О дружбе, поцелуях и собаках

      Однажды Джош назвал Волкова «певчей пташкой» и получил в нос. Олег считал, что вполне заслуженно. Джош считал, что Олег психованный. Джесси считала подстреленных террористов, а этих двоих – великовозрастными детьми. Остальной отряд считал, что не надо лезть в их разборки. И к Волкову тоже лезть не надо. Подумаешь, напевает себе что-то под нос. Лишних зубов ни у кого нет, чтобы их за лишнее любопытство прикладом выбивал неуравновешенный русский. Так и жили.       Олегу действительно не особо нравилось, когда кто-то обращал внимание на то, как он поет. Это было слишком личное. Глупые песенки с простым мотивом помогали не свихнуться среди всей крови, смерти и грязи, в которой Волков успел вымазаться по уши, став наемником. С ними все казалось каким-то не таким беспросветно-поганым.       Олег пел всегда. Тихонько, еле слышно, ласково мурлыча знакомые слова, он напевал, когда чистил оружие, когда резал хлеб, когда стрелял, когда мылся, когда прятался за перевернутой машиной от чьей-то автоматной очереди, когда задумывался и когда собирался спать. Эта привычка была с ним с детства, родная, как дыхание.       Когда он только оказался в детском доме, то завел себе привычку негромко насвистывать мотивы крутящихся в голове песенок. Так всегда делал папа, а Олегу нужно было хоть что-то знакомое в перевернувшемся с ног на голову мире. За свист суеверные воспитательницы шлепали его по губам, поэтому мальчик начал едва слышно петь. Это воспитательниц устраивало.       Сначала Волков мурлыкал песенки просто чтобы не разрыдаться от одиночества, от страха, от мыслей, слишком тяжелых для семилетнего мальчика. Ночью, лежа в кровати в общей комнате еще с пятью мальчишками, Олег закрывал руками голову, зажмуривался до боли в глазах и кусал губы, чтобы не всхлипывать, как побитый щенок. Не помогало.       Соседи начали звать его Нытиком и Плаксой. Олег злился, кричал и лез в драку. А ночью, чтобы не реветь, он стал шепотом пропевать слова из заставок мультфильмов, которые им давали посмотреть днем. Олег сосредотачивался на словах, пытаясь не забыть ни строчки, повторял надоевший текст раз за разом – и в голове переставало хватать места для мыслей. Мыслей о родителях, о Найде, о бабушке, которая умерла от сердечного приступа, о друзьях, которые остались там, в прошлой жизни, и которых не было здесь. За шепот Волкова стали звать «Придурком», но он гордился этой кличкой, потому что звали его не с насмешкой, а с затаенным, злым страхом.       Потом, с годами, жить стало как-то легче. Не так тоскливо. А детская привычка все равно осталась. Как и яростное нежелание петь при других. Волков знал, что у него хороший голос, да и слух тоже неплохой, но он никогда не выступал на дурацких школьных концертах и даже не мечтал собрать свою рок-группу. Потому что петь — это слишком личное. Разве что при Разумовском Олег не морозился. Он же свой. Родной и близкий, черти бы его, блять, побрали!       После выпуска все снова как-то закрутилось: армия, спецназ, наемничество… Тупые приказы, муторную, монотонную работу, шум в голове от взрывов и десятки трупов было легче переживать, мурлыкая песенки себе под нос. Это успокаивало. Занимало голову, как в детстве. Не давало раздавить себя злыми, больно отдающими в живот мыслями.       Сначала, конечно, спасали еще разговоры с Разумовским, хоть сослуживцы и шутили про «зазнобу», которой Волков звонил каждую свободную минуту. А потом ссора эта дурацкая… Олег до сих пор не знал, вспоминал ли о нем вообще Сергей в эти несколько лет глухого молчания. Хотя куда ему! Миллиардер, филантроп, любимец молодежи – ну прямо сраный Тони Старк! Какое ему могло быть дело до наемника, с которым росли вместе? Он и позвонил-то, когда забрался в такую глубокую жопу, что сам не смог бы выбраться при всем желании. Да и потом…       Волков яростно, шумно втянул носом воздух. Пробежка уже не помогала. Воспоминания, назойливые суки, лезли, хотя их никто не звал. Олег встряхнул головой, стряхивая с кончиков волос капельки пота, и сошел с беговой дорожки. Ему требовалось что-то потяжелее, чтобы выбить из головы мерзкие воспоминания, которые грызли его с того самого дня, как он пришел в себя в больнице.       Ему требовалось хоть что-нибудь, ведь петь он не мог. Уже не мог.       Теперь Олег редко включал музыку. Он слушал подкасты и аудиокниги, ставил фоном какие-то сериалы и глупые юмористические шоу. Ему нужно было забить голову любым шумом, лишь бы не сорваться. Теперь музыку он включал только во время тренировок, выбирая что-то настолько быстрое и зубодробительное, что по привычке подхватить припев нельзя было даже при всем желании. Да и дыхание надо сохранять.       Вдох-выдох. Вдох-выдох. Ни мелодии, ни слов. На каждую сильную долю – глухой удар по тугой боксерской груше. Олег колотил снаряд с такой злостью, с такой ослепляющей ненавистью, что глох сам. Идиот! Примчался к Разумовскому по первому зову, как псина! Чего ждал? Ласки? Нежности? Любви, мать ее? Перед глазами плыло от слепящей обиды и жгучего, стекающего со лба пота.       Олег ждал чего угодно. Но не клетки, не ошейника и не пяти пуль.       С очередным ударом хрустнули костяшки, остро стрельнув болью в локоть. Волков до последней секунды помнил, как очнулся в госпитале под чужим именем, как не мог нормально вдохнуть, как захлебывался кровью, пытаясь добраться до воды. Он помнил, как сухой язык наждачкой лип к небу, как крутилась вокруг него медсестра, что-то вкалывая, как раскалывалась похожая на чугунный горшок голова и как блядски не хотелось жить. Хотелось просто закрыть глаза и не существовать. Волкову казалось, что ему снова семь, что его снова выбросили, выкинули, забыли. Снова было чертовски страшно и чертовски больно. Едва ли не до слез. Олег ненавидел это чувство.       Сережа подобрался неслышно, обнял сзади, прижался грудью к мокрой спине Олега, мурлыкнул что-то любовнику в шею, напрашиваясь на игру и ласку. Он не заметил состояния Волкова. Зря. Тот, взвинченный, злой, раздразненный воспоминаниями о собственной глупой доверчивости, о пяти выстрелах и о своей калеченности, тут же напрягся весь, как натянутая струна, и выдохнул:       - Не трогай меня. Не сейчас. Не надо.       Разумовский тут же отшатнулся. У него было такое лицо, как будто его ударили. Ошарашенное, больное. Белое, как простыня. Сергей сжал губы в тонкую, бескровную линию и жалобно нахмурился. Олег прекрасно знал, о чем друг думает сейчас. О той «игре». О пулях. О голосе, который отобрал у друга. О том, как закашливается Олег, когда, забывшись, начинает что-то напевать. О том, как Волков выбил вмятину в стене коридора, не в силах справится с наседающими страшными мыслями. О том, как сильно Сергей перед ним виноват. Сережа судорожно вдохнул, открыл рот, но тут же сжал зубы снова, как будто передумав говорить. Опустил голову и глухим, убитым голосом все же сказал, пусть и не то, что хотел:       - Я… Я понимаю. Да. Извини. Я просто… Просто… Прости.       Волков долго смотрел вслед стремительно вышедшему из зала Разумовскому, а потом прислонился лбом к холодной прорезиненной ткани груши, обняв снаряд руками. В душе было странно. И гадко. Олег был зол на Сергея за многолетнее молчание, за предательство и за отобранный голос. Он знал, что любовник был тогда не в себе, но легче от этого не становилось. Иногда по ночам он просыпался с бешено колотящимся сердцем и до сих пор звучащим «прости, Олег, но правила есть правила». Он видел в кошмарах безумные желтые глаза человека, с которым делил постель.       Но еще он знал, что Сергей теперь еще неделю будет грызть себя тем, что сделал, будет ненавидеть себя и надолго запираться в кабинете. Волков знал, что завтра сам будет ластиться под руки Разумовскому, глупо, неуместно шутить и готовить его любимую пасту. Лишь бы только тот перестал мысленно есть сам себя и смотреть на Олега больными глазами. Все-таки Волков любил его. Несмотря ни на что любил.       Любил, но простить так и не смог.