пе-ре-бо-лит

      В Королевстве Науки ночи летом тёплые и сухие.       Ген идёт тихой поступью. Дышит глубоко, через нос — вдох, через рот — выдох. Полы кимоно вслед за ним стелятся, траву гладят, к земле тянут. Лес впереди едва ли не изумруд, разве что с примесью мрака.       Тихо поют цикады. Голоса деревенских (на которых Ген все ещё смотрит капельку сверху вниз, но ему можно, он так и на своих современников смотреть привык) смолкают один за другим. И дорога от росы мокрая.       Если зажмуриться, обхватив себя крепко за плечи, чтобы до хруста в запястьях, до ноющих рёбер, — кажется мельком, что это — пройдёт. И деревья врастут обратно, и отстроятся небоскрёбы. Свист ветра сменится людскими голосами, визгами шин, шумом.       — Реальность кусается, — шепчет Ген, когда за его спиной хрустит предательница-ветка.       Сенку выдала не она, но чести его шпионским начинаниям этот факт не делает вовсе.       Можно скрыть шум шагов, растворить в воздухе дыхание, успокоить стук сердца, но взгляд всегда будет выдавать с головой. Ген чужие глаза на себе нутром чует, они ему душу бередят, прошлое ворошат.       Влюбленные — и того более. А они у Сенку именно такие.       И не отказать ему прямо, потому что прямо никто и не признавался. Он вообще из себя мальчик порядочный, лишнего не позволяет; разве что взгляды в спину да касания, когда из рук в руки мелочевку передать нужно.       — Реальность мы пишем. — приносит в ответ ветер. Взгляд шепчет больше.       «Посмотри на меня»       «Похвали меня»       — Бросаться пафосно-философскими фразами — моя работа, Сенку-чан.       «Поцелуй меня».       Сенку жмёт плечами и встаёт рядом. Он красив, этого не отнять. Когда тусклая луна лижет линию челюсти, когда непослушные волосы на лицо падают, когда взгляд горит не обречённой первой любовью, а пламенный азартом, настоящей страстью, — тогда на молчаливую просьбу хочется дать согласие. Но учёный, конечно, хочет не так.       Ему едва ли скажешь, не запнувшись: «Я вчера наивных девчонок разводил улыбкой и вишневым блейзером, а сегодня у меня жизнь по пизде летит, но ты вроде ничего. Переспим?». Он хочет искренности, отдачи по максимуму, жвачку на двоих и все прочие конфетти.       Ген этой дрянью переболел.       Носом — вдох, ртом — выдох. Воздух будущего не сравнить с городской пылью.       — Это пройдёт. — Асагири почти не лжет. — Поверь менталисту.       Ладонь замирает в нелепой попытке коснуться. Неуместный желанный жест.       Сенку отвечает тихо, со вздоха:       — Я это себе со старшей школы внушаю. Счёт времени пошёл на тысячелетия, а оно… Болит.       У Сенку взгляд в сумерках плывёт, ветер путает длинные волосы.       — У тебя была отвратительная эмо-челка, взгляд первой девицы и репутация последнего говнюка.       Гену почти смешно. Он прячет в ладонях улыбку, пока звезды пробиваются сквозь муть облаков.       — Весьма нелестная характеристика.       — Ты вскружил мне голову.       И ветер воет.       Сердце падает в желудок. Ладони покалывает, Ген выдаёт: «ох», и сам почти верит в свое удивление.       На языке кружится узорчатый отказ. Асагири не нужны проблемы в этом сумасшедшем черт-знает-каком-веке, не нужны преданные глазки, клятвы верности и парные тату. Он притягивает к себе учёного вовсе не потому, целует (этого ты просил?) все-таки не за тем.       Сенку пальцами цепляется за манжеты, сам подаётся навстречу. Он поцелуем точно напиться пытается, и это — без шуток — льстит.       Менталист даже отстраняется с сожалением, только чтобы воздух вдохнуть и выдохнуть:       — Молодец (этого ты хотел?).       Реальность кусается, Сенку смотрит влюбленно, но кому, как не Менталисту, знать: это переболит.