Монстры Орлеана

Спустя пять лет. Орлеан. Френчмен-стрит 135 Это оказалось слишком. Даже для него. У каждого есть свой предел. Последнее дело почти перешагнуло за невидимую черту. Перед глазами все ещё стоят красные пятна. Достаточно лишь сомкнуть веки, и они проступают на внутренней, бархатной стороне, расцветают пунцовыми ртами бескровных ран, вызывают тошноту и тихое, опасное бешенство. Когда грань между «убить» и «быть убитым» уже не кажется такой важной. Его новый напарник сейчас с семьей, окружённый белым шумом детских голосов, лихорадочной, воспаленной заботой жены. А у Йована только никотиновая зависимость и полынная, яркая горечь на корне языка. Один ведь хрен не помогает. Но он пьёт. Он сидит в баре, основное достоинство которого — отсутствие туристов. И дешёвый абсент. С улицы заведение выглядит так, словно готово развалиться, не дожидаясь очередного урагана. Скрипучий, дощатый фасад пожухлого серо-зелёного цвета, чёрные окна, наглухо закатанные изнутри краской. Вывеска с тощим котом, который играет на контрабасе, кажется кривой и нарисована тоже криво. «Живая музыка» — гордо, красным неоном над входом. Живыми эту тройку тощих, восхитительно неадекватных каджунских ребятишек Йован мог назвать лишь с натяжкой. Парни явно слишком редко ели и слишком часто пили. Бледные и взъерошенные, словно мертвецы, поднятые из гробов в неурочный час. Большеглазые. Неприкаянные. Орлеанские детки, слишком рано затерявшиеся в сетке старых улиц. Ребята, стоит отдать им должное, почти не фальшивили. Длинноволосый размалёванный солист в мормонской шляпе выл и плакал в микрофон так, словно это последнее что ему осталось. А потом сразу в петлю. Она как раз болталась на высокой, тонкой шее вместо галстука, апеллируя к названию группы «Висельники матушки Лаво». И их заунывное пение под мягкие переборы акустической гитары успокаивают. Раз уж абсент его всё равно не брал, что-то должно было. Йован взболтал в высоком стакане жидкий изумруд. Он пах специями, анисом и хвоей, эвкалиптовой настойкой от кашля. Перекинутый через спинку потёртого диванчика пиджак добавлял в букет аромат дорогого парфюма. Здесь не курили, что перманентно выбешивало. Но не всё сразу, иначе было бы слишком хорошо. Оружие и значок он оставил в машине. Неплохо бы и память сгрузить туда же, но все эти книги мёртвых попросту не помещались в бардачок. Официантка по второму кругу прошла мимо, неся на подносе кофейник, неся собственное презрение к окружающим, как корону. Они здесь все казались сонными, эти безликие девицы с подведёнными углем глазами. В тусклом свете зелёных, как огни святого Эльма, лампочек проплывали бесцельными, бестелесными привидениями. Йован откинулся на податливо промявшуюся спинку дивана, раскинув руки и запрокинув голову. Потолок в неровных тенях казался волнистым. Выше уровня подвешенных на хвостах проводов ламп, он весь шёл рытвинами и пятнами глухих теней. Старая постройка, которую никто не потрудился облагородить. Интересно, как они получили лицензию? Мысли отстранённо перетекают друг в друга, словно бесформенные кляксы геля в лавовой лампе. Никакой конкретики. Хорошо. Наклонившись вперед Йован стукнул о столик дном стакана. Остатки зелени ударились о стенки прозрачной тюрьмы, выдыхая в воздух новый глоток аромата. Горечь мёртвой травы. Обещание туйоновых приходов. Тщетное, пустое. Его всё равно удручающе не берёт. Бутылка уже на треть пуста. Йован ее опрокидывает, наполняя стакан. Никакого тростникового сахара на узорной ложке с прорезью, серебряных кувшинчиков с ледяной водой. Никаких шейкеров и коктейлей. Просто желание напиться и восемьдесят пять убийственных градусов прямиком из Швейцарии в фигурном стекле. Он старается. Подносит к губам стакан. Делает глубокий вдох и три больших глотка сразу же после него. Горло жжёт. Продирает наждаком до самого желудка. И запах дешёвого ополаскивателя для рта с хлорофиллиптом. Как бонус. Йован сглатывает, мучительно дёргается кадык на широкой шее. Его тёмно-синий, слишком дорогой для такого места галстук ослаблен и висит удавкой, почти как верёвка на шее солиста. Альпийская белизна рубашки может сделать честь любой рекламе порошка. За плотно сжатыми, потемневшими от алкогольного ожога губами — голливудская улыбка. У него мглисто-синие холодные глаза. Лоснящиеся, аккуратно уложенные чёрные волосы на косой пробор. Гладко, аж до синюшности выбритое лицо. Йован Зорич выглядит как манекен для краш-тестов, который одевается у личного итальянского портного и каждое воскресенье играет в гольф с конгрессменами. Безукоризненный и невероятно надёжный. Предположительно неубиваемый. У него волевой подбородок, римский профиль и идеальное личное дело. Йовану прочили отличное будущее в Белом Доме. Он мог бы охранять Форт-Нокс. А вместо этого выбрал Бюро Расследований и просиживает штаны полевым агентом который год. У всего своя цена. Сейчас старший агент Йован Зорич сидит в дешёвом баре с глупым названием «The Spotted Cat Music Club» на Френчмен-стрит, слушает каджунские песни и глушит контрабандное пойло. Могло быть и хуже. Именно с этой мыслью его взгляд наталкивается на чьё-то лицо, подсвеченное трупной зеленью нервно мигающих ламп, с такими же кислотно зелёными глазами, которые почти не моргая всматриваются в него, всверливаются, как малахитовые буравчики, как два выстрела навылет. Неосознанно хочется поднять руку и потрогать затылок. Кажется, там обязательно должна обнаружиться мокрая неровная дыра, провал внутрь его черепа, где демонов пополам с грязными тайнами сдерживает только его чувство бесконечной застарелой вины. Эту шкатулку любопытной Пандоры лучше никогда не открывать. Парень сидит за два столика ближе к выходу. Накинутая на его плечи куртка расстёгнута, в косом вырезе вниз по груди струятся цветные пятна и тонкие пальцы прижавшейся к боку девицы. Она юна, разнузданна и пьяна. Пушистые светлые волосы в окружающем травянистом неверном свете кажутся подгнившими водорослями. Малышка шепчет что-то на ухо парню, пока тот сидит, развалившись, и молча пялится исподлобья на Йована. Да так, словно знает его тысячелетия, словно видит насквозь. Со всеми потрохами и полчищами скелетов по всем шкафам. Йован зависает, так и не отняв стакан от губ, лишь чуть опустив его, глядя поверх прозрачного края в абсентовые глаза. Он различает их насыщенный чистый цвет и приподнятые чёрные брови, крыльями нетопыря в мефистофельской немой издёвке. Незнакомец скалится, кривит рот в ухмылке. Он прожигает его взглядом и кажется им же готов сожрать. Или прямо здесь на столе выебать. Да так, что ему понравится, а восторженная публика будет кидать в них смятыми купюрами и кричать «на бис!». «Какого хера?» — тупым ударом в висок прилетает мысль. Йован смаргивает наваждение, залпом допивает свое пойло. Стукает пустым стаканом о почти пустой стол. И смотрит. Смотрит не отрываясь, словно это такая детская игра: кто из них первым сдастся. Наконец-то он что-то чувствует. Пьянеет? Внутри растекается жар и вместе с ним слабость. В ушах надрывный плач большеглазого мальчишки со сцены дополняет шум, пульсирующий в одном такте со всё ускоряющимся сердцебиением. Йован сглатывает горечь, липкий ком раздражения. Чувствует, как тепло течёт по жилам, волной скатываясь вниз. У зеленоглазого смуглая кожа, тёмные волосы, зачёсанные со лба назад. Он красив, той порочной, злой красотой, которая бывает только у обречённых умереть молодыми. На шее дурацкий собачий ошейник с шипами, пальцы в серебристых полумесяцах ровных одинаковых колец. Все десять, словно ублюдка окольцовывали, как птицу, из раза в раз. Он поглаживает одной рукой плечо своей подружки, обнимая, во второй болтает пузатый стакан с чем-то янтарным. Виски? Если он тут такое же дерьмо, как и абсент, бедняге стоит посочувствовать. Поднеся стакан к губам, не отрывая от Йована внимательного взгляда, безымянный наблюдатель медленно просовывает в ёмкость длинный, ярко-малиновый язык, окунает в жидкое золото, и затем проводит им по своим полуоткрытым губам. Все это настолько демонстративно и двусмысленно, что Йована окатывает постыдной волной возбуждения. Слишком глубокий вдох должен быть заметен даже с такого расстояния. Зорич замирает с приоткрытым ртом, точно школьник застуканный с поличным, забыв, что надо выдохнуть. Смотрит. Смотрит. Смотрит. Взахлеб. Как зеленоглазый пьёт, не сводя с него взгляда. Как вытирает рот тыльной стороной ладони, наклонившись вперед, оставляя на щеке влажный след, глянцевой плёнкой спиртного на оливковой коже. Казалось, если Йован сейчас опять нальёт себе, то сможет почувствовать вкус чужих губ на стекле. Казалось, он пьянеет не от зверского градуса винного спирта, настоянного на полыни пойла, а от абсентового взгляда, проникающего в него, словно ядовитые спицы, медленно, с наслаждением. Зорич всё-таки выдохнул. Рывком, выталкивая из лёгких весь воздух. Тряхнул головой и встал. Оставаться здесь было чревато ненужными последствиями. Он не искал случайных связей. И не случайных тоже не искал. Напиваться вдруг резко перехотелось. Интуиция твердила о необходимости экстренно сваливать. А интуиции своей Зорич привык доверять. Эта сука никогда не ошибалась. Подцепив за воротник пиджак, перекинул его через сгиб локтя и развернулся спиной к назойливому сталкеру. Уже на выходе кинул на барную стойку пару смятых купюр. Не глядя. Прибавив чаевых больше, чем заслуживают тусклые потерянные официантки и утопленный в грязной миссисипской воде свет, выбивающий из колеи куда больше, чем местная, почти неживая музыка, облупленные стены, странные посетители. Улица встретила отрезвляющим ударом сырого, пропахшего речным илом ветра прямо в лицо. Йован пару мгновений стоит, хватая ртом холодный воздух. Приходит в себя, огорошенный, почему-то раздраженный и злой, словно жертва шулера, вдруг обнаружившая прорези в карманах. Напротив бара пестреет криво раскрашенным фасадом художественная галерея. «The Art Garden & Floating Gallery» — гласит наискосок от угла до угла вычурными буквами с завитками. Слева ещё одна такая же сомнительная лавочка: «Palace Market Frenchmen» за углом которой он оставил свою машину. По Френчмен-стрит почти нет движения. Редкие колымаги проползают с черепашьей скоростью. Это не Бурбон-стрит, где туристов — не продохнуть что в выходные, что в будни. Небо над городом оранжево-серое, слепое в подсветке неспящего муравейника, перхоть редких звезд едва читаема за завесой смога и плешивых туч. Уже давно за полночь. Йован ищет по карманам свой портсигар. Не находит, начинает копаться в карманах перекинутого через локоть пиджака уже на ходу, оставляя позади и бар, и притулившуюся к нему дешёвую художественную галерею. Отличное соседство. Вполне в духе этого безумного города. Где-то здесь еще должна быть лавка ритуальных принадлежностей для начинающих хунганов и бокоров. «Лапы чёрных кур по два доллара пучок» — вместо слогана и папа Легба на вывеске. Кажется, он слишком много общается с Джошуа. Их аналитик настолько повёрнут на местных шаманских практиках, что разговаривать о чём-то ещё с ним почти невозможно. Портсигар находится и Зорич тормозит в глухой тени, отброшенной зданием галереи. До машины десять метров. Она припаркована под одноногим фонарем, тускло мигающим циклопьим, жёлтым глазом. Тонкая, коричневая сигарета длиннее, чем принято выпускать у американских производителей яда. Она пахнет дорогим виски, ореховыми листьями и древесным углём. Йован вдыхает поглубже, поднося к губам окольцованный золотой линией фильтр. — Огоньку? Вспыхивает в шаге от него трепещущий маленький язык пламени, выхватывая из мрака дьявольское лицо с горящими зелёными глазами. Йовану повезло не отпрыгнуть. Только вскинул подбородок чуть резче, чем хотелось, с холодным прищуром уставился на парня, протягивающего ему зажигалку. Незнакомцу повезло, что оружие Зорича заперто в машине. Иначе в его высокий, блестящий от пота лоб уже смотрело бы воронёное дуло. — Ты как здесь оказался? Профессиональная привычка задавать вопросы срабатывала в любых обстоятельствах, даже когда на затылке шевелились тщательно уложенные волосы от неправильности всего происходящего. — Ммм… Пожарный выход? Если это попытка солгать, то зеленоглазому должно быть стыдно. — Он заколочен и ведет на Френчмен-стрит, а не в эту подворотню. Я проверял. В ответ только задорный хохот. Ему не стыдно. Ему даже не страшно. Парень делает шаг вперёд, поджигая край его сигареты, раз уж сам беглец не собирается воспользоваться любезно предоставленным источником огня. — Проверял? Ищешь пути к отступлению в любых условиях? В голосе порочная двусмысленность, и расстояния между ними критически мало. Йован чувствует исходящее от широкой груди юнца тепло. Куртка на нём распахнута, под ней ничего, только кожа и плёнка алкогольного пота. Зеленоглазый пьян. Возможно ещё и обдолбан. А Йован удручающе нет. И при этом всё равно чувствует то, что чувствует. Дрянную смесь возбуждения, настороженности и раздражения. Глупого юнца хочется пожурить, уебать и выебать в равной степени. Да так, что поди разберись, чего хочется больше. — А ты ищешь неприятностей на свою голову? Советую вернуться в бар и вызвать такси. Ты пьян. Эта игра не могла закончиться ничем хорошим. Хотя бы потому, что никто из них не соблюдает правил. Никто их даже не знает. А зеленоглазый выглядит так, словно любые правила оскорбляют его до глубины души самим фактом своего существования. Он перетекает одним неуловимым движением ближе. Вплотную. Впечатывает Йована спиной в стену, проталкивая ногу между его коленей. — Я? Не люблю неприятности. Предпочитаю, когда приятно… Его руки шарят по белому шёлку рубашки, комкают тонкую ткань, гладят, прощупывают. От прикосновений по коже волнами растекается дрожь, приятное, дурманящее тепло. У Йована давно и всерьёз стоит. Скрыть это теперь невозможно. Зеленоглазый идиот притёрся вплотную, прижал собой к скрипучей, дощатой стене, он точно в курсе ответной реакции. — Тебе ведь приятно, — словно мысли читает, в подтверждение своей осведомлённости, шепчет бронзовый бес, глядя на губы Йована, выглаживая одной рукой его напряжённую спину, от поясницы до лопаток и обратно. — Я видел, как ты на меня смотрел. Так… так, словно там никого кроме нас больше нет и ты готов меня отыметь прямо на барной стойке. От такой наглости у Зорича даже слов, чтобы возразить не находится. В голове восхитительно пусто. Во рту пересохло. Горло перехвачено судорогой, словно окольцовано оливковой пятернёй, которая сейчас ползет по груди Йована, задевает пытливыми подушечками пальцев жемчужную вышивку на кармане, потом гладит шею у самого края воротника. Он сглатывает, как заворожённый, всматриваясь в хинин отороченных чёрной распушённой бахромой глаз. Гипнотически ярких, голодных, хищных и полных всепонимающей иронии. Этот парень привык играть первую скрипку. Он не робкого десятка. Ему плевать, чем занимается Йован в свободное от походов по дешёвым барам время. Плевать, насколько он старше, сильнее и опытнее. Он обхватывает рукой полыхающий затылок, притягивает идущую кругом голову поближе и целует, словно клеймит, вжимаясь всем телом так, что захватывает дух. Мысли схлопываются. У него вместо мозга черная дыра, прожорливая сингулярность, готовая втянуть в себя весь мир. Вселенский коллапс — обухом топора по темечку. Только белые искры фейерверками на внутренней стороне век. Восхитительно! Йован закрыл глаза. Дрогнувшие пальцы роняют падающую звезду только что прикуренной сигареты, вместо этого цепляясь за кожу накинутой на широкие плечи куртки. Комкают, сжимают, тянутся выше, к влажному затылку, чтобы поймать в кулак маслянисто-черные волосы. Йован впился в услужливо приоткрытый рот парня, с жадностью голодного зверя смял его губы, протолкнул между ними язык. Он почти рычит, захлёбывается редкими вдохами. В лёгких — пожар. В голове — вакуум. В штанах — тесно. Зеленоглазый нетерпеливо трётся о него, распаляя, прижимается всё теснее. Ремень его брюк впивается чуть левее пупка, режет витиеватыми завитками сквозь шёлк дорогой рубашки. Стояк вминается в напряжённый живот. От мысли, что этот безумец его тоже хочет, становится ещё хуже. Потому что десять шагов до машины — теперь почти бездна, и её не преодолеть. А трахаться под стеной закрытой третьесортной художественной галереи — всё ещё слишком тупо для всегда идеального Йована. Зато для безымянного безбашенного идиота — самое то. Он не собирается сбавлять обороты. Нетерпеливо мычит в ставший почти болезненным поцелуй. Потом скользит губами по холодному подбородку Йована, тянет волосы на его затылке назад, запрокидывая голову, позволяя Зоричу хватать пропахший сырым болотом воздух. Целует тонкую кожу под челюстью, затем бугрящийся кадык, нервно отстукивающую бешеный ритм учащённого пульса жилку слева от трахеи и немного в сторону от нее. Впивается поцелуем, жадно и с нажимом, явно желая оставить после себя след. Удовольствие шибает, как наркотический приход. В кожу вонзаются иглы удушливого жара. Моросящая по позвоночнику дрожь бьёт, как ток. Болезненное возбуждение накатывает и почти оглушает. Кажется, ещё чуть-чуть и кончишь в штаны, как школьник, впервые поцеловавшийся на заднем дворе католической гимназии. Йован стонет откровенно и голодно. Он забыл, когда переживал нечто подобное. Он уже не уверен, что переживал хоть когда-нибудь. Сердце колотится в груди, словно запертый в банку колибри, что ломает крылья, тщетно пытаясь вырваться наружу. Поцелуй всё длится. Йован почти на грани. Зеленоглазый впился в доверчиво подставленную шею, шумно дыша, сжимая в объятиях ребра партнера почти до хруста. Становится жарко и влажно. Зорич чувствует, как липнет к груди рубашка, сыро пахнет металлом, спиртным, потом, кожей. Безумием. — Хватит… — хрипит Йован, пытаясь оттянуть голову своего любовника. — Иди сюда. Он нехотя отстраняется, шало глядя на прижатого к стене мужчину. В косых тусклых отсветах фонаря губы и подбородок парня блестят. Они покрыты чем-то тёмным. Длинный малиновый язык высовывается между пунцовых губ, слизывает это нечто. — Мария, Иосиф! — осипшим голосом шепчет парень, тянется опять к губам Йована. — Ты невероятен! До Зорича с трудом доходит. Он успевает только невнятно промычать, когда их губы слипаются, вновь склеиваются, передавая металлический привкус его крови, размазывая по рту еще тёплую, несвернувшуюся жидкость. Язык сам нащупывает на чужом нёбе не успевшие втянуться изогнутые шипы. И этот запах. Слишком знакомый запах. Слишком знакомый вкус. Это отрезвляет, выдёргивает из пурпурного дурмана возбуждения, словно с реальности сдёрнули глухое покрывало, и она оказалась уродливой и злой. Ожидаемо. Йован вздрогнул. Распахнул глаза. Напротив — лицо незнакомца. Он плотно зажмурился. Он шумно дышит и гладит его по спине, продолжая упираться в живот своим стояком. Зорич стоит, чуть расставив ноги, съехав спиной по стене, чтобы уравнять их разницу в росте. Чтобы парню было удобно его целовать. Когда только успел подстроиться? Нужная порция злости на самого себя позволяет окончательно сбросить оцепенение, оттолкнуть обнаглевшего кровопийцу. Светящаяся неоном ослепительная зелень его глаз вспыхивает в вечерней мгле, полная непонимания и детской обиды. — Что? — растерянно переспрашивает юнец, за секунду до того, как кулак Йована врезается в его висок. Он лишь в последний момент успевает сдержать силу, не до конца уверенный, насколько крепкий ему попался урод. Голова парня дёргается, удивленно округлив рот в немом «О» он падает на бок с глухим стуком. Замирает. Через мгновение пытается перекатиться на живот и встать. Получает ещё один удар в затылок и окончательно успокаивается, раскинув руки в стороны. — Что ж за день сегодня такой ёбнутый? — спрашивает у своего притихшего соблазнителя Зорич, склонившись над неудачливым охотником. Он переворачивает парня на спину, хмуро смотрит, прощупывает пульс, не до конца уверенный, должен ли тот вообще быть. С удивлением обнаруживает над чёрной полоской ошейника бьющуюся жилку. — Не труп, значит? Ответа на реплику не следует. Его собеседник оглушён. Неясно, на сколько. Неясно, с какими последствиями. Неясно, что с ним делать дальше. Йован прижимает к своей шее раскрытую ладонь. Она тут же становится липкой от крови. Погрыз его сраный урод основательно. Прибить парня теперь хочется куда больше, чем трахнуть. Но даже это в сложившихся обстоятельствах Зорич себе позволить не может. Осмотревшись вокруг, убедившись, что камер наружного наблюдения в непосредственной близости нет, Йован перехватывает обмякшее тело за руку, тянет на себя, перекидывая ту через плечо, и тащит к машине. Даже если кто-то и увидит их сейчас, ничего удивительного в транспортировке пьяного друга нет. Кровь пока благополучно впитывается в рубашку и сочится по груди ручейками, а не багровыми реками. Следов на земле не останется. Чтобы открыть машину, приходится прислонить к ней безмятежного пленника, прижать собой, обнимая за талию. Здесь больше света, и, тыкая ключом в замок, Зорич успевает заметить, что безымянный хищник покрыт татуировками от шеи до самого пояса. Хотя, скорее всего, цветастые рисунки спускаются ниже. Звериные морды, надписи и щупальца переплетены так густо и хаотично, что разглядеть в них какую-то симметрию, систему и смысл почти невозможно. Открыв заднюю дверь, Йован укладывает на сиденье оглушённого пленника. Оставляет его на пару мгновений, чтобы порыться в бардачке. Наручники, пластиковые стяжки, скотч. Связав ноги, сковав руки за спиной и заклеив рот своей жертве, Йован возвращается к стене галереи, подбирает там сигарету, брошенный в горячке пиджак, ещё раз осматривается в поисках камер, случайных свидетелей или оставленных после себя улик. Все чисто. Ему повезло. Середина недели, глухая ночь и квартал, не привлекающий не только туристов, но и местных жителей-то не особо, решили большинство проблем. Осталась только одна, мирно пускающая слюни в обивку заднего сидения, с которой придётся что-то делать. Знать бы только что. Чертыхнувшись, Йован пошёл к массивному серому джипу, зажимая рукой прокушенную шею, с которой текло ручьём не переставая. На то, чтобы придумать план, у него не больше двадцати минут. Ровно столько ехать до дома Зорича на Ройал-стрит.