О дружбе, поцелуях и собаках

      В детском доме сигареты можно было достать только втридорога – приходилось доплачивать тем, кто служил мостом между киоском и курильщиком. За риск, как говорили «мосты». Поэтому Олег за куревом всегда ходил сам. С возрастом он прибавил в росте и флегматичности, стал носить кожаную куртку и раздражать воспитателей. Взрослым бойкий, болтливый мальчуган нравился, а хмурый, угрюмый подросток – нет. К пятнадцати годам Волков обзавелся привычкой презрительно кривить губы и театрально закатывать глаза, демонстративно уходить и многозначительно молчать. Сережа каждый раз смеялся и называл его выпендрежником.       Разумовский всегда таскался в киоск вместе с другом. Сам он не курил – задохнулся дымом, когда в первый раз попробовал, а потом кашлял до соплей и мокрых глаз. Не понравилось. В ларьке он набивал карманы мятными жвачками и клубничными леденцами, скупал дешевые журналы по робототехнике и обязательно брал шоколадку для Олега. Волков каждый раз ворчал и отнекивался, но все равно брал – Серый не любит горький.       Ребята всегда ходили в дальний киоск, тоже из экономии. Лорка из ближайшего быстро поняла, что на шастающих к ней торопливых детдомовцах можно сделать деньгу, и повысила цену, складывая разницу к себе в карман. Олег и Сережа мелочную бабенку не любили, поэтому таскались к третьей остановке.       Обратно ходили, прогуливаясь, дыша «сладкой копотью свободы», по выражению Разумовского. Он всегда напяливал на нос совершенно уродливые солнечные очки, уверенный, что выглядит как Нео из «Матрицы», комично хмурился и поджимал губы, делая «крутое лицо». Олег смеялся, щурясь, и не спорил. Он грыз свой шоколад и лениво пинал попавшиеся под ноги камни и крышки от бутылок.       У обоих были кеды – одинаково черные, одинаково разбитые. Волков крепко завязывал шнурки вокруг щиколотки, а Разумовский то и дело заламывал задники. Сережа, в своем линялом свитере и широченных штанах, со своим дурацким хвостиком и не менее дурацкими ухмылками, горячий, бестолковый, вечно нарывающийся на драку, должен был неимоверно раздражать Олега, но нет. Серый нравился ему, Серый был его другом. Шоколадки, вон, каждый раз покупал, настырный.       Они болтали ни о чем – и тут же обо всем на свете. Волков, хмурый, вечно мрачный Волков зубасто улыбался, таращил глаза, удивлялся, заливисто хохотал и горячо спорил, а Разумовский украдкой хитро улыбался. Ему нравилось быть с Олегом наедине, когда Волков сбрасывал свой образ «крутого и мрачного». Сережа много скалился, дышал тремя мятными жвачками и раздраженно чесал веснушки на щеках. Каждое лето они вылезали на его лице и не сходили до ноября. Хуже прыщей! Волков каждый раз, ласково кривя губы, ловил его руки и отводил от лица.       - Чего ты их все трешь, дурак, тебя же солнце поцеловало!       - Мухи меня обосрали, а не солнце…       Несмотря на ворчание друга, Олег любил эти веснушки, они делали Серого каким-то героем из мультфильма. Волкову нравилось смотреть на пятнистого, как жираф, Разумовского, поэтому первые капли дождя на его лице заметил именно Олег.       Мальчишки знали, что дожди в это время года приходят быстро и выливаются стеной, поэтому, недолго думая, сунулись под козырек какого-то подъезда. И не ошиблись. Ливень рухнул, шумно забарабанив по жестяным крышам, оглушая нахохлившихся, как воробьи, детдомовцев, отрезая их от всего остального мира. От белой завесы воды несло ощутимым холодом. Разумовский сунул озябшие руки в карманы и дернул плечами. Молчали. Бессмысленный разговор как-то сам угас, да и услышать что-нибудь в окружающем грохоте было сложно.       Чиркнула зажигалка. Лицо Олега стало рыжим от жаркого света маленького, прикрытого ладонью огонька. Сосредоточенно-хмурый, с зажатой в губах сигаретой и встопорщенным воротником кожанки, Волков был похож на какого-нибудь детектива из нуарного фильма, о чем Сережа ему тут же и сказал. Олег комично закатил глаза.       Разумовский уселся на бетонный парапет и, вжикнув молнией потрепанного рюкзака, достал пару бутылок, полувопросительно протянув одну Олегу. Волков принял свой лимонад и устроился рядом. Снова повисло молчание. Мальчишки пили и смотрели на дождь, который не думал прекращаться. Олег задумчиво курил.       - А помнишь, - Сережа вдруг обернулся к приятелю, блестя мокрыми от контрабандного пива губами, - как мы в пиратов играли? Нам лет по восемь-десять тогда было. На дереве в дальнем углу двора мы с тобой из говна и палок собрали франкенштейна, навешали тряпок и назвали это все пиратской шхуной, ну, вспоминай! Тогда вот такой же ливень был, а мы от Веры Санны под крыльцом прятались, помнишь?       Олег помнил. Разговор вдруг вспыхнул снова. Не слыша и половины слов друг друга, мальчишки вспоминали, спорили, смеялись. Волков, забывшись размахивал рукой с зажатой сигаретой так, что ее тлеющий кончик выписывал винты и восьмерки, а Сережа утыкался ему в плечо, воя от смеха и неловкости за себя-прежнего.       Они все помнили. Помнили, как начался тот ливень, как он превратился в страшнейший шторм в Тихом океане. Помнили, как их «парусник» мотало из стороны в сторону, заливало соленой водой, как бравые пираты убирали паруса, обрубали якоря, отдавали швартовые, не особенно понимая даже, что все это значит, кричали «полундра» и «аврал». Они помнили, как стометровые волны, рожденные их воображением, раз за разом грозились обрушиться на корабль, размолоть его в щепки и скинуть все золото на дно, но, конечно же, капитан Разумовский и старпом Волков каждый раз в самый последний момент уводили свою шхуну из-под опасной волны. Вода тогда была везде: сверху, снизу, сбоку, в сапогах, в карманах и волосах, но мальчишкам было нипочем, ведь они лихие пираты, йо-хо-хо!       - Йо-хо-хо! – подхватил развеселившийся Сережа. Его голос, охрипший от перекрикивания шума дождя, был похож на карканье вороны, но ему было все равно. Он вскочил, улыбающийся, растрепанный, бурлящий энергией, отсалютовал приятелю воображаемой саблей и выскочил под дождь. В нем кипели воспоминания, детские, яркие, чистые, невыносимо огромные. Их хотелось ощутить полностью и Разумовский, поддавшись импульсу, крутанулся на пятке, разбрызгивая воду вокруг. Он в первую же секунду промок до трусов, до последней нитки и только кривлялся на олегово «дурак, ну куда ты рванул, там же дождь!».       Вцепившись в куртку друга, Сережа дернул Волкова на себя, вытягивая из-под крыши, и тут же отпрыгнул, выставляя пустую бутылку, как шпагу. Олег снова закатил глаза, принялся бурчать, что Серый как дите малое, и даже развернулся с намерением влезть обратно в сухое убежище, как вдруг резко развернулся, вскидывая свою бутылку и неожиданно атакуя приятеля. Завязалась дуэль на бутылках. Кеды промокли и мерзко хлюпали при каждом шаге, а подростки скакали по дворам, как оголтелые, победно вскрикивая, матерясь, хохоча, подначивая друг друга. Им как будто снова стало восемь, они друг у друга одни на весь мир, в котором нет ни детского дома, ни учебы, ни проблем с деньгами, ничего. Только палуба самой быстроходной шхуны во всех семи морях, шторм и сабли из бутылок.       Только когда дождь начал стихать, ребята поняли, что замерзли. Мокрые, хоть выжимай, они забрали рюкзак Разумовского и вернулись в спальню уже когда зарядила мелкая, унылая морось. Мальчишки грелись, обжигали ледяные пальцы слишком горячей водой, втискивались сырыми в сухую одежду и смешивали краденый чай с краденым коньяком. Для согрева и профилактики.       Потом они долго сидели на олеговой кровати, стуча зубами, поджав ноги, крепко притискиваясь плечами, и медленно понимали, что заболели. Снова. Как и семь лет назад, после игр под дождем. Из носа текло, горло как будто натерли наждачкой. Сережа, простуженный, смешно хрипел, как неисправное радио, Олег, не менее простуженный, шептал и, морщась, скидывал мокрые волосы Разумовского со своей шеи. Тот только злодейски хихикал.       А потом Волков как-то незаметно уснул, привалившись к плечу друга. Сережа подтянул одеяла, укрывая его лучше, и принялся цедить горчащий алкоголем чай, перебирая жесткие волосы на затылке Олега и думая о том, что игры в пиратов ничем хорошим не кончаются. Или все-таки…?