Writober и Внутри Лапенко

«Что это ты такое намалевал, а? Что это такое?» — стучит трубкой по холсту Гвидон, пачкая её в свежей краске. Сам бы он никому никогда не позволил такое вмешательство в свои «сюжетики», но на правах учителя сам себе позволил внести лепту в чужое творение. Морячок, прозванный так самим Гвидоном и давно смирившийся с этим, несколько месяцев упрашивал художника-целителя взять его в ученики. Вишневский сопротивлялся, с сомнением кряхтел, а его «хочешь учиться — иди лечиться» звучало чаще приветствия. Но после того, как Морячок предложил платить за обучение, лишь бы взял, Гвидон набрюзжал с минуту и согласился. Было это ещё до воскрешения полковника Жилина, единственного хранителя порядка в Катамарановске и его окрестностей, вылившегося в справедливое прощения долгов за свет. Поэтому Морячок платил и за материалы, и за обучение, и за свет. Зачем ему, честному работяге и военному в отставке, тратить кровно заработанные на уроки у какого-то сомнительного деда-художника, причём от слова «худо»? Морячок и сам не знал. Он смотрел на картины Вишневского и видел какие-то разводы, линии, непонятные цвета и формы, сливающиеся в единое нечто. Названия не делали всё это месиво понятнее. Но в этой загадочности, туманных смыслах и внешней паршивости было своё очарование. Морячок прямолинейный и не стеснялся говорить, что он всего этого не понимает, этих палочек и кубиков, на что Гвидон отвечал грубо и резко и не раз выставлял за порог. Будь Морячок тактичнее, может, и Вишневский был бы сговорчивее. Гвидон его не раз спрашивал, в своей крикливой манере, что он всё ходит к нему да смотрит, раз ему не нравится. Морячок как-то раз не нашёлся с ответом и, потупившись, выдал, что хочет учиться. И с того дня как-то сам не заметил, как уже сидел перед мольбертом без половины зарплаты и с крикливым Вишневским под боком. Сегодня они сидели в жаркой от лампочек накаливания и вернувшегося спустя нескольких лет отопления мастерской, в которую превратилась квартира Гвидона. Морячок смешивал кривой кистью практически новый акрил, а потом водил ей по холсту, пытаясь что-то изобразить. После того, как художник чуть не удушил их своим ацетон в закрытом помещении, Морячок масла избегал, а акрил оказался неплох. Сидишь себе, по листу водишь, вырисовываешь что-то, а вокруг всякие благовония и мысли от этого куда-то уводит далеко-далеко. И никакого ацетона, это главное. Гвидон всё время говорит про какие-то порталы, их открытие-закрытие, травки варит подозрительные, но это его дело, он так вдохновение ищет. А Морячку главное техника, а вдохновение он сам найдёт, без подручных средств и створодурушек всяких там. А вдохновение и правда было. Он вспоминал волны, крик чаек, гудение пароходов, солёный воздух, тельняшки матросов то тут, то там, весёлые лица, развевающийся на мачте флаг… «Что это такое, а, кочерыжка?» — Вишневский вновь постучал трубкой по холсту, оставляя синие пятна где не надо. «Море это», — отрезал Морячок, стараясь перекрыть эти пятна другими или превратить их в что-то наподобие облаков. «А, море! Ну, я гляжу: синее, тоже подумал, что море. Но каков смысл, а? Чувства, а? Сюжет где? Сюжет! Или это просто море, как есть — море, да? В живописцы записался, что ли, а? Я разве такому учил, а, кочерыжка?» — Морячок убрал кисть от холста, разглядывал свою картину и параллельно пытался понять, чего так лютует Гвидон. Ну да, море, самое обычное море, дети лучше нарисуют, на самом деле, а он его так помнит, вот таким. И что? И зачем тут сюжеты и смыслы? Если это просто море. «Море и всё. Вспомнилось», — поясняет Морячок. Вишневский охает и прикуривает трубку, пачкая губы, усы и бороду в синей краске. «Вспомнилось… А что хоть вспомнилось, а? Что в этом такого, чтоб помнить и даже рисовать?» — допытывается Гвидон, как на допросе. Общение с Жилиным принесло свои плоды. «Да так, плавал с ребятами, служил. Вот и запомнилось», — Морячок хочет снова взяться за краски, но Вишневский не отстаёт. «А, так правда, что ли, ты из моряков? А я думал так, ряженый. Отставной, поди, у служащий на ерунду всякую времени нет. И почему тогда не в гражданском ходишь, а? Красуешься, что ли?» «Привычка. По морю скучаю, очень, а это всё равно память. Хорошие были времена», — неожиданно для себя Морячку захотелось открыться этому странному человеку, от которого вечно пахнет ацетоном, табаком и деревней. «Ага, и что ж из того, что скучаешь? Тоска одолевает, да? Так и плыл бы, чего на якорь встал?» — посмеивается Вишневский, садясь в кресло. «Отставной я, какое мне море? Только если летом, пляж какой-нибудь. Но это не то море. Настоящее море синее и пахнет оно совсем по-другому. На корабле дел по горло всегда было, поэтому море видел только рано утром, поздно вечером да днём краем глаза, не полюбоваться. А сейчас бы век им любовался. Душа там моя осталась, наверное, в море», — закончил Морячок и стал смешивать краску цвета точь-в-точь, как волны в предзакатном зареве, какими он их помнил. Гвидон удивительно тихо слушал, пуская кольца дыма в потолок. Когда Морячок кончил свой короткий монолог о море, в комнате повисло молчание. Было слышно, как шуршит старая кисть по холсту и уже успевшей подсохнуть краске. «Ох-ох-ох, — заохал Вишневский, продолжая смотреть в одну точку. — Хоть ты и морской человек, но очень приземлённый. Не открылся тебе ещё портал, в живопись тебя тянет. Меня тоже раньше в живопись тянуло, да и многие этим грешили, ты мне уж поверь, я читал. А теперь вот, как видишь, формы редки, но чувства метки. Но море у тебя хорошее, Морячок. Бестолковое, но хорошее». Гвидон отошёл к окну и стал задумчиво глядеть на осеннюю серость и дождь за окном. А Морячок еле заметно улыбнулся себе под нос, продолжая рисовать своё море. На его волнах качалась лодка и в ней сидели двое. Малец в тельняшке грёб, а старик смотрел вдаль, покуривая свою трубку.