***
Вокруг темнота — густая, тягучая, без конца и края. Макс пытается пошевелиться, черная трясина лишь засасывает сильнее и подступает к горлу. Макс выбивается из сил и уже готова пойти на дно, но перед глазами мелькает… сова? Она хватает за волосы и выдергивает из этого болота. Что-то холодное прикасается ко лбу, Макс рефлекторно дергается. Видит, как над ней кто-то склоняется, а потом перед глазами всё плывет. Макс куда-то несут и укладывают на мягкое — кажется, кровать. — Я в поря… — Спи. Тебе нужен отдых. «Я сейчас встану и уйду отсюда. Только полежу пару минут…»***
Молния ударяет в тотем Тобанга, разряд проходит через всё тело Макс. Она пытается сорваться с места, но ее будто в землю вкопали. Тобанга загорается, и Макс чувствует жар, будто она внутри этого тотема, будто она и есть тотем. Вот бы дождь. Да хоть ураган, лишь бы погасил этот огонь. — Воды, — шепчет Макс, даже не успев подумать, кто ее услышит. — Пей, — доносится будто сквозь слой ваты. Макс чувствует капли на своей коже и чужую ледяную руку на затылке. Снова слышит чей-то голос, глотает воду и проваливается в забытье. — Здесь мы в безопасности, — говорит Хлоя и закрывает дверь подсобки. — Вода есть, еда есть, ураган нас не достанет. Макс не чувствует себя в безопасности — собачий холод сменяется жарой. Откуда жара, если за порогом ураган? — Макс, скажи что-нибудь. Я не затем спасла тебя от него, чтобы играть в молчанку. И до нее наконец доходит. — Как ты меня спасла? Ты же… — Я же — что? — переспрашивает Хлоя; по ее лицу расползается жуткая ухмылка. — Давай, скажи. Я должна была сдохнуть, чтобы не мешать тебе с ним жариться? От этих слов Макс жарится почти в буквальном смысле — всё тело будто в огне, даже слышен треск, нет лишь пламени. Откуда Хлоя знает? — Таковы правила, Макс. Жизнь за жизнь. — О чём ты? — Знаешь, лучше жевать, чем говорить, — подергивает плечом Хлоя и берет с полки консервную банку. — На, поешь. Хлоя кормит ее с ложки. Макс косится на банку и на месте этикетки видит страницу из путеводителя по Академии Блэквелл — ту самую, где портрет Джефферсона. Запах крови ударяет в нос. «Жизнь за жизнь», — эхо в голове. Макс пытается выплюнуть — и чувствует металл между зубами. В рот тыкается ложка с чем-то похожим на бульон. Макс рефлекторно глотает и пытается отодвинуться. — Поешь еще. Макс мычит, сжав зубы. О еде сейчас даже думать не хочется. — Я кому сказал — ешь! Макс сползает на подушку, чьи-то руки снова поднимают ее голову. — Макс, пожалуйста, — голос становится мягче. — Тебе нужно восстановить силы. Макс приоткрывает рот, позволяя влить в себя немного бульона, тут же кашляет и выплевывает. Кто-то гладит ее по голове. — Еще ложку. — Не могу. Макс роняет голову на грудь, кто-то приподнимает ее подбородок. — Можешь. Давай, это последняя. Макс глотает еще одну ложку бульона, падает на подушку и засыпает.***
Макс стоит в луже бензина. Огонь быстро двигается навстречу, она пытается убежать, но не может даже пошевелиться. Пламя проносится через нее — ужасно жарко, однако Макс почему-то не сгорает. Зато горит и взрывается закусочная «Два кита». «Вот и всё, Макс. Ты снова никого не спасла». Она хочет плакать, но слёзы вмиг высыхают на раскаленных щеках. Из горящих развалин выходят три фигуры, тоже все в огне. Макс присматривается и ужасается, увидев знакомые черты. — Это ты во всём виновата, — говорит Хлоя; из дыры в ее голове рвется пламя. — Я умерла, защищая тебя, а ты выбрала моего убийцу. — Это ты, — повторяет Кейт, указывая на нее горящей рукой. — Из-за тебя я попала в ад. — Это ты, Макс, — кивает Рэйчел; ее корона из языков пламени покачивается в такт. — Ты даже не попыталась его наказать. Макс через силу отрывает ноги от земли и бежит, но врезается в неожиданное препятствие — бетонная стена до самого неба, и на ней знакомые надписи. Именно они украшали стены сторожки на той свалке. «Здесь была Рэйчел». Слово «была» теперь перечеркнуто красным. «Здесь была Хлоя». Перечеркнуто то же самое, рядом красный отпечаток ладони. «Здесь была Макс». Только эта надпись в неизменном виде. У стены валяется моток колючей проволоки, и Макс вдруг понимает, зачем она здесь. Нужно перечеркнуть свое существование, чтобы всё закончилось раз и навсегда. Макс берет проволоку и режет шипами запястье. Готова сделать решающий мазок, в последний момент кто-то останавливает ее руку. — Нет, Макс, — слышится знакомый голос. — Ты должна жить. Холодная рука держит ее, холодный язык слизывает кровь с запястья. Где-то такое уже было… Некто разворачивает Макс к себе. Конечно, это Джефферсон. — Я единственный, кто может тебе помочь, — шепчет он. — Скажи, что любишь меня, и всё закончится. Макс пытается ускользнуть, но Джефферсон прижимает к стене. Его мягкие прикосновения охлаждают ее горящее тело. — Скажи, — упорствует Джефферсон. Макс видит за его спиной сужающееся кольцо огня. Сейчас они оба сгорят. — Обними меня, — просит Макс. Джефферсон запускает руки под ее одежду и выжидающе смотрит. — Я люблю тебя, — выдыхает Макс. — Я тебя тоже. — Джефферсон целует ее в лоб ледяными губами. Ветер подхватывает их, уносит от огня и накрывает мягким облаком, похожим на большое одеяло. Одеяло — первое, что ощущает Макс после пробуждения. Потом она ощущает объятия — всё так, как было во сне… И подскакивает на кровати от осознания. Джефферсон вздрагивает и наконец убирает от нее руки. — Тебе лучше? — шепотом спрашивает он. — Ты! — выплевывает Макс и тут же замолкает. Никакие слова не передадут того, что сейчас творится в ее голове. — Макс, успокойся. Я не сделал с тобой ничего плохого. — Ты раздел меня и уложил в постель! — Ты потеряла сознание из-за высокой температуры, — невозмутимо объясняет Джефферсон. — Надо было оставить тебя валяться в той кофейне? Или уложить в постель в мокрой одежде? Температура, значит. Так вот откуда эти сны про огонь. — Ты приходила в себя на пару минут, а остальное время бредила и рыдала. Правда думаешь, что я нахожу такое состояние сексуальным? — Кто тебя знает, — бурчит Макс и на всякий случай заглядывает под одеяло. Свитера на ней нет, зато белье на месте. — Просто подумай, Макс, — не унимается Джефферсон. — Если бы я сделал то, в чём ты меня подозреваешь, мне пришлось бы всё это снять. Но я не сделал. Ты гораздо больше нравишься мне в сознании. — Поэтому тискал меня? Джефферсон закатывает глаза. — Ты металась по кровати, я всего лишь не дал тебе расшибить голову. Черепно-мозговая травма — неприятная штука, просто поверь мне. «Какой заботливый», — фыркает Макс-Разумная. Настоящая Макс пытается встать с кровати и тут же заваливается обратно. Джефферсон перехватывает ее голову у самой стены. — Ну и куда собралась в таком состоянии? — Где моя одежда? — В прачечной. И не надо на меня так смотреть, ты промокла до нитки. — Отличное оправдание. И в чём мне теперь ходить? — Тебе вообще ходить не положено. У тебя постельный режим. — Что ты имеешь в виду? — Макс хмурится. — Что человеку, пролежавшему сутки, нельзя резко вставать. Ты только что это подтвердила. Ожидала услышать что-то другое? Она отворачивается и встает уже осторожнее, игнорируя попытки Джефферсона помочь. Сбрасывает одеяло и ёжится. — Здесь холодно, — как можно более капризно говорит Макс. Сейчас он должен проникнуться — или хотя бы закатить глаза в ответ на нытье — и принести ее вещи. Вместо этого Джефферсон обхватывает Макс за плечи и прижимает к своей безумно горячей груди. — Так лучше? — Убери руки! Джефферсон, как ни странно, подчиняется. Медленно разнимает объятия, и Макс на секунду жалеет, что попросила об этом — но лишь на секунду. — Если вдруг ты не понял, — вкладывает она в голос как можно больше металла, — я попросила дать мне одежду, а не облапать. — Ошибся, прости. — Джефферсон снимает с себя рубашку и протягивает ей. — Сойдет? Макс накидывает рубашку и даже сквозь заложенный нос чувствует запах его парфюма. Ну разумеется, очередная попытка пометить ее как собственность. Ничего, скоро это закончится. Какая-то ерунда происходит, думает Макс уже в ванной. Сначала вернулась способность управлять временем, потом эта странная слабость, теперь еще и простуда почти моментально развилась. Да какая: с температурой и бредом! Живя в Сиэтле, Макс не раз попадала под дождь и иногда даже простужалась, но никогда — так сильно. Что вообще творится с телом? Надо, наверно, сходить к врачу, как только отвяжется от Джефферсона. — Я ухожу. — Макс берет свою сумку. — Принеси, пожалуйста, мою одежду. Джефферсон не реагирует, пялясь в телефон. Макс уже собирается попросить менее вежливо, но поток ее мыслей прерывает песня — знакомая песня. — Я правда не могу остаться. — Но, милая, на улице холодно. — Мне нужно идти. — Марк, мне правда нужно идти. — Но, милая, на улице холодно, — отвечает ей голос Дина Мартина. — Марк! — Там холодно, а ты еще не выздоровела, — таким тоном говорил с ней папа, объясняя, почему нельзя сосать сосульки. — А если тебе станет плохо на улице? — Вот только не делай вид, будто заботишься обо мне! — взрывается Макс. И тут же жалеет о своих словах. Он целый день нянчился с ней, кормил с ложечки, спас от хулиганов, в конце концов — разве это не забота? — Я согрею твои ледяные руки, — подпевает Джефферсон и берет ее ладони в свои. — Куда ты пойдешь, Макс? К своему приятелю, который… — Какая тебе разница? — прерывает его Макс и выдергивает руки. — Ты позаботился обо мне — спасибо, но я ухожу. — Но почему, Макс? — в голосе Джефферсона появляется замешательство. — Я что-то сделал не так? — Ты всё сделал не так! Похитил меня, убил Хлою, да и Нейтана наверняка тоже. — Прости. Макс так и замирает с открытым ртом и распахнутыми глазами, будто сама для себя заморозила время. Хотя нет, даже самые мощные проявления способностей не вызывали такого эффекта, как Джефферсон, просящий прощения. — Что? — на всякий случай переспрашивает она. — Прости меня, Макс, — повторяет он и наконец выключает музыку. — Мне стоило сказать это раньше. Я творил ужасные вещи, которым нет оправдания. Я был конченым эгоистом и делал тебе больно, но… Замолкает. Становится настолько тихо, что Макс слышит свое сердце. — Но? — Но благодаря тебе я многое осознал. В ожидании суда я сидел и думал: как так получилось, что в мою жизнь, где не было места ничему доброму, пришла ты? Ты поднялась на крышу, чтобы отговорить Кейт прыгать. Ты не побоялась пойти против Прескоттов, чтобы восстановить справедливость. Ты даже Проявочную нашла потому, что хотела помочь другим. И я подумал, что именно ты — моя причина измениться. Макс молчит. Подобного разрыва шаблона у нее не случалось с тех пор, как узнала, что Санта-Клауса не существует. — Если бы не ты, я попал бы в тюрьму, — продолжает Джефферсон. — И теперь я перед тобой в неоплатном долгу. Ты — свет во тьме моей жизни, и я не могу допустить, чтобы он погас. Макс продолжает молчать, покусывая губу. — Что ты хочешь? — наконец спрашивает она. — Быть достойным тебя, — с этими словами он опускается на колени. — Пожалуйста, Макс. Дай мне шанс, и, обещаю, ты не пожалеешь. Джефферсон обнимает ноги Макс и смотрит на нее снизу вверх. Обычно так на него смотрела сама Макс, или Виктория, или кто угодно другой, а Джефферсон милостиво снисходил до них. — Мне сложно тебе поверить после… всего. — Понимаю, — кивает Джефферсон, не поднимаясь с колен. — Поэтому готов ответить на любой твой вопрос. — Любой? — Совершенно любой. Можем даже правила установить. Высказываешь предположение обо мне, угадаешь — задаешь еще один вопрос. Звучит как вызов. Это уже больше похоже на Джефферсона. — А если не угадаю? — Тогда вопрос задаю я. Искренность — игра для двоих, верно? «Здесь определенно какой-то подвох, — шепчет Макс-Разумная. — Это Джефферсон, он ничего не делает просто так. Беги, пока не поздно». «Он только что раскаялся и попросил прощения, — возражает Макс настоящая. — Безо всякой выгоды для себя». «Его выгода — ты. Он одержим тобой, поэтому и устроил весь этот театр с буханьем на колени». «Возможно. Но если одержимость подтолкнула его к изменениям, может, не так это и плохо?» «Ты такая наивная овсяная печенька. Всех судишь по себе, а потом плачешь, когда твои розовые очки разбиваются стеклами вовнутрь». «Значит, разобьем их прямо сейчас», — подводит итог Макс настоящая. — Я согласна. Но только если ты обещаешь говорить правду. — Правду, лишь правду и ничего, кроме правды. — Джефферсон кладет руку на грудь, Макс закатывает глаза. — Только давай ты сначала поешь. Поднимается с пола и показывает на чашку с бульоном. Макс вздрагивает, вспомнив, что уже пила из этой чашки. С Джефферсона сталось бы подсыпать туда что-нибудь интересное. — Я… не голодна, — как можно вежливее отвечает она. — Да я вижу. Ешь давай, не хочу, чтобы ты снова грохнулась в обморок. — Не ты ли говорил, что лучшая модель — немного бессознательная? — Я видел свою лучшую модель бессознательной целый день, и мне хватило. Или боишься, что я тебя отравлю? — Небезосновательно. — Я думал, мы решили друг другу доверять, — закатывает глаза Джефферсон, но всё же делает глоток из чашки. — Так лучше? Макс молча садится за стол и принимает чашку из его рук. Вкус бульона не кажется подозрительным — сама не замечает, как допивает. Даже если Джефферсон туда что-то подмешал, теперь она хотя бы не умрет под аккомпанемент бурчащего желудка. — Не знала, что ты умеешь готовить. — Это не я, это концентрат из магазина. Но приятно, что ты такого высокого мнения о моих кулинарных способностях. — Давай уже начнем. — Макс отставляет чашку. — Давай. — Джефферсон садится напротив. — Уступаю даме. Макс думает недолго — первый вопрос давно крутится в ее голове. — Что это за место, твоя очередная камера для пыток во имя искусства? — Я предпочитаю термин «пространство для самовыражения», — улыбается Джефферсон. — Но это всего лишь комната, которую нам любезно предоставила владелица кофейни. Ты не угадала, значит, моя очередь спрашивать. Макс сводит пальцы в замок. Искренность — игра для двоих, но в прошлый раз Джефферсон ее обыграл. Может, не стоило на это соглашаться? — Тогда в Проявочной, — начинает он, глядя ей в глаза, — ты ведь не только страх испытывала? Что-то еще, да? Макс нехотя кивает — сейчас соврать бы, да не получится. Глупо изображать жертву после того, как она под ним… «…нет-нет-нет, не думаем об этом». — Что это было за чувство? Может, любопытство? Как говорится, оно испортило больше девственниц, чем любовь. Макс снова кивает — да, пожалуй, любопытство. Как говорится, оно не порок, а идиотизм, замешанный на безрассудстве. Хорошее объяснение всему, что произошло в Проявочной. — Поэтому ты не жалеешь о том, что случилось между нами, — продолжает Джефферсон. — А вот и не угадал! — Макс скрещивает руки на груди. — Я очень жалею обо всем, что мы делали и… «… и о том, что чувствовала при этом. Страх и любопытство — это еще ладно, но за ними пришло что-то непонятное. Странное. Неправильное». — Почему, Макс? Тебе же было хорошо. — Вопрос задаю я. Итак, ты солгал на суде. — Уточни, о чём именно? — Да обо всём! Например, о том, как пришел на свалку, чтобы спасти меня от Нейтана. — Нет, — спокойно отвечает Джефферсон. — Я действительно хотел спасти тебя от Нейтана. — Поэтому убил его? — Ты нарушаешь правила. — А ты уходишь от ответа. Ты убил Нейтана, да? — Ну да, убил. А что мне оставалось после того, как он через слово говорил, как хорошо бы от тебя избавиться? Макс, я защищал тебя как мог и… — И Хлою убил, чтобы защитить меня? Что бы ты ни наплел в суде, я знаю, как всё было, поэтому даже не пытайся… — Не буду. Потому что я уже попросил прощения за Хлою. Одного не понимаю: если ты не собираешься меня прощать, зачем тогда этот разговор? «Зачем?» — спрашивает себя Макс, и ответ ей не нравится. Да затем, что тем самым третьим чувством из Проявочной было… доверие. Неправильное, неприемлемое, невозможное доверие к тому, кто убил Хлою и хотел убить саму Макс. Тогда оно встало во весь рост, сейчас лишь поднимает голову. «Уничтожь это чувство, пока оно не уничтожило тебя», — требует Разумная Макс, но настоящая идет ему навстречу, как шла навстречу урагану. — Теперь спрашиваю я, — разгоняет ее мысли Джефферсон. — Ты говоришь, что ненавидишь меня, жалеешь обо всём, что случилось, и так далее — но всё же не дала Дэвиду меня убить. Значит, хочешь, чтобы я жил? «Давай, скажи "нет", — подталкивает Макс-Разумная. — Ты же знаешь, что Джефферсон заслуживает смерти, что бы он ни говорил про свои благие намерения. Он убил Хлою, Нейтана, еще чёрт знает кого…» «Но я не хочу его смерти», — возражает Макс настоящая. — Не знаю. — Так не пойдет, Макс, — качает головой Джефферсон. — Или да, или нет. — Я уже ответила. — Макс отворачивается. — Можешь спрашивать, если хочешь. Эта игра сложнее, чем она думала. Не так трудно вытянуть правду из Джефферсона, как говорить правду самой. — Значит, ты колеблешься, — заключает он. — Потому что хорошие воспоминания, связанные со мной, перевешивают всё плохое? Еще один вопрос с подвохом — большущим подвохом. Правильного ответа просто нет. — Не перевешивают, — наконец отвечает Макс. — Потому что… «…того и другого поровну». — Потому что ты натворил… всякого, — продолжает она. — Например? «Это не по правилам». «Заткнись». — Тебе еще надо объяснять! — распаляется Макс. — Из-за тебя умерла Кейт. Она прыгнула с крыши на моих глазах, а я ничего не смогла сделать. — Нет уж, давай по порядку. Да, я фотографировал Кейт, но эти фото при мне и остались. Нейтан подсыпал ей наркотики, его дружки снимали то видео, Виктория выложила его в сеть. Однако виноватым почему-то оказываюсь я. Не замечаешь противоречий? — Она пришла к тебе за помощью. И что ты сделал? — Именно, Макс! — Джефферсон поднимает палец. — Я ничего не смог сделать, как и ты тогда на крыше. Знаешь, почему? Мы не боги, мы обычные люди, которые иногда оказываются бессильны. Макс вздыхает — возразить нечего. — Каждый из нас, — уже мягче продолжает Джефферсон, — всего лишь человек, который считает себя чем-то большим и пытается поднять потолок своих возможностей. — Или природа вдруг его поднимает, а потом роняет тебе на голову, — неожиданно выдает Макс. Разумная Макс тут же кусает ее за язык — не хватало еще разболтать Джефферсону про способности. — И такое бывает. Но знаешь что, Макс? То и другое одинаково бессмысленно. Мы те, кто мы есть, ни больше ни меньше. Нужно просто принять это и научиться использовать с выгодой для себя. — Ну и кто же ты, Марк Джефферсон? — испытующе смотрит на него Макс. — Твой бывший преподаватель, который не хочет потерять авторитет в глазах студента, нудно рассказывая о себе. Давай всё-таки вернемся к игре, твои предположения нравятся мне гораздо больше. — Ладно. — Макс выпрямляется. — Вот ты застрелил Хлою, чтобы добраться до меня, но мог с тем же успехом вырубить ее уколом. Значит, была какая-то еще причина? Как сказал прокурор: мотив для убийства. Это так? — Так, — кивает Джефферсон. — Давай-ка вспомним ситуацию. У Хлои пистолет — раз. Вы вдвоем ночью на свалке — два. Какой вывод? — Вот только не говори, что Хлоя могла меня застрелить! — Кто-то мудрый сказал: «Смотри, как твой друг поступает с врагом — однажды он так поступит и с тобой». Понимаешь, Макс? Порой от друга до врага один шаг, и называется он «неподчинение». — Хватит мерить всех по себе! Хлоя бы меня точно не убила. — Напрямую, может, и нет, но она подвергла тебя опасности. Просто представь, Макс, а если бы там оказался не я, а Нейтан? Как ты сама сказала, он уже угрожал Хлое оружием, так что мешало выполнить угрозу? — И поэтому ты убил Нейтана — чтобы защитить меня, — заключает Макс. — А Хлоя-то в чём провинилась? Только в том, что встала на пути ко мне? — Ты права, Макс. Я зашел слишком далеко — но лишь потому, что хотел тебя защитить. Тишина. Слышно, как по крыше стучит дождь. — Так себе оправдание, — наконец вздыхает Макс. — Ты права, — вздыхает и Джефферсон. — Никакие оправдания не отмотают время назад. Всё, что я могу — быть честным с тобой и надеяться, что ты меня простишь. Что еще хочешь узнать обо мне? «Джекпот! — радуется Макс-Разумная. — Он готов ответить просто так, вне игры — значит, нужно очень хорошо подумать над вопросом». — Тогда объясни вот что. В Проявочной ты рассказывал, как помешан на ускользающей невинности. Потом ты меня невинности лишил. Получается, я тебе больше не нужна? — Макс, — отвечает Джефферсон с таким видом, будто услышал несусветную глупость, — ты действительно считаешь, что невинность находится между ног? Нет, это состояние души. Как я могу отнять то, что является твоей сутью? — Ты ничего не знаешь о моей сути, — отодвигается она. — Я всё вижу в твоих глазах. — Джефферсон глядит на Макс, как на занятиях, когда ожидал именно ее ответа. — Так ты смотрела на меня в Проявочной, в зале суда, и сейчас смотришь так же. Ты преодолела то, что я даже представить боюсь — и не ожесточилась. Ты всё та же Макс Колфилд, которую я тогда заметил и выбрал. И ты еще сомневаешься, нужна ли мне? — Но всё же ты собирался меня убить. И убил бы, если бы не Дэвид. — Это не по правилам, Макс. Ты высказала два предположения, которое из них я должен прокомментировать? — А что, твои ответы будут разными? — Именно. Да, я собирался тебя убить, но… — Достаточно! — Макс вскакивает. — Так и знала, что зря давала показания в твою пользу. — Макс, подожди! — Джефферсон перегораживает ей дорогу. — Тебе не интересно, почему я передумал? — А ты правда передумал? — Макс приподнимает бровь. — Знаешь, как-то не очень верится после всего. — Просто вспомни, что я с тобой делал и как. Стал бы я так заботиться о человеке, которого намерен убить? Макс, конечно, помнит. Помнит и очень хочет забыть — насколько легче было бы разговаривать с Джефферсоном, если бы она тогда не млела от его поцелуев, не растекалась в его руках, не получила удовольствие после того, как… Нет, стоп. — Кто тебя знает, — парирует Макс. — Может, ты и это делал лишь затем, чтобы заснять мои эмоции. — Нет, — качает он головой. — Ты для меня гораздо больше, чем объект съемки. Я понял это, когда впервые сделал тебе больно — помнишь проволоку? Конечно, Макс помнит. Но не из-за боли, а из-за того, что было потом. — И тогда ты понял, что не хочешь делать мне больно? — Только если ты захочешь. Делает шаг навстречу, Макс отступает. — Но я не захочу. — Ты уже захотела. Я очень хорошо помню, как целовал твои руки после той проволоки. Твой пульс участился — и это был не страх. Потом ты целовала меня в ответ, а потом я тебя душил, и ты… — Это твои предположения? И на какое из них я должна?.. — Это правда, Макс, — шепчет Джефферсон и кладет руки ей на плечи. — Тебе понравилось всё, что я с тобой делал, и ты очень хочешь повторить. — Вовсе нет! — выкрикивает Макс, сбрасывает его руки и отворачивается к окну. Врет. И он знает, что она врет. — Макс, послушай. — Джефферсон подходит сзади, она ощущает плечом его дыхание. — Нет ничего плохого в том, чтобы получать удовольствие таким способом. Макс молчит, пытаясь сдержать слёзы. То же самое, что тогда в Проявочной, только на этот раз никто не спасет ее ни от Джефферсона, ни от самой себя. — Как же красиво ты плачешь, — горячо шепчет он и пытается поймать губами ее слезу. — Не трогай меня, — выдавливает Макс, скрещивая руки перед грудью. Как же тяжело дается каждое слово, каждое движение, каждый вдох, когда он так близко. Джефферсон, конечно, игнорирует протест и обнимает за плечи. Макс пытается вывернуться, но его руки плавно соскальзывают на ее собственные, мягко блокируя путь к отступлению. — Так не должно быть, — выдыхает Макс свою единственную разумную мысль. — Не должно. — Скажи это мне в глаза, — просит Джефферсон и разворачивает ее лицом. Он мягко держит Макс за плечи — так, что в любой момент можно вырваться. И смотрит, как тогда в Проявочной, запечатлевая глазами каждый момент ее безмолвного согласия. Макс делает шаг вперед, Джефферсон понимает это по-своему и сводит руки за ее спиной. А затем обнимает — так нежно, будто это вовсе не он. Не тот Марк Джефферсон, который хладнокровно выстрелил в ее лучшую подругу. Не тот, который убивал ради вдохновения. Не тот бессердечный психопат, который притащил ее в Проявочную, а совершенно другой человек. У него есть чувства, раскаяние и сердце, бешено колотящееся у самого уха Макс. Ее сердце колотится еще сильнее, когда Джефферсон мягко гладит по спине, а другой рукой осторожно перебирает волосы. Каждое его движение воспламеняет Макс. Она не хочет сгореть, однако не может противиться огню снаружи и изнутри — и открывает ему объятия. Всё ее тело горит, ноги подкашиваются, Джефферсон вовремя подхватывает. — Я люблю тебя, Макс, — шепчет в ее макушку. И Макс сама его целует — потому что сгорит заживо, если этого не сделает. Потому что Марк Джефферсон — единственный, кто может укротить ее пламя. Он отвечает на поцелуй, и Макс теряет ощущение реальности. Лишь покалывающая лицо бородка напоминает: вот он, настоящий Джефферсон, которого можно видеть, трогать и целовать. Макс осторожно гладит его по щеке, боясь, что это очередное наваждение, но Джефферсон не исчезает, а лишь крепче ее обхватывает и сажает на стол. И Макс больше не может, да и не хочет держать руки при себе. Слишком долго они были связаны — в прямом и переносном смысле. Макс обвивает Джефферсона руками и ногами, запускает пальцы в его волосы. Огня внутри нее достаточно, чтобы сжечь пару близлежащих кварталов. И Джефферсон умело играет с этим огнем, мягкими прикосновениями распространяя его по всему телу. Рубашка соскальзывает с плеч Макс, Джефферсон помогает с пуговицами, потом с лифчиком. Теперь она полностью беззащитна перед ним и пьянеет от этого ощущения. Джефферсон освобождает Макс от остатков белья и запретов, опускается на колени, и прикосновения его языка развязывает ее собственный. — Марк… — выдыхает Макс — настолько естественно, будто всю жизнь его так называла. Будто и не было этих формальностей, разногласий и тайн. Будто они всегда были вместе во всех реальностях разом. Марк громко выдыхает в ее бёдра и продолжает. От его прикосновений Макс горит и плавится, будто свеча — вот-вот станет лужей. Марк выпрямляется, целует уже в губы и одновременно ласкает ее пальцами. — Не закрывай глаза, — требовательно шепчет он. Макс с трудом подчиняется — сложно, почти невозможно держать глаза открытыми, когда сразу столько ощущений. Марк заправляет ее волосы за ухо, отстраняется, и сердце Макс замирает. И бьется с удвоенной силой, когда она видит в его руках фотоаппарат. — Так и смотри, — просит Марк, наводя фокус. Когда он возвращается, Макс уже не может ждать. Сама расстегивает его ремень дрожащими руками и полностью отдается во власть Марка, подчиняется его ритму, делает всё, что он приказывает языком своего тела. Всё как тогда в Проявочной, не хватает только… — Марк… — Макс едва себя слышит за сердцебиением. — Сделай как тогда. — Что? — хрипло выдыхает он. — Души меня, — выдыхает в ответ Макс, теряя голову от собственной смелости. И теряет голову снова, когда Марк нежно сжимает ее шею, с каждым разом всё крепче и крепче. В глазах темнеет, и когда Макс уже готова провалиться в эту темноту, воздух возвращается. Одного вдоха достаточно, чтобы загореться полностью и взорваться. Волна от двойного взрыва едва не сносит их на пол. Макс снова едва не задыхается, и выравнивает дыхание ради одной фразы: — Я люблю тебя, Марк. — Я тебя тоже, — выдыхает он ей в шею. Протирает очки и берет камеру. В этот раз им никто не мешает.