О дружбе, поцелуях и собаках

      Камера скачет, в кадре только размазанные цветные полосы, за кадром – смех и «сегодня, двадцать седьмого июня две тысячи четвертого года, мы официально взрослые, юхху!». А еще «дурак, камеру не тряси, ничего ж не будет видно, ну».       Им лет, наверное, восемнадцать, они только что вырвались из детского дома в большой мир. Им повезло, квартирки – крохотные закутки в разных концах города – государство выдало почти сразу. Олег тогда еще шутил, что это Сережа что-то намухлевал. Или умудрился всех задолбать за три месяца так сильно, что бюрократы решили выдать ему желаемое просто чтобы отстал. Разумовский на это только загадочно дергал бровями и хитро улыбался.       Раздельно жить мальчишкам не понравилось. Они задерживались друг у друга до самого закрытия метро, оставались ночевать. Решили продавать. Потянулись долгие, нудные месяцы, наполненные какими-то документами, расчетами, подсчетами, переговорами, кучей мошенников, решивших, что обмануть двух сирот будет легко. Волков и Разумовский выматывались, засыпали на ходу, злились, даже срывались друг на друге – но потом все осталось позади. На вырученные с продажи двух клетушек деньги они купили одну на двоих квартиру. Не сказать, чтобы она была намного больше или ухоженнее прежних, но друзьям казалась настоящим дворцом.       Вещей оказалось неожиданно много. У ребят никогда не водилось больших средств, но жизнь в детдоме быстро приучила их хватать, что дают, не разбирая, нужно оно или нет. Вот и нахватали всякого хлама. Но Сережа радовался, как ребенок, разве что в ладоши не хлопал. У них будет переезд! Самый настоящий, как в фильмах! С сумками и коробками! Взбудораженный, беспокойный, мандражирующий перед отъездом, он где-то отыскал камеру и решил снимать «это знаменательное событие, первый шаг к настоящей жизни». Олег только смешливо фыркал.       Камера перестала скакать, в кадре появился Волков, отчаянно впихивающий в сумку не желающие влезать вещи. Потом, под бодрую болтовню Сережи в объективе мелькали то стены в облезлых обоях, то угол потолка, то Олег, то окно с трещинкой на форточке, то снова Олег, то стоящие друг на друге коробки, закрытые или еще нет, то опять Олег, Олег, Олег, Олег. Он смеялся, жмурился и улыбался, притворно угрожал оставить Серого здесь, если не будет помогать собираться, кривлялся, пританцовывал под фальшивое пение друга.       В ответ на очередную шутку Волков, весело скалясь, кинулся вперед, на снимающего. Комната завертелась, камера уткнулась в дощатый пол. За кадром слышался хохот на два голоса, визг и радостные вопли. «Олег, хватит, я сдаюсь, я больше не буду так шутить, честно, только пусти, я боюсь щекотки, Олег!», а потом вдруг сменилось на жадное, горячечное сопение и грохот рухнувших коробок. Там было уже не до камеры – мальчики собирали рассыпавшиеся книги, заново обклеивая все скотчем, паникуя и бестолково метаясь по квартирке. До самого приезда такси она снимала кусок паркета.       Следующее видео началось уже в машине. Сережа снимал улицы за окном. Кадры выходили долгими и бессмысленными, Волков шутил, что из Разумовского какой-то хреновый режиссер выходит. Тогда в объектив опять попадал он сам, сидящий на заднем сидении в окружении сумок, сжатый со всех сторон и недовольный тем, что не успел отвоевать место спереди. Сережа кривлялся, повернув камеру обратно на себя, а потом возвращал к другу, зубоскаля и кидая ему цитрусовую жвачку, олегову любимую.       В самодельный фильм попал и таксист – добродушный, веселый толстяк с усами, похожими на щетку, и грузинским акцентом. Его забавляли восторженные подростки, он беззлобно посмеивался, слушая их истории, сам травил анекдоты и байки. Его усы шевелились, как живые, радио бодро гремело шансоном, сумки падали при каждой резкой остановке, матерился Волков. Сережа был счастлив.       Когда доехали до нового адреса, в кадре снова началась мешанина – камеру приходилось ставить то на машину, то на сумки, то зажимать между плечом и головой. Выключить ее упрямый Разумовский отказывался, ведь «это же наша с тобой история, глупый, что мы будем в старости пересматривать!». Номер квартиры и этажа он снял основательно, со всех возможных ракурсов.       Камеру оставили на стопке коробок в прихожей так, чтобы в объектив попадала раскрытая настежь входная дверь. Новоселы, таскающие вещи с лестничной клетки, теперь появлялись по очереди, а иногда и вместе, толкаясь плечами в проходе и по-детски соревнуясь в том, кто больше сумок притащит за один раз. Сережа ругался, когда Олег в грязных кедах заходил дальше коридора, а Волков дергал его за смешно торчащий на затылке хвостик и убегал, вопя о том, что их не догонят, их не догонят. Разумовский в ответ ставил другу подножки.       Один раз Олег все же зацепился и с шумом рухнул на пол, утягивая за собой две колонны коробок. Сережа смеялся до икоты, держась за живот и утирая слезы. Он обещал припоминать приятелю это до конца его дней, пока Волков коварно не дернул его на себя. Подростки пропали из кадра. Видны были только ноги лежащих друг на друге ребят. Кеды у них были растоптанные и грязные, а разговоры - тихими, теплыми, мурлыкающими. Очень личными.       Потом распаковывали вещи. Мальчишки сами себе провели экскурсию по новенькой квартире, хоть и показывать там было особо нечего. Роли ведущего и оператора постоянно менялось, камеру постоянно штормило и зумировало. То и дело вместо интерьера она выхватывала то широко распахнутые, похожие на две маслины, черные глаза Олега, то его комично скошенное лицо, то Разумовского, чешущего свеженькую царапину на брови, то его же, но по-звериному кокетливо щелкающего зубами около самого объектива. В конце экскурсии планировка квартиры так и осталась неизвестной, зато стало ясно, что у Сережи пальцы замотаны дешевым белым пластырем, а Волков не вылезает из своей кожанки и хочет сделать татуировку на спине.       Первым распаковали магнитофон – дебютную покупку ребят во взрослой жизни. Долго возились. Спустя полчаса беззлобной ругани АВВА была выкручена на максимум. Олег и Сережа, пританцовывая и подпевая, споро начали собирать привезенную из прошлых квартир мебель. Камеру посадили верхом на магнитофон.       АВВА сменилась «Арией», когда новоселы вытирали полы и мыли стекла. Швабры и метлы тут же стали микрофонами и гитарами. Сережа чуть не вывалился в окно. Потом кидались друг в друга грязными тряпками, скакали по собранной мебели, орали как оглашенные. Решили, что так дело не пойдет, выключили «Арию», включили «Агату Кристи». Оказалось, дело было не в музыке.       Обедали под «Зверей». Олег обещал утопить чертову камеру, если Сережа еще раз сунется с ней в кастрюлю. Разумовский, уже получивший ложкой по лбу, угрозу осознал и ушел отмывать ванную. Когда соседи начали стучать в стены, недовольные тем, как он поет, Сережа с чувством их послал. Подумаешь, слуха нет! Потом еще минут десять сидел на краю отмытой ванны, драматично стягивая с рук желтые резиновые перчатки и рассказывая в камеру о том, какие все вокруг приземленные и не ценят искусство. А потом Волков позвал обедать. Артист погорелого театра, тут же просветлев лицом, сорвался на кухню, чтобы через три минуты снова вернуться в санузел за забытой техникой.       Вечером снова слушали «Арию», но уже тихо, фоном. Лежали на стареньком диване, подпевали, снимали друг друга близко-близко. Не всегда даже все лицо помещалось в кадр. Они болтали, как будто запас тем был неиссякаемым. Болтали о том, что нужно купить утюг, о том, что репродукция «Паллады и Кентавра» в реальный размер не влезет в их комнату, о том, что в ноябре будет концерт Rammstein в Москве, о том, что штаны Разумовского уже давно пора выкинуть, потому что дырка на жопе – это не вентиляция. В объектив попадали то еле видные в полутьме рыжие веснушки Разумовского, то чихающий от попавших в нос волос друга Олег, то его пробившаяся за пару дней колкая щетина, то синие-синие глаза Сережи, шалые, дикие, с большущими зрачками.       Видео замерло на красивом стоп-кадре, где Олег нежно прижимался к ладони Сережи, гладящего его по щеке. Стрелочки черных ресниц отбрасывали длинные полупрозрачные тени на скулы, а линия рта была непривычно мягкой, нежной, без привычных суровых заломов в уголках губ. Его лицо в тот момент было таким доверчивым, нежным, что момент казался почти интимным. Разумовский сжал зубы и с силой потер глаза. Сердце толкалось где-то в горле и все как будто покрылось мелкими колючками. Глотку резало, под веками на воспаленные слизистые сыпанули песком. В животе кипятком разливалось болезненное сожаление. Сожаление, обида, злость и тоскливое, гложущее одиночество.       Уже давно не две тысячи четвертый, а они давно не дети. Разумовский даже не знает, где сейчас Волков, наверное, опять в какой-нибудь горячей точке. Он даже не знает, помнит ли Волков его. Ну и правильно. Подумаешь, в одном детском доме росли. Теперь они так, давние знакомые. Все верно. Именно так.       Осталось поверить в это самому. И больше не пересматривать дурацкое самодельное кино.