4
Началось это всё, когда, наверное, он первый раз порезал себе руку. Не поцарапал ногтями, не расчесал кожу, как это делал обычно… Порезал. Лезвием. Специально купленным. Тогда Олежа готовился к окончанию школы, была зима, и в тот день у него была физкультура. К слову, физкультуру он всем сердцем ненавидел с самого первого класса. То ли из-за того, что физической силой его природа обделила, то ли из-за неумения играть в командные игры. Отчасти он не умел в них играть из-за отсутствия практики. Никто никогда не хотел брать его в команду, когда приходила пора играть в баскетбол или волейбол. Когда Душнов ронял мяч или промахивался — все словно с цепи срывались, начинали злиться и огрызаться на него. Так было не только с ним: все боялись ошибок и корили себя и других за них, заставляя бояться ещё сильнее. Замкнутый круг, который они сами создали. Но пока что мы оставим тему физкультуры, чтобы дальше вы поняли мотивы Душнова. В то время Олежа был гораздо мягче, чем сейчас, и общался с одним парнем. Кажется, его звали Эмилиэн… Они не были близки, но Олегсей (в силу своих одиночества и неумения дружить) считал парня своим другом. И так вышло, что Эмилиэн его подставил. Учились они в одном классе, у Эмилиэна была хорошая репутация, пусть он и списывал все контрольные. Скорее всего, верили ему из-за денег. Нет, конечно же, у Олежи семья тоже не бедна, но никто не дал бы ему карманных денег, а уж тем более на взятки учителям. Поэтому все были у Эмилиэна под каблуком. Точнее, под ботинком, хотя это всё же не столь важно. А однажды Эмилиэн просто подсел к Олеже на контрольной и… списал. Подчистую. Сдал листочек первым. А потом подставил Душнова, сказав, что тот списал у него. И ему поверили. Олеже поставили два без возможности исправить оценку, а Эмилиэну — пятёрку. Незаслуженную и грязную, как справедливо рассудил тогда Олежа. Для Душнова оценки всегда были на первом месте (первее только ненужная никому забота обо всех окружающих, делающая Олежу мягкотелым и удобным). И ему было очень обидно. Он не отказал Эмилиэну в списывании. Он даже слова вымолвить не смог тогда, просто молча глотал обиду и подступающие слёзы. Слёзы обиды и злости. Он сам виноват в этой двойке. Он должен себя наказать. Вернёмся к физкультуре: после получения двойки последовала та злосчастная физкультура с идиотским волейболом. В команду его выбрали последним, просто ради того, чтобы уравнять количество игроков. Олежа и сам не хотел играть. Физкультура тогда прошла отвратительно. Душнов промахивался. Много и часто. Он ушиб запястье, отбивая мяч,5
На улице солнечно, пусть и прохладно. Сейчас, всё-таки, начало октября. После четырёх лет учёбы в институте и жизни в общаге нахождение дома кажется… странным. Олеже не надо рано вставать и идти на пары. Не надо читать тонны книг и писать конспекты. Не надо травить тараканов и ставить мышеловки. Не нужно подписывать продукты своим именем и надеяться, что никто не заберёт их из общего холодильника. Дома… всё сложнее. Аполлинария почти перестала давить на него, сейчас она ведёт себя отстранённо и равнодушно. Она не замечает Олежу. Но ему хватает собственных мер наказания. Наказания себя за существование в этом мире. Он привык. Ничего, жив ещё. На руках, правда, капилляры лопаются, и на коже появляются красные точечки, но это всего лишь небольшое последствие селфхарма. Жить оно не мешает (разве что во время панических атак, когда любая точка или прыщ кажется раком). Он сходил к психиатру в той клинике. Пришлось далеко ехать, но… наверное, это того стоило? Олежа до сих пор не понимает, что с ним не так. Даже после разъяснений психиатра. «Олеж, у тебя тревожно-депрессивное расстройство. Навязчивые мысли о суициде, синдром героя, тебе постоянно некомфортно, ты боишься общаться, не можешь ни на кого положиться, да, в конце-концов, плакать не можешь! Понимаешь?» Смысл этих слов, сказанных таким мягким и терпеливым тоном, доходит лишь сейчас, когда он идёт в магазин, чтобы последний раз прогуляться до магазина перед госпитализацией. Ему сказали, что он ложится в стационар на две недели. В голове играют строки стихов нараспев: «Что-то цепью за мной волочится, скоро громом начнёт греметь… Как мне хочется, как мне хочется потихонечку умереть…»* Вокруг холодно, ветер треплет волосы. Надо было шапку надеть. На улице стоит запах сырости, такой запах, который навевает ностальгические воспоминания. Обрывистые картинки в голове, фантомное ощущение руки, ритмично поглаживающей спину. Что-то из детства. Что-то, что никогда не удавалось вспомнить. Что-то, что по какой-то причине навевает смутную тревогу. Осознание смысла слов, сказанных психиатром, ударяет внезапно, в тот самый момент, когда вокруг — осенняя преддождевая сырость, прощальный вальс листьев в придорожных лужах, а в кармане — смятые купюры. Деньги, которые он потратит на себя. Непривычно. Некомфортно. Хотя ему всегда было немножко некомфортно… Так что ничего, переживёт. Так же, как переживал всё произошедшее раньше: оплёванная рубашка и жвачка в волосах, синяки на боках и сбитые коленки. Кровь по рукам и слёзы по щекам. Всё это он пережил, не умер, до сих пор тут, идёт по дороге в жёлтых кедах. Покупает газировку и чипсы, как какие-нибудь беззаботные школьники, которые не думают ни о ситуации в стране, ни о проблемах общества, ни о будущем. Завтра отъезд. Олежины вещи помещаются в рюкзак и небольшой пакет: пара футболок, рубашка, запасные джинсы (самые лучшие в его гардеробе, чтобы не позориться), несколько книг, кружка и ещё пара вещей по мелочи. Если так подумать, то это — вся его, Олежина, жизнь. И она помещается в небольшой рюкзак и пакет. Подумать только: вся его жизнь умещается в таком маленьком пространстве! Немыслимо было бы, не будь он столь уставшим. Когда ты устал от жизни, ничто не сможет удивить тебя. Кажется, будто он только глазом успел моргнуть: только что шёл к магазину по преддождевой сырости, а сейчас сидит в пропахшей сигаретами машине. В машине кроме них с отцом — тот за рулём — сидит Оля. Она едет с ними, чтобы попрощаться с Олежей. Сидит рядом и держит за руку. Скучать будет. Олежа по ней тоже будет скучать. Едут они до больницы прилично. Денег за неё отвалили тоже неплохо так, поэтому Олеже приходится согласиться с тем, что в окна он прыгать не будет, вены не вскроет и ломать себе голову об стены не станет. Не хочется подставлять родителей. Тем более — доставлять проблемы незнакомым людям. Придётся потерпеть. В поле зрения уже появляется здание больницы и вывеска над дверью. Разум охватывает необъяснимая тоска. Олежа сжимает ладонь сестры, и она отвечает ему тем же, с грустной улыбкой глядя ему в глаза. Они выходят из машины. Оля помогает ему нести пакет (чистая формальность: ей хочется помочь брату. Олю можно понять, она хочет позаботиться о нём. Особенно учитывая то, что Душнова дома не будет ещё две недели). На ресепшене стоит консультантка, которая с готовностью даёт какие-то бумаги и помогает их заполнить. На первый этаж спускается санитарка и доводит их до двери. Туда проходят только Оля с Олежей. Их отец остаётся у входа, разговаривает о чём-то с молоденькой консультанткой. Возможно даже флиртует с ней. — Ну, пока, Олеж! — Оля смотрит на него глазами, полными слёз. — Я буду скучать. Береги себя, ладно? — она берёт его запястья в свои руки, потом ведёт свои кисти выше и обнимает брата за шею. Тот смыкает руки у неё за спиной, поглаживает немного — совсем не так, как фантомная рука на спине во время тех необъяснимых вспышек ностальгии. В воспоминаниях его гладят резко и быстро. Олежа Олю гладит медленно и мягко. Любяще. — Пока, Оля. Санитарка открывает дверь ключом, запускает его внутрь. Вот и больница. За спиной утирает слёзы Оля, глядя ему вслед. Олежа будет скучать.