная лестница на чердак начиналась в закутке сразу у двери. И это был, очевидно, единственный путь: никак не вышло бы оказаться наверху, минуя комнату миссис Морзе. С кровати, у дальней стены ни дверь, ни лестница не просматривались, но спала миссис Морзе всегда очень чутко и обладала для своего возраста отменным слухом — а рассохшиеся деревянные ступеньки нещадно скрипели, абсолютно каждая из них. — Вы запираете здесь, когда уходите в бакалею? — уточнила Катарина, потому что на двери комнаты миссис Морзе имелась и щеколда, которая отодвигалась и задвигалась только изнутри, и простой английский замок. — Когда у нас жильцы — обязательно. Но вот когда их нет... Дорогуша, не буду тебе врать: я не помню. Сама уже думала об этом, и так, и этак пыталась воскресить в памяти — все без толку. То мне покажется, да, точно заперла, прямо вижу, как поворачиваю ключ в замочной скважине! А то, думается, нет, махнула рукой: главную-то дверь я запираю всегда. Не ухожу от крыльца, пока трижды не проверю. В комнате миссис Морзе тоже были обои с крупным цветочном рисунком: немного другие, если присмотреться, чем в гостиной, но в прежнем стиле. Обои с цветочным рисунком были в каждой комнате отеля: оранжевые лилии и маленькие голубые незабудки, бледно-лиловые хризантемы и ярко-малиновые тюльпаны, белые розы, желтые розы, нежно-розовые чайные розы, алые розы — обои с розами, конечно, встречались чаще прочих. Комнаты обычно и назывались по цветам на обоях. Здесь запросто можно было услышать: «Утром съехал тот тип из незабудок» или «Кира, душечка, отнеси в химчистку шторы из тюльпанов, это ужасное семейство из Риверсайда оставило на них какие-то непонятные жирные пятна». В окружении чайных роз с крупными лепестками и мелкими остроконечными листьями трудно было представить себе старого моряка и его сына, тоже ходившего с сетью на баркасе. Нет, разумеется, цветы принесли с собой в этот дом Морзе. — И когда вы вернулись, входная дверь была закрыта, точно как вы ее оставляли. Последнюю фразу Катарина проговорила вслух, не нуждаясь даже в подтверждении. Если бы входная дверь оказалась взломана, уж конечно Вернон сам, вперед матери рванул бы в полицию и потребовал у них... словом, чего-нибудь бы Вернон там обязательно потребовал. Он, хоть и проявлял иногда резкость в общении, мог представиться этакими уверенным воротилой, был на самом деле страшно мнителен и боялся всего на свете. — Да. Оба раза — да, дверь была заперта. И все-таки, Кэти, кто-то перенес мою лампу из сада на чердак. По правде говоря, она и сейчас там стоит. Точно там, где я ее обнаружила. Я, конечно, вовсе ее не трогала — вдруг остались какие-нибудь отпечатки? Подниматься на чердак по темной лестнице Катарине почему-то совершенно не хотелось. Как будто там, в полумраке за простым черным люком со старомодным металлическим кольцом на скобе могло скрываться нечто по-настоящему ужасное. Еще один труп: свежий, как Нильс Йенсен, беспомощно скорчившийся на полу в луже собственной крови, или совсем разложившийся, как его старый больной отец и юная, едва совершеннолетняя невеста. Но ничего подобного на чердаке, конечно, не было и быть не могло. Миссис Морзе явно поднималась туда периодически по каким-то своим надобностям. — Вот видишь, — почти с гордостью сказала она, указывая на тусклый фонарь-ночник на крышке старого, очень потертого комода. — Я даже не стала ее выключать. Она так и горела, когда я нашла ее тут в воскресенье. Чердак сам по себе был трупом — того, старого дома. Жилища строгого, грубоватого, пожираемого изнутри опухолью Олафа Йенсена и видного парня Нильса, которого двадцать лет тюрьмы еще не изменили в худшую сторону. Здесь стены из серого песчаника были на три четверти отделаны темными, грубо обтесанными досками. Здесь были маленькие квадратные окошки, чем-то неуловимо напоминавшие крепостные бойницы. Здесь даже пахло как на пристани или на палубе корабля: отсыревшим деревом и морем. Миссис Морзе зажгла торшер в углу, за буфетом с дешевой некрасивой посудой. По другую сторону от буфета на крышке дорожного чемодана лежали стопками какие-то толстые книги в жестких обложках. — Это все вещи... предыдущих владельцев, правильно? — спросила Катарина, нерешительно опускаясь на колени перед чемоданом. Пол в центре комнаты был застлан серым, изрядно битым молью ковром, пыльным настолько, что лакированные ботинки Катарины, неосторожно ступившей на него, быстро стали матовыми. Пыль кружилась в воздухе, мерцала как снег в лучах света, проникавшего сквозь маленькие окна. Горничная-аргентинка, раз в день протиравшая полы во всем доме, очевидно, тоже никогда сюда не поднималась, но миссис Морзе пыль именно на чердаке, как ни странно, совершенно не беспокоила. Насколько трудно было совместить в воображении Йенсенов и обои с розами, настолько же нереально, неуместно выглядела теперь миссис Морзе в ее лиловом платье и вязаной кофте среди почти первобытно-диких, почти нетронутых обработкой дерева и камня. — Именно. Сплошное барахло. Представить не могу, чтобы какой-нибудь даже самый отчаявшийся домушник искал ценности среди этого пыльного старья. Нет, дорогуша. Тот, кто взял мою садовую лампу, наверняка здесь прятался. — И все-таки. Вы уверены, что ничего не пропало? По-прежнему стоя на коленях, Катарина рассматривала книги на чемодане: по большей части, корешки у них истерлись, и в полумраке названий было не разобрать. Но совершенно точно слой пыли на вершинах стопок был разной толщины. Несколько дней назад кто-то позаимствовал две или три — причем именно сверху, не перебирая все стопки и не смахивая пыль там, где ее можно было не трогать. — Абсолютно, — без тени сомнений отозвалась миссис Морзе. — Но ты ведь знаешь Вернона: почти все наши сбережения хранятся в банке, а самое дорогое, что есть в доме, пожалуй, кровать в хризантемах. Помнишь, из вишневого дерева, с резной спинкой. Такая тонкая работа! — Да, это все, конечно, очень странно. Если посоветовать миссис Морзе обратиться в полицию, кто-то из офицеров наверняка расскажет ей, кому прежде принадлежал этот чердак, чемодан с книгами, потертый комод, буфет, торшер и серый ковер. А потом капитан Да Силва и младший сержант Ламур перевернут здесь все вверх дном, изучат под микроскопом каждую пылинку. — Насколько я помню, в отеле лишь одна дверь: та, что выводит на кипарисовую аллею. Черного хода нет. — Правильно, — медленно кивнула миссис Морзе: казалось, в эту минуту она сама не была до конца уверена в том, что говорила. — Дверь одна. И каждый раз, уходя, я обязательно ее запираю, а потом трижды возвращаюсь проверить. Но почему ты вдруг об этом вспомнила, дорогуша? Дело в том, что прежде задняя дверь в доме действительно была. — А где именно? — В столовой. Своего повара в отеле миссис Морзе никогда не держали. Вдоль пирса, ярусом выше, тянулся квартал пабов и маленьких кафе, где, в числе прочего, готовили еду на вынос. В конце аллеи высоких кипарисов находилась пекарня, а вместо летнего кафе на площади перед администрацией порта остальную часть года стоял крошечный магазинчик с горячими напитками. Иногда, за отдельную плату, миссис Морзе сама подавала своим жильцам кофе с булочками, но в основном готовила только для себя и сына. — То есть, именно мы с Верноном решили сделать в той комнате столовую, — спустя пару мгновений поправилась она. — А в прежние времена там был какой-то полутемный закуток, стеллаж со всякой рухлядью. Большую часть мы сразу выбросили. Окна расширили — ну, да ты знаешь, какие закаты бывают над гаванью, глупо, очень глупо лишать себя подобного зрелища — и вместо двери тоже сделали большое окно. Все одно, задняя дверь нам была совершенно ни к чему. Прямо от ступенек начиналась тропинка к обрыву, но теперь она, пожалуй, совсем заросла. Туман уже понемногу развеивался, когда, получасом позже, Катарина выглянула из окна столовой. За домом Морзе поставили крепкий деревянный стол, две лавки и навес на стальной опоре: может быть, для семейных пикников, может быть, для постояльцев — на крутой, обрывистый берег над яхтенным причалом не выходил никто, кажется, за все время, что Катарина жила в Бриндлтон-Бэй. Уже в сумерках, осторожно ступая по мокрой траве и раскисшей как суп-пюре буроватой почве, она обогнула столик и лавки, переступила через темные, выпиравшие из земли корни старого кряжистого вяза, приблизилась почти к самому краю обрыва. Там были вкопаны стоймя гладко обтесанные бревна, и протянутый между ними канат, толщиной в руку пятилетнего ребенка, обозначал безопасные границы. Наверное, его не было, когда двадцать лет назад бедная Анна сорвалась с обрыва в море.

***

«Страшный конец истории»*. Ее звали Анна Браун. В газете не было ни фотографии, ни словесного портрета. И Джастин ничего не говорил о внешности Анны, только о возрасте, а Катарина не спрашивала — тогда это не показалось важным. Анна могла быть двухметровой, мужеподобной и рябой, с кривыми зубами и столбообразными ногами. Могла иметь глаза, волосы и кожу какого угодно цвета. Могла быть отъявленной стервой: жизнь сироты, взятой из милости в дом тетки, рано оставшейся в полном одиночестве, презираемой будущим свекром мало располагала к наивности и мечтательности, запросто ожесточила бы кого угодно. И все же Катарина, размышляя о событиях того рокового дня, всегда представляла Анну хрупкой, миниатюрной блондинкой с большими трогательными глазами, с тонкой, лебединой шеей, нежными руками и крошечными ступнями. Катарина невольно отождествляла ее с Золушкой, которую когда-то в детстве увидела на страницах книги сказок. Той Золушкой, которая не стала ждать своего Принца и не пыталась искать его, но была вполне счастлива с простым Рыбаком. Пока однажды не наступил страшный конец истории. Фотографий в статье было три. С заглавной, ставшей центром передовицы «Бриндлтонского вестника», смотрел на читателей потухшими окнами хорошо знакомый Катарине дом. Снаружи он очень мало изменился за двадцать лет: окон, особенно на первом этаже, стало больше, исчез запущенный сад и теплица, полукруглый купол которой возвышался всего в нескольких футах от западной стены, и каминная труба на крыше теперь имела другую форму. И все же ошибиться было невозможно. На второй фотографии, с застывшим, пустым лицом, смотрел в камеру Нильс Йенсен. В молодости у него были густые темные волосы, которые Нильс зачесывал назад, но одна непослушная прядь на снимке наискось пересекала лоб, как зияющая рана. Тонких шрамов на скулах и переносице еще не было, и сами скулы не так сильно натягивали кожу. Джастин оказался прав: двадцать лет назад Нильс был почти красив. Вот только остекленевшие, мертвые, словно слепые глаза на фото уже окончательно безобразили его. Мелкая надпись под третьим фото гласила: «Младший сержант Артур Д. Клаймат». — Ты знал, что двадцать лет назад Артур уже жил в Бриндлтон-Бэй? — поинтересовалась Катарина у Олли Пурдье, который только что принес с собой еще целый ящик газет из подсобки. Олли вскинул брови в искреннем недоумении и без лишних сантиментов грохнул свою ношу на пол у письменного стола. — Наш Артур? — Катарина молча кивнула. — Да ладно! Он никогда об этом не говорил. О чем Артур говорил — то есть, версия, которую точно знали все в городе — Клайматы переехали в Бриндлтон-Бэй почти сразу после рождения младшего сына. Артуру наконец-то дали лейтенанта, Джанин быстро получила работу в местной газете. Такой у нас город, сказал ей Джастин всего лишь два дня назад, одни приезжают, другие уезжают… Иногда потом возвращаются много лет спустя, но очень редко. У Артура могла быть тысяча причин никогда не упоминать, что прежде он уже служил в полиции Бриндлтон-Бэй, что прежде он жил здесь — возможно, даже родился. И его причины совершенно не обязательно были связаны с делом Йенсена, и, к счастью, не существовало в Штатах такого закона, который принуждал бы людей абсолютно все рассказывать своим соседям. Джастин Дельгато, разумеется, узнал его. Не исключено, что и Брент Хекинг узнал его. Даже если бы под фотографией в статье «Страшный конец истории» не стояло никакой подписи, Катарина все равно узнала бы его. Попросил Артур держать язык за зубами, или Джастин с Брентом сами решили помалкивать из природной тактичности: это ведь был не их секрет — Катарина не имела права даже спрашивать. — Именно он двадцать лет назад взял Йенсена. Наш Артур. Олли присвистнул. — Наверное, его повысили. — Знаешь, что еще меня удивляет во всей этой истории? — задумчиво начала Катарина, сворачивая такую ценную, такую важную газету и небрежно отбрасывая ее на край стола. — Ты ведь помнишь, когда Йенсена нашли здесь, сколько на стенах было крови? Теперь Олли заметно содрогнулся — определенно, он помнил. Со вторника библиотека снова была открыта, и крови на стенах не было уже вовсе: может, Олли и Брент сами убрали ее, может быть, вызвали специальную клининговую службу. Проем прямоугольной арки между читальным и выставочным залами по-прежнему пересекали полосы ярко-желтой полицейской ленты — но только лишь потому, что никто пока не решался ее сорвать. Полицию больше не интересовал маленький музей Брента. К несчастью, Катарина не была уверена, что и самого Брента его маленький музей до сих пор в достаточной степени интересовал. — Ты тогда сказал мне, — спокойно, почти монотонно продолжала она, рассеянно глядя на Олли снизу вверх, — что его убили ножом в спину. Борьбы не было. Откуда могла взяться кровь на стенах? Низкий лоб Олли вновь собрался горизонтальными складками. Он резко, нервно дернул плечами, явно не желая всерьез и надолго задумываться над этой загадкой. — Метался в агонии. Натыкался на стены. То есть, ему ведь было больно... я думаю. — Нет, ты не понимаешь. Откуда кровь на руках? Йенсен оставил четкий отпечаток своей правой руки на оконном стекле. Но его ладони не были изрезаны — это я очень хорошо помню, потому что пыталась нащупать пульс. Он ведь не мог так завести руки за спину, чтобы плотно и надолго прижать их к ране и настолько перепачкать в собственной крови. Идиотом Олли Пурдье все-таки не был: немного легкомысленным, беспечным и мечтательным — безусловно. Но соображал он быстро. — Значит, Йенсен должен был упасть на пол, пролежать там какое-то время, чтобы кровь скопилась под ним... а потом он поднялся и подошел к окну? Похоже, пытался позвать на помощь... — Ты бы стал звать на помощь человека, который только что в буквальном смысле всадил тебе нож в спину? — очень серьезно, без тени насмешки уточнила Катарина. — Потому что даже в агонии, как мне кажется, Йенсен должен был понимать: на всем острове в ночь между субботой и воскресеньем не было больше никого, кроме него и убийцы. Ах, нет. Ведь были еще кошки. Если бы только кошки однажды посчитали людей достойными полноценного диалога, их можно было бы привлечь как свидетелей. — Можно тебя попросить? Встань, пожалуйста, сейчас возле того окна, где остался отпечаток. Я попытаюсь найти снаружи такое место, чтобы мы с тобой хорошо видели друг друга. — Зачем это еще? — опешил Олли. — О, нет. Кэти, так и знай, я натравлю на тебя Кэссиди. Не произнося больше ни слова, Катарина просто смотрела на него неподвижным, нечитаемым и очень тяжелым взглядом. За минуту ни разу не смежила веки — точь-в-точь большая прямоходящая кошка, караулившая мелкую пронырливую добычу у ее норы. — Если ты делаешь какой-то сраный косплей на мисс Марпл, то это просто полное дерьмо! Кэти, человека убили. В смысле, серьезно, без приколов: нож между лопаток, кровь эта, какой-то долбаный маньяк на острове — это по-настоящему. Не как в книжке. Чего ты добиваешься? Насколько они все же были похожи, отстраненно подметила Катарина, брат и сестра Пурдье, когда в очередной раз приходили в бешенство, когда вспыхивали как фейерверки в Новогоднюю ночь, сгорая ярко и очень быстро. — Как ты, наверное, помнишь, это ведь я нашла здесь Нильса Йенсена в воскресенье, — тихо заметила Катарина, когда в потоке упреков и увещеваний наметилась короткая пауза. — И пыталась нащупать у него пульс на руке, еще думая, что он, может быть, до сих пор жив. Снаружи было ясно, хоть и пасмурно, и слишком светло: в ночь с субботы на воскресенье остров Дедграсс тонул во мраке, горел только маяк. Изогнутые, похожие на застывших, окаменевших журавлей, фонари, стоявшие рядами вдоль тропы к северному мысу, работали от того же генератора, но никто не включал их в уик-энд, когда библиотека была закрыта. Отсчитывая шаги по ковру из сухой опавшей хвои, Катарина едва не напоролась на высохший, вымерзший прошлой зимой куст дикой розы. Слева были аккуратные грядки с ирисами: их высадила пару лет назад Суприя Дельгато, и в июне как местные, так и приезжие обязательно делали одну-две фотографии на фоне ухоженных ярко-лиловых цветов. Дождь давно уничтожил все следы, но ни листья ирисов, ни засохший куст не были повреждены. Значит, убийца стоял дальше, на тропинке. Не приближался к окнам. Мрачного, собранного как перед решающим сражением Олли Пурдье, который прилежно караулил там, внутри, по другую сторону стекла, с тропинки было уже не разглядеть. И все же ослабевший от боли, лихорадки и кровопотери Нильс Йенсен до последнего верил, что человек, который его так ужасно предал, в конце концов вернется ему на помощь.