Цифры и цвета

Слава сегодня безбожно задерживается. Когда он возвращается с работы домой, уже глупая ночь — даже фонари на улице гаснут: благо, как раз вовремя — Слава уже заходит в парадное. Он вызывает лифт, тычет в нужный шестой этаж и мельком смотрит на часы. Гадство, уже полвторого! Слава вздыхает и, медленно поднимаясь к себе на этаж, задумчиво-нервно покручивает обручальное кольцо на пальце. Он сегодня обещал прийти пораньше и, кажется — не кажется даже, чему тут казаться, если всё так и есть, — обещание просрал, и теперь остаётся надеяться только, что его не ждут. Нет, честно, Слава своего омеженьку нежно и верно любит, и поэтому лучше бы ему сейчас спать и видеть десятый сон, а не… — Слав, — слышится из темноты коридора, как только Слава, уже поверивший в лучшее, с ловкостью ниндзя закрыл дверь и стащил ботинки. Слава вздыхает и жмурится — вовремя, надо сказать, потому что в коридоре яркой вспышкой под веками загорается свет. — Я всё объясню, зай, честно, всё объясню, — начинает сбивчиво Слава. Он приоткрывает глаза, сквозь подступившие слёзы вглядываясь в застывшую в проходе фигуру, пытается проморгаться и… — Бля, зай, ты опять без носков! Ну какого ху… — Не матерись при ребёнке, Слав, — мягко перебивает его Мирон. Он стоит, сонный и чуть помятый, явно успел до прихода Славы задремать, кутается в свитер и плед сверху, но снизу — Слава прекрасно видит, когда смаргивает слёзы, — он, паскуда, одет в какие-то шорты и зябко переступает с ноги на ногу на холодном линолеуме. — Я не матерюсь, — фыркает на это Слава и весь млеет и мысленно лужицей растекается, когда Мирон на это улыбается широко и смеётся ото сна хрипло. — Ну да, ну да, Слав, — говорит сквозь смех и босую ступню демонстративно приподнимает. — А я вот носки надел, видишь? И Слава тоже смеётся. Куртку небрежно в сторону вешалки швыряет, игнорируя сердитое цоканье и «ну, Слав», пиджак, и так уже мятый безбожно, тут же на стул бросает и рубашку следом, и джинсы. — Завтра всё, зай, спать пошли, — отмахивается, когда Мирон порывается брошенную одежду аккуратно сложить, и самого Мирона ловко в объятия сгребает, потом — на руки: вместе с пледом, неудобно скомкавшимся, под лопатками и под коленями, как принцесску, подхватывая. — Уронишь, дурак, — шипит Мирон, но словам в противовес только ближе прижимается, голову на плечо роняет, а в кровати, только головой подушки коснувшись, первым засыпает, к Славе доверчиво всем собой прильнув. Даже свет бра в уголке ему не мешает. Славе тоже не мешает. Он, хоть устал как собака за день, Мироном налюбоваться не может, смотрит, как во сне разглаживаются на любимом лице морщинки, как подрагивают ресницы и морщится от чего-то смешной его горбатенький нос. Слава зевок сдерживает едва, но ещё труднее в другом сдержаться — и нос этот, и ресницы пышные, и чуть приоткрытые пухлые губы, и разгладившийся от морщинок лоб не зацеловать. И каждую из маленьких светло-рыженьких веснушек под глазами, которые непонятно как у Мирона ещё ранней весной вылезли, когда и солнца-то толком нету, и к концу осени так и не сошли. Вот их хочется смертельно — целовать и кончиками пальцев гладить, и на ресницы подуть слегка: Слава делал так уже, когда только первый раз до Мирона с полным карт бланшем дорвался и вольной — делать с ним, что хочешь, любить, как сердце подскажет, — и Мирон тогда, тоже сонный и разморенный, терпел стойко и только фыркал, пока Слава пальцем одним горбинку его носа нежно изучал, разглаживал подвижные брови, веснушки на щеках пересчитывал. Потом Мирон сдался и уснул, а Слава продолжал — ресницы трогать, и веснушки, и губы, и посмеивался только беззвучно, когда Мирон сквозь сон от щекотной нежности этой отмахивался, ворчал и теснее лицом Славе в футболку на груди зарывался. Теперь Славе так нельзя. Мирону сейчас и природой, и врачом показано больше отдыхать и спать хорошо, без всяких там Слав с их неуместными абсолютно фетишами среди поздней ночи. Даже если Славы эти — ну, один, то есть, конкретный Слава, Мирону уже год как законный муж. Тем более даже, если так подумать. Поэтому Слава вздыхает только, свои порывы к нежности гася, и запах Мирона — спокойный, ровный и мягкий, как штиль на море в солнечный день, — с бритой макушки вдыхает. Нос колет отрастающая уже короткая щетина, но Слава только теснее жмётся, ладонью по спине ласково мажет, потом по боку, на живот, ещё маленький совсем, слегка только округлый, руку удобно укладывает. Так и засыпает, как дурак, свет выключить забыв. Просыпается Слава, что удивительно, без будильника — сначала вскакивает, дёргается, мол, чёрт, проспал всё нахер, потом вспоминает, что вчера сверх смены впахивал не просто так до полвторого, а заради выходного, и плюхается обратно. На часах почти семь утра, и Слава организм свой долбанутый мысленно материт — нахера проснулся вообще? — потягивается, зевает сладко. Тянется дурацкое бра выключить. Это же надо, всю ночь светило, сколько же света нажгло… Слава ловит себя на мысли этой дедовской и вздыхает, фыркает беззвучно, на Мирона, за ночь от него вон, на самый край кровати откатившегося, косясь. «Надо же, — думает лениво, — и меня заразил этой своей экономией стариковской». И тут же к Мирону, сквозь сон что-то тихо бормочущему, обратно под бок ныряет — аккуратно в его кокон одеяльный руками пролазит, сзади к нему прижимается, за живот ладонью придерживая. Спящий Мирон — тёплый и мягкий, податливый. Он совсем не возражает, когда Слава его удобнее возле себя укладывает, только вздыхает что-то тихо, сопит, сквозь сон улыбается, пока Слава пальцами невесомо упругий тёплый живот под его свитером наглаживает. «Заинька мой», — улыбается Слава в ответ, носом за ухом Мирону шумно дышит, опять запах ловя — мягкий, приятный, с лёгкой имбирной ноткой самого Славы. И совсем уже едва уловимой — их будущего малыша. Слава носом ниже ведёт — к основанию шеи, где запах острее и ярче, — и дальше, под скулу, где яркие чернильные 1703 на коже. Носом о них трётся, невесомо накрывает губами, от внезапного чувства вздрагивая. «Прости меня, Мирошенька», — щекотно губами в чёрные цифры шепчет, вспоминая, как Мирон ему первый раз про татуировку рассказывал. «Это не год, Слава, это день. Семнадцатое марта, — сказал он в тот раз. — Я тогда к сыну первый раз после всего съездил. Ну, ты понял, на… на кладбище…» Слава понял. Признаться он так и не смог — не смог заставить себя, боясь, что Мирон, в жизни и быту оказавшийся очень понимающим и добрым, этого уже не простит, выгонит, возненавидит; но каждый раз взглядом, руками, губами на эти страшные цифры натыкаясь, которые Мирон на себе клеймом памятным выбил, Слава и сам вспоминает, сам виной и болью исходит изнутри, проклятое 1703 ласковыми поцелуями, извиняясь, осыпает, ответную дрожь Мирона губами ловя. Вот и сейчас тоже. Слава чёрные цифры ласкает, щекотно трётся губами Мирону в шею, и тот млеет в ответ спросонья, открывается, к Славе притирается ближе. А едва только глаза открыв — стонет тихо и довольно и Славу, ладонью уверенно в волосы ему на затылке зарывшись, губами к своим губам притягивает — совсем не по-омежьи властно. Целует зато ласково, нежно. Больше просто губами елозит и в поцелуй этот, так от Славы и не оторвавшись, улыбается. Широко. Приятно так. — Ты чего встал? — ворчит хрипло ото сна, на часы, близоруко сощурившись, смотрит. — Спи, рано ещё. И Славку сам поперёк груди обнимает, ближе, теснее жмётся, так, что Слава упругий мячик живота боком ощущает — тёплый, приятный такой. И Мирона по загривку пальцами нежно-щекотно гладит. — А кто Ваньку своего опять к обеду пригласил? — спрашивает, в горбатенький нос зайку своего чмокая. — И студентов ещё своих дебильных. Мало тебе на парах философских дискуссий — хочешь дом в литературный салон превратить? — Ой, — Мирон только морщится, отмахивается. — Можно подумать тебе не нравится. Ты сам с Юговым срёшься за свою постиронию, как будто это ты тут пацан восемнадцатилетний. И пока Слава рот возмущенно открывает и слова подобрать пытается, Мирон опять его, уже вскочившего, за волосы и за шею назад в постель тянет. Щекой на плече Славе устраивается, одну ладонь его на живот себе опускает, сверху своей накрыв. — Спи давай, не выдумывай, — в зевок широкий неразборчиво ворчит, — «литературный салон» только вечером, успеется ещё… И Слава засыпает послушно, пока на плече его Мирон посапывает, а под ладонью — новая жизнь в тёплом кругленьком животе его заиньки, омежки его первого и единственного. Жизнь бесконечно счастливая и такая же, как сонный Мирон его, тёплая.