«Германия, прусская провинция Верхняя Силезия, Административный округ Каттовиц, Крейзау, поместье Хельмута Джеймса графа фон Мольтке»
6 сентября 1939 года, 04:01 утра
Война коснулась каждого, и не существовало ещё человека, сполна не познавшего её. Она вкрадывалась в души людей, ей было всё равно — в адвоката, солдата или простого рабочего, — она выпила каждого до дна. Габриэль перестал удивляться всему, что видит. Учиться ему не пришлось — жизнь заставила и расставила всё по местам. Даже больше, чем он ожидал. Лихо она решила сменить в нём приоритеты, ценности и мораль. Хотя, что он мог предложить ей взамен? Себя. И ещё раз себя. Солнце стелилось тенью, накрывая ею тонкие, остроконечные ели перед трёхэтажным кирпичным особняком, выкрашенным в кремовый оттенок и обрамлённым у окон чистым белым цветом. Серая черепичная крыша подрагивала от лёгкого ветра, а широкая парадная дверь и ступени приглашали внутрь. Поместье принадлежало графу Джеймсу фон Мольтке [1], — юристу и участнику сопротивления, любезно предоставившему своё имение для важных собраний диверсантов и разведчиков. Когда-то Габриэль мог жить в таком же. Шесть лет спокойного существования без капли опасений, что кто-либо их раскроет. Но теперь, когда ситуация покинула видимые и невидимые берега, они собрались вместе. Впервые за долгое время. Что-то ждало внутри мужчины, готовилось к тому, что буря ещё грянет. — Почему ты молчишь, Габриэль? Мужчина только сейчас понял, что пропустил слова Германа, выступающего перед группой. Тот выжидающе развёл руками, нахмурено уставившись на друга. Не нужно предполагать, что Харпе был на взводе, раздражён и дёрган, ведь каждое его движение говорило об этом. Обычно Германа сложно вывести из себя, но ситуация с убийством одного из резидентов вот-вот грозила накалиться до предела. — Послушайте меня! Всё более, чем очевидно, — кто-то нас сдал! — тараторил мужчина, бегая из угла в угол. — Спасибо, Герман, за очевидные слова, — выпалил сидящий поодаль от всех Клаус. Рука и шея продавца из мясной лавки были плотно забинтованы, а под глазом виднелся багровый синяк. Именно этот молодой паренёк стал следующей жертвой убийцы, но волею судьбы ему удалось отбиться, и теперь он — единственный, кто видел нападающего, но не смог разглядеть лицо под толстым слоем чёрной маски. — Если мы сейчас же не предпримем меры, потом будет поздно! Следующей жертвой может стать любой из нас! Почти «Десять негритят» Агаты Кристи. Штандартенфюрер уже успел прочесть его. Старая привычка читать книги никак не покидала, и Габриэль был не против этого. Книги он любил. Главное не повторить события недавно вышедшего романа. — Я согласен с Германом, — Габриэль поднялся с кожаного кресла, присаживаясь на край стола. — Но что мы имеем на данный момент? Кучку олухов, пропустивших мимо себя крысу, и, очевидно, чем больше мы будем обсуждать и так всем известный факт, тем скорее мы все сдохнем, не иначе! Рядом с Габриэлем сидела женщина в алом платье и с заплетёнными в высокую причёску блондинистыми волосами. Идеал арийской красоты — Эва Краузе. Как хорошо, что это не его бывшая. Мастер главных и эпизодических ролей немецких театров и кино. С годами она стала одной из самых узнаваемых актрис. Её хотел видеть в своих фильмах сам Йозеф Геббельс, но Эва Краузе знала себе цену и не давала себя так просто в руки второго человека после Гитлера. — Габриэль прав! — громко согласилась она, подтянув подол обтягивающего платья. — Теперь нам следует подумать, как защитить самих себя впервые за эти шесть лет! И желательно поторопиться, у меня встреча с директором кинотеатра через час. Габриэль ухмыльнулся уголком губ, качая головой, достал новую пачку сигарет и вынул одну из картонного портсигара: — У меня есть предложение, от которого вы не сможете отказаться по одной простой причине — у вас нет другого выбора. Ни у вас, ни у Центра. Он сам создал нам условия, чтобы мы брали ситуацию в свои руки. И мы её возьмём. — А что, если крыса внутри нашей группы? Нет, ну, а что? Не смотрите на меня так! — подал голос далеко сидящий Максимилиан Бек — известный спортсмен, прославившийся не только на Олимпийских играх 1936 года, но и за пределами родной Германии. Выигрывая золотые медали на соревнованиях по тяжёлой атлетике, он с успехом строил свою карьеру, и, как прозвал его Габриэль, «Deutscher Berg Zugspitze» [2], в честь самой высокой точки Германии, Максимилиан с честью нёс это имя. — Убийца не может быть среди нас! Тогда какого чёрта он не мешал нам вот уже шесть лет? Это какая-то шутка! — сплюнул под ноги Габриэль, убирая со лба непослушные пряди волос. На самом деле Габриэль подозревал всех присутствующих, ведь не может быть однозначным ответ, где сам вопрос не даёт уверенности. Как жаль, что он не был на месте преступления. Но он не перед Богом, чтобы молить его о чём-то. Он думал о Розенберге, и скребущая по горлу мысль всё никак не покидала мужчину, а напротив твердила об одном — Ганс знал о его появлении в Берлине точно так же, как и сам Габриэль. Однако подозревали ли об этом все присутствующие? Нет. И узнают только в могиле. Если он этого захочет. — И всё же единственный наш выход — перестать думать, что все мы здесь друг другу братья и сёстры. В конце концов мы не в церкви, а в Аду, — мужчина скривил губы в насмешливой улыбке и продолжил. — Больше никаких собраний и переговоров между нами не будет, только письма и радиопередача. Нужно создать видимость, что никто из нас не имеет связей. Так мы оттянем у убийцы время на наши поиски. Докладывать Центру о нашем решении необязательно. Спрыгнув на ноги, мужчина осмотрел публику: — Кто за? Минутная тишина повисла в воздухе. Каждый из коллег как будто погрузился в свой омут мыслей, рассуждая, как правильно поступить. Гросс окинул выжидающим взглядом каждого, но терпеливо молчал. Ведь согласись они на вариант Габриэля — процесс их общей работы мог стать сложнее. Каждый из резидентов привык к ежемесячным собраниям и построению дальнейших планов, эта система была нерушима целых шесть лет, но угроза нависла неожиданно для каждого. — Я согласен, — первым вымолвил Герман. Мужчина подошёл к другу, положив руку ему на плечо; в омуте серых глаз блеснуло понимание. — Гросс прав! — повернулся к коллегам, — Самое ценное в нашей работе то, что мы живы, все же согласны? Не будет нас — не будет нашей миссии. Каждый из нас — добытчик ценной информации для главного врага ублюдского Рейха, а Габриэль так вообще отменный убийца гадов и подонков, чистильщик! — засмеялся Харпе, хлопая по спине друга. — И раз кто-то объявил на нас охоту, мы обязаны защитить себя! — Как нам это сделать, если неизвестно, откуда убийца? Кто он? Кто его послал, и знает ли он обо всех нас?! — раненый Клаус махнул руками, ударяясь гипсом о стол и тут же завыв от боли. Сердобольная Эва подбежала к несчастному и присела рядом, стараясь успокоить мальчишку. — Единственное, что мы можем на данный момент предпринять — это на время разорвать видимые врагу связи, как предложил Габриэль! — уверенно заявил Герман. Именно так он и думал. Все примут его решение, так как на более никто из них не способен. Инстинкт самосохранения начал глумливо скоблить по сердцу сидящих, но никак не его, и это самая искусная издёвка — заставлять продолжать жить, когда внутри всё умерло. Всё отходило на второй план, если у тебя есть твёрдое желание спасти свою шкуру. У Габриэля не было на это причин. Он так устал притворяться. — Клаус, где была совершена попытка твоего убийства? Тяжело дышащий от боли мужчина отвёл взгляд в сторону, помолчав несколько секунд, прежде чем заговорить: — Это случилось в подъезде моего дома на Ландсбергераллее, я даже не успел встать на ступеньки, как мою шею схватили сзади, и я упал на пол, ударившись о что-то железное. Всё произошло так быстро, что я ничего не успел запомнить, — с сожалением в голосе произнёс парень, пошевелив белыми пальцами без гипса. — Кажется, у меня гноится рука. — Не говори ерунды! Всё заживёт! — махнула рукой Эва, обхватив парня за здоровую руку, прижавшись к нему открытым декольте. Габриэль подставил кончик сигареты к зажигалке и поджог её, раскуривая слабыми колечками дыма и лениво рассеивая их рукой: — За тобой не велась слежка? Или этого ты тоже не помнишь? — Напряжённая затяжка, губы досадно скривились. — Жаль, что на твоём месте не был Герман, он даже в пьяном угаре и то помнит больше. — Да, это точно! — подметил Харпе. — Помнишь ту гниду из Салона Китти в твой день рождения? Вермахт сраный… Так вот, на днях я его повстречал случайно и сразу вспомнил! — мужчина посмеялся, качая головой. — Отошли от темы, — цокнула Эва. — Нет, не велась, я бы заметил, — отрицательно замотал головой Клаус. — Где мы могли так проколоться? Подкинув зажигалку в руки Германа, полковник взглянул в окно, закрытое огромным алым флагом со свастикой, отражая блеском чёрно-белый узор прямо на мужчину: — Уже не важно. Теперь наша последняя надежда на то, что убийца знает только о Клаусе. Парень, чтобы сегодня же сменил место жительства. А если этот убийца знает и обо мне, то простым удушьем от меня не отделается! Кишки будет собирать! — На нашего Габриэля им нужно нанимать как минимум двух убийц! — Эва по-детски рассмеялась заливистым смехом, смущённо прикрыв рот с улыбкой Моны Лизы. Подкинув в руках конверт с письмом, переданного ему Германом на следующий день после ухода Суки, Габриэль сорвал бумагу сбоку, разворачивая его:Сообщаем Вам, что ваше несанкционированное действие касательно разрыва связей с Еленой Вайс вызвало ряд вопросов. Центр требует от Вас объяснений в немедленном порядке и возобновления выгодных для обеих сторон отношений.
Дальше нет смысла читать, бесполезно читать то, что он и так ожидал. Пошло оно всё к чёрту! Он не собирается терпеть её рядом с собой, и пошла эта сука вместе с её принципами к чёрту! К чёрту! К тому, кто вытерпит её — к старику с грязным членом! Ругался Габриэль часто, и не только в мыслях. Раз он так сделал, значит он осознавал все риски и ему незачем напоминать об этом каждый, каждый блядский раз, будто он ещё сосёт грудь матери. Они думают, что от меня, — человека, вырезающего партийных ублюдков, — нельзя было ожидать подобного? Габриэль спрыгнул со стола, каблуки туфель цокнули друг о друга, будто вторя его внутреннему задору, и гулкой дробью ударились о пол: — И теперь я с уверенностью могу сказать, что всем нацистским ублюдкам придётся искать нас так глубоко, что даже их Фюрер не достанет нас из той задницы, где мы будем! Герман шутливо рассмеялся и подбросил зажигалку, ловко поймав её второй рукой: — Как же это иронично, слышать подобное от, мать его, штандартенфюрера СС! — Да, и я в нацистской форме, чёрт возьми! И это утро перестало быть добрым ровно с того момента, как ты напомнил мне об этом! Как бы то ни было, Габриэль уже вышел из поместья и завёл мерседес. Ему нужно в Берлин — город, в который не хотелось возвращаться.«Германия, Дрезден, Международное объединение по расовой гигиене»
8 сентября 1939 года, 10:00
Это пасмурное утро ознаменовалось особенным событием в жизни одного из коллег Габриэля. Забавно, но своенравный и горделивый Гельмут всё же собирался вот-вот жениться на своей невесте Еве, невзирая на то, что сделал с ней штандартенфюрер в свой день рождения на пару с Германом. Это событие помнили все приглашённые, но никто так и не решился уколоть этим новоиспечённого жениха. Неплохой был свеженький подарок на тридцатилетие. Появляться на подобных торжествах Габриэль был обязан. Ведь после них в прессе появлялись фотоснимки, на которых штандартенфюрер представал в окружении многочисленных друзей, соратников, их жён и белокурых отпрысков. Всё для блага репутации. Всё для Фюрера. Мужчина окинул взглядом зал, прислонившись бедром к высокой мраморной колонне. Масштабы этого здания могли поразить даже Альберта Шпеера [3]: высокие потолки, с которых свешивались алые полотна до пола, огромные хрустальные люстры, висящие в пустоте, длинные ряды грубых, деревянных стульев и сидящих на них, сложив ногу на ногу, таких же, как и он, «борцов за правосудие», окрашенных в серый цвет войны. В этом месте так же проходила «Aktion Tiergartenstraße 4» [4], что уничтожала и стерилизовала немецкое население от неугодных Рейху наследственно больных. Прямо за стенкой кого-то лишали права жить. А кому-то позволяли заключать брак. Мир мужчины — это государство, его борьба, готовность к действию ради сообщества. Мужчина проявляет мужество на поле боя, женщина же самоутверждается в самоотдаче, в страдании и в работе. Каждый ребёнок, которого она рожает на свет — это её битва, выигранная за существование своего народа. Гельмут и Ева. Два раздетых догола человека. Два сосуда, что должны соединиться вместе во благо нации. Габриэль не скрывал собственную улыбку, как он и привык делать это обычно. Никто не мог понять, почему ему так смешно. Странное напряжённое молчание, не прозвучало ни звука, ни вздоха, ни шёпота или скрипа стула. Всё сухо, официально и без многоточий, как это обычно бывает во время торжественной части. Развестись в семье, где есть дети, должно быть трудно, в то время как развод для бездетной пары должен быть лёгким, особенно если предполагается новый брак с целью улучшения расы. Скомандовали встать. Время любви, продающейся идеалам. Несколько докторов с накинутым на форму халатом подходят к паре и просят раздвинуть ноги. Ева повинуется, открывая взору волосатую промежность. Она говорит себе, что всё ещё девственница. Зеркало между расставленных ног доказывает обратное. Гельмут предвкушённо улыбается. Размер черепа и ушей тут же измерил кронциркуль, оттянутая крайняя плоть на члене, расстояние от подбородка до переносицы показало тот же диагноз. Но это далеко не клиника. Это сумасшедший дом. Перьевая ручка выписывает «Ariernachweis», свидетельство, что даёт тебе право считаться арийцем. Гельмут — «Nordische Rasse», беспримесный тип, Ева — «Ostbaltische Rasse». Габриэль с иронией покачал головой, вспоминая свою проверку на пригодность к службе в элитном СС. «Nordocromanid» — с гордостью вписал в его документ доктор. Фальская классика немецкой породы. Но Габриэль совершенно не гордился этим. В душе. Мужчина вытащил из внутреннего кармана кителя небольшой конверт с печатью и эмблемой со свастикой, написанный ещё вчерашним вечером за бутылкой бренди: В столь большой праздник свадьбы мои искренние поздравления вам и вашей супруге. Желаю вам долгого и безоблачного заката жизни в кругу семьи. Храните чистоту крови и святость супружества. С радостью трудитесь и жертвуйте собою ради народа. Габриэль Гросс. — Эй, друг, засмотрелся на их голые жопы? — лёгкий толчок в спину и шёпот Аццо, придвинувшегося ближе, заставил полковника отвлечься от собственных размышлений. — А девчонка что надо, не так ли? Габриэль почесал затылок, возвращаясь в сознание: — Я бы её повторно не трахнул. Устроили здесь клоунаду, что она девственница, хотя несколько дней назад мы её с Германом хорошо опробовали! — Габриэль нахмурил брови. — Твоя особенность может сыграть злую шутку в будущем, — усмехнулся мужчина, — а представь, встретишь девушку, переспишь с ней, а потом окажется, что влюбился и хочешь жениться… Придётся переступить через свои принципы и правила. — О чём ты, Аццо? — возмутился Габриэль, скривив лицо. — Считаешь, что девственница хуже, чем женщина, в которой неизвестно, сколько мужиков побывало? — Я считаю, что опытная в сексе баба — лучшая жена, — парировал Аццо. — Это настоящий подарок для мужика. Габриэль ухмыльнулся, переводя взгляд на пару, что поспешно одевалась в свадебные наряды: — Кстати, на счёт подарков. И что же ты подаришь нашей молодой паре? Аццо сунул руки в карманы брюк, качнувшись на лакированных носках туфель, и на его губах мелькнула загадочная улыбка: — А у меня для них два подарка. Один вот-вот привезут из магазина «Всё для детей» — симпатичная коляска для будущего ребёнка, а второй… более креативный, увидишь на свадьбе. — Звучит не заманчивее самого факта, что этот подарок будет от тебя. А я не забыл, что ты дарил мне на мой прошлый день рождения — красный халат со свастиками, — склонил голову на бок. — Между прочим, я до сих пор его ношу, хотя и привык ходить по дому голый! Моя служанка орёт, как резаная, когда видит меня! — Это та рыжая еврейка, которую ты одолжил у Амона Гёта [5]? — рассмеялся, — чего это она орёт? Может, захотелось настоящего арийского члена? Один из докторов, лихорадочно копошившийся с бумагами, коротко оглянулся, подзывая свидетелей проверки ближе к столу для росписей и печати. С этого момента счастливый Гельмут и его девушка получали официальное разрешение на заключение брака. И вот, на одну семью в Рейхе стало больше. — И вообще, мы с Гельмутом считаем, что ты заигрался с этой жидовкой. Мой совет — верни её в лагерь, — напоследок шепнул Аццо. Запрокинув голову на спинку стула, Габриэль рассмеялся, вслушиваясь в слова друга, бегая глазами по высокому потолку. Он был чертовски прав и не прав одновременно. Фрида действительно была забрана штандартенфюрером для благого дела, но наивное чутьё его коллеги проигрывало ему со счётом один-ноль. Выиграв у коменданта в покер не один раз и завербовав женщину, Габриэль получил личную служанку, что приносила каждое утро свежее мясо с секретом внутри из лавки Клауса. — Я подумаю над этим, Аццо. Но пока она мне полезна, потому что набивает моё брюхо вкусной едой. Сидящие за стульями эсэсовцы мгновенно поднялись, хлопая и радостно посвистывая, обмениваясь словами. Габриэлю осталось ещё несколько часов до окончания свадьбы. Как раз хороший повод выпить и забыться перед работой. Как жаль, что лишь на короткое время.«Германия, Берлин, округ Митте, Гестапо, Принц-Альбрехт штрассе»
8 сентября 1939 года, 10:00
Поразительно, как его каждодневная работа сочетается с торжественной грязью праздников. С каждым разом всё тяжелее дожидаться их конца. Мыло в глазах уже почти не колит, — насколько быстро правда прогибается под ложь или, всё же, под человеческую мерзость? Видимая свобода, шаг влево, вправо — бал лицемерия, молча танцуешь, пытаешься умыться, а смыть не можешь, выпивая черноту до дна. Демонов вокруг Габриэля хватало. Он уже и забыл, как давно пополнил их ряды, и отец Дьявол не собирался его отпускать, назначив своего любимца генералом легиона. А иначе, зачем он здесь? Его бы здесь не было, и руки не были бы по локоть в крови. Пыль в глазах уже давно не мешает или просто он перестал замечать? Сапоги чеканят по ступенькам в темноту подвала, отдаваясь коротким эхом бетона и железа. Он будто ходит по кругу, возвращаясь на то же место, как механизм, без смысла и никто не может ответить ему — Почему? И когда это закончится? Человек, что однажды убил себе подобного, — уже не человек. И даже сейчас, когда никто не сможет упрекнуть его в том, что он убийца, Габриэль не может выбросить из головы одну мысль. Он стал или уже был им? Он и не думал, что когда-нибудь столкнётся с грехопадением, ведь ангелы на его кончине не поплачут. Ладонь коснулась холодной двери камеры и толкнула её, успевая поправить фуражку. Сырая тёплая духота ударила в лицо, блеск в глазах стал отчётливее. Маска легла тенью на лицо, села, как влитая. Сегодня ему предстоит особенно упрямый пленник, с которым Габриэль работает с прошлой ночи. Дым из сигареты заструился к потолку, белый кафель сдавил стены, однако мужчина не спешил разворачиваться к пленнику. — Знаешь, как меня называют в Берлине? — выдохнул дым. Минутное молчание. Хриплое лихорадочное дыхание рассеивается лёгким эхом над потолком подвала. Пленник копошится за спиной палача, пытаясь изменить неудобную позу. Бедолага теряется в собственной боли, протяжно стонет. За что так яро сражается этот еврей? Неужели есть что-то важнее, чем собственная шкура? Габриэль не уверен, а откровенное изумление быстро сменяется ироничной усмешкой в воздух. Еврей превозмогает боль, переворачиваясь на другой бок, упираясь затылком в пошарпанную стену. — Я знаю, кто ты, — почти сплёвывает он, опухшие, залитые кровью глаза смотрят немцу в спину. — Но, по-моему, даже такое прозвище тебе не подходит, Азазель… Ты просто мерзавец, вы все мерзавцы! Брови Габриэля приподнялись в жесте, демонстрирующем дружескую заинтересованность. Группа партизан была для него сущей мелочью, он ломал и не таких, однако этот щуплый, с не засохшим молоком над губами, еврей вызывал в мужчине смешанные чувства. Разворот носков в сторону пленника. — Тогда ты уже знаешь, что я сделаю с тобой, — голова приблизилась к лежащему на полу пленнику, обжигая холодом. — И если ты не скажешь мне, где остальная шайка, то я повторю нашу вчерашнюю незатейливую процедуру, — пронизывающий взгляд. — Тогда ты скажешь, и я не посмотрю на то, что ты еле открываешь пасть. — Я ничего не скажу… — отчаянно вымолвил пленник, глотая собственную кровь, стремительно стекающую изо рта на пол. Глаза еврея задержались на железном кресте, гордо висящем на шее полковника. — Если ты думаешь, что награды, вручённые тебе за убийства невинных, делают тебя устрашающе, то ты ошибаешься… — смелое заявление вылилось потоком уверенности. — Мне осталось совсем недолго, и вам ни за что не найти остальных. Он так и думал. В отличие от других, таких же, как и он, Габриэль проводил допрос собственноручно, никогда не прибегая к помощи. И изменять старому правилу он не собирался. — А что делает тебя таким особенным, жид? — тихий, льющийся в уши голос. — В отличие от тебя, я стою, а не лежу в блевоте, моче и крови. И если быть с тобой предельно честным, я уже поймал большую часть партизан, — широкий оскал. Габриэль буравит карие глаза еврея. — И, знаешь, они сговорчивее, чем ты, мой друг, особенно дети растраханных сук, — взгляд упал на пыточный стул. — Но сейчас меня больше волнуешь ты. Руки полковника подхватили дрожащее тело за плечи, поднимая и откидывая его на стул. Глухие стоны вырвались из груди пленника. Мужчина попытался закрыть лицо руками, но палач ловко скрутил ему запястья. Металлический щелчок наручников и еврей крепко заключён на стуле. Невозможно шелохнуться. — Я ведь всегда даю выбор. Обошёл кресло и встал за пленным. Отклонив спинку импровизированного кресла назад, взглянул в лицо напротив. Габриэль не любил, когда перед ним не сдаются. — И дал его тебе. Скажи расположение диверсантов в лесной части Потсдама, и я дам тебе право жить, и больше не будет боли, — пальцы нащупали несколько тонких проводов, уходивших к маленькой электрической установке. — Поверь, страшнее поджаренных яиц может быть только поджаренный член. Карие глаза широко распахнулись, а дрожащий в них блеск усилился так, что по щекам покатились крупные капли слёз, обжигая свежие раны на лице. Теперь он не так уверен в себе. Кадык предательски дёргается в горле, плечи вжались в спинку стула. Давай же, не глупи, скажи, где остальные? — Дадите право жить? Серьёзно? — истерически хохотнул еврей, напуганный взгляд забегал по проводам. — СС и право на жизнь — две несовместимые вещи! А своим страданием я даю шанс выжить семье и не попасть в руки преступникам всего человеческого рода! — резко замолчал, глубоко вдыхая воздух, жадно и надрывисто, одновременно харкая кровью под ноги полковника. — Давай, немец, сделай, что задумал. Возьми на душу ещё один грех, одним больше, одним меньше — какая тебе разница? Всё равно Ад тебе обеспечен… Габриэль удивлённо приподнял бровь. Смятение и понимание одновременно бросили мужчину в жар. Он отшатнулся от пленника, как от прокажённого, исподлобья взглянув в его карие глаза. Этот еврей будто бы залез в его черепную коробку и вырвал закрытые даже для него самого воспоминания. Чёртов еврей! В глубине чёрных зрачков отразилась нечитаемая смесь из противоречивых эмоций — боли, гнева и утраты. Отец, мама, младший брат… Он выжил и успел сполна заплатить за это и тому доказательство — его работа в этом чёртовом Гестапо. Однако безнадёжный ужас состоял в том, что совершенно неожиданно в голову закралась мысль — жертвы, которые ты принёс во имя дальнейшей победы над врагом, оказались напрасны, и убийства стали банальной рутиной. И каждый раз он приходил к одному вопросу: «Чем он отличается от тех, кто искренне положил свою жизнь на плаху к Фюреру?» — А ты не задумывался над тем, что я уже мог схватить всю твою семью, еврей? — щелчок наручников. Минутная свобода пленнику. — Снимай свои зассанные штаны, я за тебя это делать не собираюсь, — Габриэль вытащил вальтер из кобуры, прицеливаясь одним глазом и направляя дуло на пах еврея. Удивительно, на что способен благочестивый человек ради родных и любимых. Отдать душу Дьяволу, окунуться с головой в унижение перед чёртом, невзирая на страдания, ради спасения семьи. Пленник гордо и уверенно задрал подбородок, поднимаясь на трясущиеся ноги, и лишь его крепко поджатые губы говорили о непреодолимом страхе, ведь даже самый смелый безумец перед совершением необдуманного поступка в первую очередь испытывает страх. Это всего лишь защитная реакция организма. — Как вам будет угодно, герр полковник, — отчеканил еврей сухим голосом. Он послушно схватился пальцами за грязные брюки, спуская их до колен, оголяя перед палачом покрытые густотой чёрных волос гениталии. Голова вжалась в костлявые плечи, веки опустились, а губы отчаянно зашептали:Отец милосердия, обитающий в высотах, по великой милости Своей пусть с состраданием вспомнит Он благочестивых, прямодушных и непорочных — все общины святых, отдавших свои жизни во имя освящения Имени Его. Будет судить Он народы за великое множество убитых ими, покарает правителей могущественных государств, которые гордятся тем, что пьют из реки изобилия, протекающей по их земле.
Когда-то Габриэль так же молился за своё спасение. И Бог его спас, но не спас никого из его близких. И с каждым годом мужчина убеждался, что лучше бы убили и его. — Молишься своему Богу? — рассмеялся Габриэль и подошёл к еврею с наставленным на его голову дулом пистолета, толкая пленника обратно в кресло. — Что-то он тебя совсем не любит, раз ты попал сюда, ко мне, — повторный щелчок наручников. Впрочем, Габриэль давно перестал нравиться и своему Создателю. Несколько тонких электрических жгутов оказались в руке Габриэля, и он наклонился к лихорадочно вдыхающему воздух еврею, цепляя на головку члена и яйца электроды. — Я больше ничего не буду спрашивать у тебя. Ты сам сделал свой выбор, и я хочу сказать, что уважаю тебя, как достойного противника, — Габриэль прошёл к маленькой электрической коробке, присаживаясь на табурет. — Чёрт, ты молчал целую неделю и даже сейчас молчишь! — воскликнул он, махнув рукой на еврея. — Но ты опасен для моего народа и поэтому я должен убить тебя. Еврей коротко всхлипнул, отвернув голову от лица немца, отчаянно шепча дрожащими губами: — Опаснее меня может быть только чёрная чума, что нависла над всей Европой! И вы, герр полковник, являетесь её частью, вам не скрыться от возмездия, что рухнет на ваши головы, — беспомощный стон, — моя Мирьям, моя милая Мирьям! Да, Габриэль часто думал об этом. Ничто не может обелить убийство невинных, и мужчина ждал, когда придёт его время. Однако, как оказалось, он стал не нужен ни Чёрту, ни Богу. Пора проводить еврея. Пальцы покрутили колесо на пульте управления, выставляя сразу «220 Volt». Всего три секунды и страдания завершатся. Еврей даже не успел открыть рот, только непроизвольно выгнулся животом вперёд, выпучив пустые глазницы, а затем осел, будто без единой кости, склонившись безвольным телом. Сломанная кукла. Он убил его. Как и убивал ранее. Так чем же он отличается?«Германия, Берлин, округ Митте, Штайнштрассе, 15»
6 сентября 1939 года, 16:02 дня
Голова жутко гудела с похмелья. Во рту настолько сухо, что язык приобрёл кисловатый вкус, а глаза резал яркий солнечный свет, льющийся мерным потоком в зашторенные окна. Увы, но каким бы ни был дорогим алкоголь, после него всегда одинаково плохо. Моргнув и сощурившись, мужчина завалился на бок, оглядываясь в белом свете. Просторная спальня. Измятые простыни. Опрокинутая бутылка виски с сорванной этикеткой и золотистой лужей под ней. Габриэль перелез к самому краю кровати и свесил ноги на холодный пол. Сейчас он был настолько пьян, что впервые за долгие годы мог с трудом вспомнить о событиях прошедших часов. В голове мелькали отдельные картинки. Бордель. Темнота. Сука. Чёрт, как же её звали? Плевать, не важно. Секс на балконе. Она спрашивает, не хотел бы он уединится с ней в его квартире. Отказывает. Его дом — его обитель, и он никогда никого туда не пустит. Они решают ещё немного выпить… Что было дальше? Габриэль не привык быть во власти ситуации, однако, как показывала жизнь, — она управляла им всегда. Мужчина тайно завидовал всем, кто жил без памяти о потерянном, о самом важном, потому что так легче жить. Дикий смысл грыз душу. Он не смог защитить их, оцепенев от ужаса, молча стоял и смотрел, как насилуют мать, а по горлу отца стекает свежая кровь. Металлический запах всё ещё бьёт в нос, напоминая о том, что он тоже умрёт, взглянув на скрытые масками лица, отказавшись молиться Богу под коричневым солнцем. Доволен ли Бог его наказанием? Встав на дрожащих ногах, мужчина обнаружил, что на нём нет одежды, и он, как обычно, заснул нагишом. Подойдя к шкафу, Габриэль достал пару широких тёмно-серых штанов, натягивая их почти до таза, но не надевая под них нижнее бельё. Рука схватила недопитый стакан с молоком; мужчина жадно припал к нему, оставляя белый след над верхней губой, упираясь свободной ладонью в стену. Больно он любил молоко с детства. — Габриэль, вы слишком много пьете, — слышится знакомый голос Фриды за его спиной и запах крепкого кофе, но мужчина не оборачивается. Он смотрит в окно. В городе поднялся ветер. Алые полотна, простирающиеся в длину здания, змеями взмыли в воздух. — И кто же разучит меня от этого? — пьяный смех разрезает воздух, ноги подкашиваются, и он падает на пол. И всё же кое-что Гросс запомнил — он обещал Эве прийти на съёмочную площадку. Отлично. Она то и отвлечёт его от бесконечного потока мыслей о болезненном прошлом.«Германия, Потсдам, район Бабельсберг, «Universum Film AG»
6 сентября 1939 года, 16:02 дня
Метрополис. Триумф воли. Немецкая киноиндустрия подарила миру множество шедевров, однако сейчас всё сводилось к одному — пропаганде. Габриэль почти перестал ходить в кинотеатры, если только это не было приглашением от партии. Его любимые фильмы ограничивались лишь к «Der kleinste Rebell» с Ширли Темпл в главной роли и «13 Stühle» с Хайнцем Рюманом. Это всё, что он успел посмотреть за последние шесть лет жизни. Всё, что было до них — он не помнил. Или не хотел помнить? Сигареты и зажигалка нашлись в кармане пиджака. Ожидание главной актрисы Берлина вышло несколько затянутым. Закурив, Габриэль откинулся на кресло, наслаждаясь горько-сладким вкусом «Imperium». Ткань трусов давила, а ширинка пережимала его возбуждённый член, давая неприятные ощущения, но желания снять напряжение не возникало. Всё происходящее было рефлексом, инстинктом, который можно было удовлетворить позже. Чёртов алкоголь! Вечно опускается на член! За последние несколько дней он изрядно потерял форму, перестав не только следить за собой, но и за всем, что было рядом с ним. Фрида больше не справлялась с его вечно пьяным телом, убирая за ним после каждого пристрастия к бутылке. Давящая камнем боль опустилась на сердце после встречи с евреем, окончательно загнав штандартенфюрера в непрошенные мысли. Едва в его ушах вновь зазвенели вопли матери, ухмылка быстро сползала с лица, обращая губы прямой линией. Сколько ещё он сможет держаться? Я ведь не железный… Попеременно цокающие каблуки туфель заставили его встрепенуться, возвращаясь в реальность. Дверь напротив была открыла и в гримёрке появилась Эва. Наклонившись к трюмо, она продемонстрировала подтянутые ягодицы, облачённые в узкое красное платье, и её серые глаза под длинными ресницами многозначительно загорелись азартом, уставившись на полковника в отражении массивного зеркала. Он хорошо понимал этот взгляд и манеры Эвы выучил наизусть. Эта женщина умела говорить с мужчинами жестами своего стройного тела, и никто не мог устоять перед ней. Коллега и подруга Габриэля не один раз разделяла с ним постель, но это нисколько не усложняло их работу в разведке. Наоборот, гламурная актриса с хорошим чувством юмора умела отвлечь от трудностей суровых будней. «И почему я ещё не женился на ней?» — усмехнулся про себя Габриэль. Он пожалел сотню раз, что не сыграл с ней ту роль идеальной пары, которую играл со стервой Еленой Вайс. Тонкие пальцы с ярко-красными ногтями взяли тюбик помады, ловко раскручивая крышку и поднося к губам. Она отвела игривые глазки от мужчины, уделяя пару минут на поправку макияжа и причёски. — Ну и пьянь же ты, Гросс, — налегке усмехнулась Эва, по-простецски, как умела только она. — Не стыдно столько пить? Вроде бы презентабельный и умный мужчина. Она, наконец, обернулась к полковнику лицом, опираясь руками о столешницу трюмо. Габриэль закурил, развалившись в кресле. Из лёгких заструилась первая порция горького крепкого дыма. Распотрошённая пачка сигарет валялась на столе. Едва уловимо трещит дорогой табак. Идиллия. Равновесие. Слова актрисы совершенно не удивляют, но невероятно раздражают. — Господи, Эва! Хотя бы ты не говори мне, что делать! — мужчина предпринял несколько попыток приподняться, но тут же рухнул на мягкое сидение. — Вот дерьмо! — затылок коснулся спинки кресла. — Раньше всем было всё равно, сколько мне осталось, чтобы окончательно убить свою печень, а сейчас вы стали беспокоиться? — сигарета легла между пальцев. «Сначала Фрида — теперь Эва. Точно сговорились!» — мысленно прорычал полковник. Женский смех в одночасье разлетелся по площадке звонким эхом. Девушка вышла из гримёрной, подойдя к Габриэлю уверенной и плавной походкой. Словно магнитом их притягивало друг к другу. Актриса упёрлась руками о ручки режиссёрского кресла, наклонившись к мужчине. Теперь их лица были в паре сантиметров друг от друга, и полковник уже буравил её своим немногозначным пробирающим взглядом ледяных глаз. Но Эва не любила пресмыкаться перед мужчинами и всегда держалась достойно, и получала всё, чего пожелает. — Ваша агрессия совершенно не обоснована, герр полковник, — пропела она мягким голосом. — Вот, например я… — рука ловко схватила недопитую бутылку вина под сидением кресла. — Вместо того, чтобы проводить время так, как мне хочется, вынуждена чувствовать себя крысой, вечно выискивающей информацию для серьёзных дядь и ищущей выгодные для них связи, — девушка безнадёжно покачала головой, отпивая из бутылки. — К слову о связях… — Эва отошла от полковника, оглянувшись по сторонам. — Ты знаешь, почему мы встретились именно здесь? Габриэль встал с кресла и быстро сократил расстояние между ними, ловко выхватывая бутылку из рук актрисы. Глоток. Бесовской взгляд сосредоточен на её зрачках. Осушенное горло. Габриэлю не нужно было подолгу смотреть на неё, чтобы понять, чего она хочет. Признаться, ему хотелось секса ещё с самого утра. Откинув стеклянную тару на пол, издавшую несколько глухих стуков, мужчина лениво вытер рот тыльной стороной ладони. — Нет, но я точно знаю, что ради того, чтобы узнать почему я здесь и хорошенько трахнуть тебя… Оскалившись, мужчина навалился на женщину, проваливаясь вместе с ней в ряды ровных вешалок с развешанными на них сценическими костюмами, забираясь сверху. — Хочешь, я стану китайским императором или, быть может, графом Ришелье? — хохот пронёсся по залу громким эхом. Эва поджала губы, недовольно вскинув бровь, складывая руки под упругими грудями, препятствуя решительности мужчины. Габриэль часто поражал её тем, как он мог бесцеремонно управлять ею, совершенно не считаясь с её желаниями. Выставив вперёд указательный палец, она коснулась лба штандартенфюрера: — Ты напоминаешь мне только Дон Жуана. И полковник не смел не согласиться с её словами. Через него прошло не мало женщин, и не мало умерло по его вине. — Я пригласила тебя не только удовлетворить наши потребности, но и сказать, что у тебя есть шанс сыграть в фильме Геббельса. Режиссёр проекта — его давний друг и соратник Рудольф Хофф. Актёр, который должен был сыграть ведущую роль, накануне умудрился попасть в аварию и загремел в больницу с переломами. Я предложила твою кандидатуру. Хофф заинтересован и приглашает тебя завтра в офис студии на прослушивание к десяти часам утра. Сумеешь понравиться другу Геббельса — считай, все новости пропаганды у тебя в кармане. Габриэлю нравилось это предложение. Сняться в кассовом фильме и заполучить доступ к министру пропаганды, что может быть лучше для агента? — И что же я должен буду делать? — Габриэль схватил женщину за бёдра, позволяя ей обхватить его за таз. — Если мне придётся заняться с тобой сексом, то мне не нужно будет даже играть! Эва запрокинула назад голову, разбросав блондинистые волосы из сломанной причёски по костюмам, хватаясь длинными пальцами за шею мужчины. Помимо секса Эва грешила ими на пианино. — В этом фильме обойдёмся без него. — В таком случае это плохой фильм. Очень плохой фильм, — Габриэль закрыл первой попавшейся маской льва своё лицо, то выглядывая половиной лица, то скрывая её за тенью маски. — Герр штандартенфюрер, вы слишком большого о себе мнения. К тому же когда пьяны, ведёте себя, словно неугомонный ребёнок, — с лёгкой насмешкой произнесла Эва. — Не дури, съёмки стартуют через неделю в Бухенвальде. Не разрывая жгучего зрительного контакта, Габриэль отбросил маску в сторону, лихорадочно стягивая брюки до колен, еле сглатывая слюни. — И должны снять, как хорошо живётся жидам в этом райском месте? — расширенные до черноты зрачки жгли глубже души. — А теперь мне срочно нужна ты. — Ты расскажешь и покажешь, как евреям повезло, что исправительные работы они делают здесь, а не в Советском Союзе. Его покажут всем членам Лиги Наций, и они поверят, что всё именно так и есть, — коротко разъяснила Эва, отталкивая мужчину руками.— Животное! Не можешь даже несколько секунд потерпеть! — Может, потому что я и есть животное, Эва? Секс переставал спасать Габриэля Гросса от самого себя, однако это был единственный способ получить разрядку — быстро, без обязательств. Как, например, сейчас.«Германия, Берлин, округ Лихтенберг, Центральное кладбище Фридрихсфельде»
6 сентября 1939 года, 19:57 вечера
Странно оказаться здесь снова после стольких попыток избегать этого места. Ступеньки закончились и, когда Габриэль шагнул на ровную поверхность, ветер, ранее трепавший его уложенные назад волосы, стих, предпочитая скользить по мягкому мху, будоража влажный, душный воздух. Он выучил нужную тропу ещё много лет назад, возвращаясь сюда, словно надеясь узнать ответы на вопросы, которые он вряд ли когда-нибудь получит. Здесь все равны — мёртвые, живые и даже нерождённые. Тишина, что переплеталась с громким пением птиц, говорила лишь о том, что природа всегда возьмёт у человека своё. Даже если ты этого не хочешь. Гравий шелестел под ногами, набивая ботинки тяжёлой смесью. Когда-нибудь и он будет его частью. Габриэль перестал посещать это место, как только покинул Берлин, но, вернувшись шесть лет назад, штандартенфюрер приходил сюда раз в год, чтобы не вызывать никакого подозрения. Жизнь любила его, любила, порой, до дрожи и абсурда, помогая и прощая всё. Габриэль наклонился над могилой, вчитываясь в каменные буквы имён и дат жизни родителей. Белые цветы закрывали посмертный постскриптум. Зачем гробовщику класть на могилы цветы? Ощущение пустоты внутри росло. Боль поползла вверх по проводам нервов, но потерялась где-то по пути, ударившись о ледяную стену, так и не достигнув сердца. Габриэль надеялся, что его горе прорвётся наружу и он наконец сможет заплакать. Но мужчина не чувствовал ничего. Долгая привычка не показывать слабость не позволяла даже этого. И сейчас, когда за ним не следили уже второй день, а его верным другом наедине стала бутылка, чёртовы слёзы никак не хотели литься, будто он забыл, как надо плакать. Попытки выдавить из себя слёзы не привели ни к чему хорошему. Габриэль осел на землю, склоняя голову перед надгробием, давая волю эмоциям. Так не привычно плакать. Ладони прошлись по холодному камню, выводя длинными пальцами буквы: «Rainer und Anna-Lisa Graf von Rhein», и он готов поклясться, что на его плечи легли руки матери. Почему вы умерли, не забрав меня? Проглотив комок в горле, мужчина поднялся с колен, пошатнувшись на пьяных ногах. В такие моменты обычно хотелось сдохнуть. И чем скорее, тем лучше. Когда тебе больно уже не от того, что ты полон чувств, а от того, что в тебе ничего больше не осталось. Посмотри, кем я стал, отец. В тот день он похоронил здесь и себя, когда единственное, что могли сделать два брата — выкопать лопатой яму и пригвоздить к земле уже холодные тела родителей. Без гроба, без священника. Могила появилась после. Кладбище долгое время и не считалось таковым, лишь с появлением церкви Святой Марии мужчина стал замечать, как из деревянных крестов выросли каменные плиты. В первые дни было особенно болезненно. Габриэль кричал, рвал на себе волосы и плакал, поклявшись, что найдёт способ отомстить. И планы его не собирались меняться. Страшнее гнева может быть только жажда мести. Чёртов еврей с подвала Гестапо сделал своё, вырвав его больную, изувеченную душу. Одиночество отдавалось громким эхом по барабанным перепонкам, словно в этой тишине кричала тысяча голосов. Нет, нельзя убежать от того, кем ты на самом деле являешься. Эта игра заведомо направлена против себя. Габриэль поднялся с колен, положив на могилу несколько белых лилий — любимых цветов отца, дарившие красоту его матери. Пора посетить его прошлую жизнь. Алый закат уже темнел, накрывая землю чёрным полотном, и глупо бежать от неё сейчас, когда пришло время вернуться. Интересно, что осталось после той ночи? Полковник запомнил только пламя. В конце концов, как можно бояться призраков прошлого, когда он уже почти им стал?