Цифры и цвета

Слава вообще-то не планировал. Если честно, он даже не думал о сюрпризах там и всяком таком. Если совсем вот без базара — Слава забыл. Абсолютно. Просто так совпало. У коллеги-напарника деятельность взыграла и неожиданно появилась совесть — он вспомнил, что несколько раз подряд просил Славу его на смене подменять, и предложил ответную услугу. «Вали давай, Славян, — с порога заявил он Славке, — еврейчика своего порадуешь сюрпризом». Слава не стал уточнять, что так-то «еврейчик» его больше чем на десять лет старше и сюрпризы как-то не очень, просто милость судьбы принял и с работы слинял. В конце концов, окей, почему не сюрприз? Мирону сейчас полезно радоваться, Славе радовать его приятно, а в универ пролезть — несложно, Слава и так регулярно туда от компании таскается, что-то чинить или настраивать. Так что вот. И по времени выпало удачно — аккурат к последней паре у Мирона Слава уже был на месте: в более-менее приличном виде, потому что домой успел заехать и сменить вчерашнюю мятую рубашку на Мирошину любимую, которую он Славе на день рождения подарил — тёмно-бордовую, пижонски бархатную и пиздец дорогую, у Славы даже руки тряслись, когда он её в первый раз примерял. Слава в принципе ещё и за цветами успевал, но в последний момент вспомнил, что Мирону так-то на цветы ровно, и вместо этого заскочил в кафешку рядом с универом — себе взял капучино, который он выхлебал в курилке, запив наспех выкуренную сигарету, а Мирону его любимый — вонючий — зелёный чай с мятой. Слава такой терпеть не может, честно, он как-то пробовал, но Мирону сейчас полезно, он этот чай литрами пьёт, а Слава просто хочет сделать приятно. Он даже маркером — шустренько у кого-то из студентов отжал, — сердечки на стаканчике понарисовывал. В общем, Слава неплохо подготовился, пролез в аудиторию одним из первых и устроился на галёрке. Плана у него не было. И даже намерения. Всё, как говорится, спонтанно и на чистой импровизации, ага-ага. Скоро начинают сходиться студенты. «Крикливые придурки», — думает Слава, наблюдая со своей высоты задней парты, как парочка знакомых ему кадров грызутся за места перед кафедрой. Это, ожидаемо и предсказуемо, Югов, каланча та ещё, и мелкий Лёнька. И если Лёньку Слава понять ещё может — он реально карлик среди своих однокурсников, ему первая парта так-то нужнее, то вот захера Югов там выёбывается, Слава хуй знает. — Я сказал, меня не ебёт, что ты не видишь, чепушила, свали! — рычит Макс, машет Лёньке факами перед самым носом и вообще — сказать кому, не поверит, что это чмо тут пришло изучать философию от факультета журналистики. Журналист из Югова, на непредвзятый Славкин взгляд, как из жирного Влада балерина. — Так-то первых мест не одно, — утешает кто-то Лёню, и он, сдавшись, уходит за стол ближе к двери. Слава знает, что оттуда не видно нихера, потому что доска отсвечивает, но камон — это законы природы в действии. Либо ты, либо тебя. Югов вон растягивается за своим столом с видом победителя по жизни, и его явно не ебёт, что второй чувак проиграл. Логично и беспощадно, самое то для пары по философии. И Славе на Лёньку в принципе плевать, но такое вот ему тоже не нравится — логичность вся эта и «сдайся на милость течению — мир не прогнуть, как не старайся». Ему лично ближе — гни этот мир к хуям, а если не гнётся, сломай нафиг, — потому что все эти смирения, и течения, и невозможность повлиять на судьбу Славе ещё в те далёкие годы безысходной школьной влюблённости и после ещё — восемь лет постоянного самоедства и «будь что будет» — всю душу вынули так, что больше не хочется: ни смиряться, ни сдаваться. Только вперёд — гнать, гнать, гнать за-ради одной единственной цели. Другое дело, что пока ради этой цели ни ломать, ни гнуть ничего не приходится, только строить и самому перестраиваться, но Слава не против. Нет, как вариант, конечно, можно сейчас встать и сломать Югову лицо, так сказать, за Лёньку заступиться, за справедливость, но Слава жопой чует, что цели это совсем не поспособствует, скорее даже наоборот. Мирон, конечно, Лёньку — как студента — очень любит и вообще «Слав, он очень перспективный, я прямо смотрю и себя в молодости вижу», но и Макс Югов не последнее чмо в системе координат Мирона Яновича, а «способный, неординарный парень со своей изюминкой, Слав, не надо называть его отсталым дегенератом». В общем, мордобой в своей аудитории Мирон не оценит. Слава вздыхает. «Ну и хуй с ним», — думает он, наблюдая уже другую перепалку из-за непойми чего. Это ведь даже не его дело, пока оно не касается… — Ребят, камон, я кажется просил вас выражаться культурно, нет? — доносится со стороны двери ровный менторский голос Мирона, и Слава весь подбирается на своём месте, потому что это — как флэшбек туда, в школу и безответное смиренное существование рядом с человеком, которого больше себя любишь, и это одновременно больно и такая эйфория, что Слава забывается на какое-то время, выпадает из реальности куда-то в свой мир, который — Мир. С большой буквы. Там нет аудитории, нет студентов, которые разом затихают и шустро разбегаются по местам, нет нестройного хора «здравствуйте, Мироняныч!» со всех сторон, тихо хлопнувшей двери нет и даже той парты, об которую Слава неловко долбанулся только что коленкой от неожиданности. Только голос — такой же, как в школе был: высокий, звонкий, но — с ноткой прокуренной хрипотцы бархатной, такой в этом голосе правильной, что Слава разом прощает ему все те выкуренные за восемь лет сигареты и проявляющуюся из-за них иногда хриплую одышку. Голос, рассказывающий эмоционально и живо, и кто-то, может быть, сказал бы, что слишком, но Славе этой живости уже достаточно — ему плевать на других, он просто знает этот голос слишком другим. Никаким, безжизненным. Знает шёпотом «не надо, Слава, это всё в прошлом, это всё я уже отпустил». Надрывное «съездишь туда со мной, Слава, пожалуйста» знает. Поэтому пусть лучше так. Пусть руками машет в запале, по аудитории туда-сюда расхаживает, улыбается. Глаза пусть не за стёклами очков — за линзами пусть блестят так, как сейчас. Пусть на щеках, приятно и правильно так чуть пополневших, веснушки ещё не сошедшие после лета. И морщины в уголках улыбающихся глаз. И губы с недавно только подзажившими трещинками. И — бог бы с ним! — чернильное 1703 на шее, аккурат под стойкой воротничка. И свежее совсем IMPERIVM на фалангах пальцев, которое Слава, если честно, совсем не понимает — зачем и «ну Мирон, ты совсем уже как твои малолетки, что — кризис среднего возраста даже тебя, роскошного такого, догнал в конце концов?» — но Мирону это очень надо и вообще «Слава, ты знаешь, что такое империя?», значит — пусть будет. Красиво же, не поспоришь. И морской запах — свежий, лёгкий, воздушный такой, каждой ноткой кричащий Славе и всему миру заодно — как же я счастлив, как мне хорошо! И Славе хорошо, потому что между солью и йодом — его, Славы, имбирная пряная острота, «моё!» помечающая, и лёгкий флёр шиповника — сладкий, нежный, ласковый — запах их маленькой девочки, не родившейся ещё, но уже такой любимой. «Оксана Вячеславовна», — улыбается Мирон, когда доходит до споров об имени. Он почему-то упрямо против каждый раз, когда Слава настойчиво предлагает назвать дочку Мирославой. «Оксана Вячеславовна Машнова». И Слава так-то уже спорит только для виду. И для того, чтобы каждый раз это «Оксана Вячеславовна» с улыбкой Мирона слышать. И сейчас Слава будто бы в улыбке этой растворяется, в запахе, в жестах. В том, как, прерывая иногда бесконечный поток резких, экспрессивных жестов, Мирон ладонь осторожно на живот опускает — уже большой, под туго натянутой рубашкой красиво очерченный, — как проводит ласково, поглаживает с нажимом… Как эти пальцы забитые на светло-розовой ткани рубашки, на куполе живота, в котором их маленькая Оксана Вячеславовна — такие правильные, красивые, что Слава готов каждую буковку по сто раз целовать. — Перерыв пока, ребят, десять минут, потом продолжим, — говорит наконец Мирон, и Слава из Мира своего выныривает резко, шипит сквозь зубы, опять коленом ударившись. — Я вернусь сейчас, а вы пока аудиторию без меня не разнесите, ок? Он улыбается, взглядом пронзительным по первым рядам скользит и за дверь выходит, а Слава выдыхает шумно — он, кажется, всё это время на месте своём чуть дышал, — и только сейчас вспоминает про чай, который Мирону брал. «Остыл совсем, бля», — вздыхает Слава, но всё же вниз к столу спускается и стаканчик ровнёхонько по центру ставит, сердечками к стулу преподавательскому развернув. Ещё бы записку неплохо написать. Ну, типа, сюрприз-сюрприз, извини, что чай остывший — твой муж еблан, или что-то в этом духе, но писать Славе нечем, а у пацанвы просить не хочется, и он просто оставляет чай так, а сам назад наверх бежит, пока никто не признал. Так-то ему вообще удача, что это всё незаметно получилось — студенты Мироновские Славу уже знают, ну, некоторые из любимчиков. Тот же Югов например, или Лёня. Или Кирилл вон с Даней. Благо они все сейчас своими делами заняты, пока время есть — в телефоны поутыкались и по сторонам не смотрят, — и Слава благодарит мысленно прогресс, который убил в студентах авантюризм и шумное ебланство в перерывах между полупарами. Славе же лучше. Он усаживается обратно на своё место незамеченным и мечтательно представляет, как его омеженька вернётся в аудиторию, увидит стаканчик и… — Спасибо, конечно, мне очень приятно, — слышит он голос Мирона и сначала стонет мысленно и глаза закатывает, мол, серьёзно, Слав, ты опять своего заиньку пропустил, а потом взгляд поднимает и чувствует, что, блядь, что-то в этом мире пошло не так. — Спасибо. — Мирон со стаканчиком в руке стоит почему-то перед Юговым и улыбается почему-то ему, и у Славы даже мысль мелькает «алё, он тебе что, так часто чаёк-кофеёк в лапках своих приносит, голубок, что ты вот сейчас первым делом на ушлёпка этого подумал, правда?» — и Слава уже даже вскочить готов, то ли с криками, что, мол «это я, Мир, тебе чай принёс, хули ты к пацану пристал», то ли с возмущением а-ля «зая, ты мне ничего не хочешь рассказать?», хрен знает, с чем конкретно, но тут Мирон стаканчик этот Югову на стол тихонько ставит и говорит — с улыбкой, но тоже тихо, осторожно так, как зверёнышу дикому неразумному, который с первого раза не понимает: — Но Макс, мы же поговорили с тобой уже, ты же знаешь, я очень польщён, но не приму, только если по-дружески. И от этого Славе одновременно и приятно, что его омежка, его муж любимый законный придурка этого малолетнего отшил, ещё и не первый раз, судя по всему, и как-то щемит, что Мирон ни разу ему о чём-то таком не рассказывал, с работы приходя. «Да как обычно всё, Слав». «Макс Югов, представляешь, конкурс ораторов от факультета выиграл и… а, что? Да нет, просто за парня радуюсь. Хороший парень же, Слав». «Нет, нормально день. Да не расстроенный я, Слав, устал просто, отстань». И ни слова о том, что к нему, если Слава вот сейчас всё правильно понял, к глубоко беременному и при живом-то муже ушлёпок Югов клеится! Причём в самом буквальном смысле при нём! В общем, единственное, что Слава в тот день и конкретно момент планирует, это всё-таки встать и сломать что-нибудь. Желательно Югову и желательно без лишних криков — Мирону волноваться вредно. О том, что Мирон явно не с радостным восторгом воспримет то, что его муж отхерачит его студента, Слава не думает — просто с места встаёт, развития сцены внизу не дожидаясь. И опять всё само как-то складывается, от Славиных планов абсолютно независимо. — Я мужа своего люблю, Максим, пойми, — говорит Мирон свистящим, звонким почему-то шёпотом, и глазами сверкает так, что Слава чуть не задыхается. — Этот человек мне самое дорогое в жизни дал, он мне этой жизни дороже. Дай бог тебе такого же найти, не во мне только… И в аудитории очень «вовремя» становится так тихо, что Слава шёпот этот слышит прекрасно, да и все, наверное, слышат. А ещё все слышат, наверно, как стул по паркету скрипит, когда Слава встать порывается, и Мирон тоже — он на скрип оборачивается резко, голову вздёргивает к верхним рядам и смешно так глаза округляет от удивления, ахает беззвучно. Чуть различимое: — Слав? — на выдохе. А потом зачем-то бледнеет резко и за бок хватается, глаза жмурит. Слава как в замедленной съёмке, очередным флэшбеком из школьных времён, наблюдает, как его в сторону ведёт, набок и вниз, как у него колени подкашиваются, а сзади острый угол стола и вообще… Слава глаза закрывает на долю секунды разве что и вниз срывается, уже зная — не успевает! И мысль одна в голове — «За что?! Зачем? Зачем опять так?!» — не Славе зачем, со Славой ясно, Славе это всё карма за прошлое — Мирону за что? А в следующий момент сердце вниз ухает и вверх сразу, к горлу комом облегчения до слёз. И Югова хочется расцеловать и вообще — не плохой же по сути парень, да, Слава? — потому что тот Мирона за талию и за плечи дрожащими руками держит, не давая упасть, и на Славу взглядом перепуганным до смерти смотрит. А когда Слава ближе подлетает — сам ему Мирона, от едва не случившегося безвольного и до оцепенения перепуганного, в руки отдаёт. — Извините, — чуть слышно шепчет и обратно за свою парту ныряет, весь за ней скукоживаясь, пока Слава Мирона, успокаивая и баюкая на ходу, за преподавательским столом усаживает, сам рядом на корточках приседая. — Ну ты чего? — улыбается ему робко, осторожно похолодевшие ладони растирает, а другой рукой нежно гладит живот. — Испугался, Мирош? А в ответ — взгляд потерянный и растерянный, лёгкая нервная дрожь. — Да я сам не знаю, — хриплое и бесконечно честное. — Не ждал тебя просто, ты ж никогда не приходил, а тут Макс ещё со своим чаем, дурак. Думал, ты мне сцену ревности сейчас устроишь, ну, как обычно, вот и скрючило от волнения. И Слава хочет возразить, мол, когда это он вообще, но под взглядом чуть нахмуренным затыкается сразу, потому что — ну, ладно, Мирон прав, было и не раз. И не только к Югову. Славу вообще от ревности как-то каждый раз дико косоёбило, когда Мирон свои «литературные вечера» со студентами дома у них собирал, на ровном месте, ей-богу. То посмотрит кто не так, то не то скажет, то — упаси боже! — посмеет приобнять там или ещё как тронуть: в Славе чисто детская ревность тогда вспыхивала на раз с такими же детскими реакциями — на себя внимание перетащить, задеть «обидчика» словами да побольнее, показать, продемонстрировать, что это он тут самый лучший и только он смотреть, говорить и трогать главное может. Как в детском саду, одно слово. — Ладно, — кивает повинно Слава, — каюсь, виноват — действительно хотел. Ну так и он тоже, Мир… Ты мне почему не рассказывал, что он тебе чаи тут носит? И от того, что Мирон в ответ улыбается, Славе на сам ответ уже и плевать почти — главное, что бледность с Мирона сходит, и руки не дрожат, и сам он расслабляется потихоньку, к Славе лбом прижимаясь. — Да потому что ты бы Югова в следующий раз с лестницы спустил, — посмеивается он, тычась Славе в щеку носом, — и караулил бы меня, как цербер, на метр его не подпуская. А парень со мной курсовую пишет вообще-то, если ты забыл, ему на метр нельзя. — Не забыл. — Слава тоже улыбается. Он Мирона целует невинно совсем в нос, последний раз его ладони сжимает и встаёт. — Это ты забыл, кажется, что у тебя лекция. Отпустишь их, может? — Может, — смеётся Мирон — он от случившегося, слава всем богам, окончательно уже отошёл, — и Славу к двери толкает. — Иди меня подожди, я быстро.

***

Вообще, Макс не считает, что он поступает плохо, или что он сам человек плохой, нет — он так-то настойчивый, а это плюс, особенно для альфы. Не один раз Макс убеждался за свою недолгую пока жизнь, что настойчивость для альфы хороший такой плюс. Омежки любят настойчивых, — что девушки, что парни, — и с удовольствием настойчивым ухаживаниям поддаются. В конце-концов сложно с первого раза оценить, насколько альфа перед тобой хорош, а вот с третьего или даже с десятого… Говорят же — вода камень точит. Вот Макс и есть та самая вода — понравившихся омежек он всегда добивается и покоряет своими настойчивыми ухаживаниями, как осадой: комплименты каждый день, цветочки, подарочки, мелкие приятности и услуги — вы не смотрите, что у Макса рожа утюгом, он на самом-то деле галантным быть умеет, и это иногда ещё и на контраст срабатывает. Гоповатого вида альфа под два метра ростом миленько придерживает перед тобой дверь или, чуть запинаясь и заикаясь, цитирует любовные статусы из вконтакте. Тут всякая омежка растает, да. Ну, то есть, обычно всякая, потому что вот уже почти год Макс «стоит осадой», а дела нет. Может быть, Макс всё-таки недостаточно настойчив? Или вся проблема в том, что Мирон Янович, их препод по философии и истории — не всякий? Вообще, он Максу сразу понравился очень, на первой же лекции — весь такой необычный, притягательно не такой, как все те омежки, которых Макс обычно брал измором, и дело даже не во внешности. Хотя и внешне Мирон Янович был та ещё ляля-евреечка, даже на возраст не глядя: выглядел он на свои годы молодо, при всей своей мужской красоте обладал удивительно женственными чертами лица и выгодно отличался на фоне других омег и преподавателей. Его не портили татуировки, спортивный стиль одежды, внушительный горбатый нос и бритая под ноль голова, наоборот — вкупе с кукольно-большими глазами, длинными ресницами и пухлыми губами это давало неподражаемый, уникальный образ. Таких омег Макс раньше не видел никогда, а когда тот ещё и открыл рот… Ой, рассказывал Мирон Янович просто божественно, заслушаться можно, и Макс заслушивался несколько лекций подряд, да так, что даже забывал вести конспект — пришлось у Кира потом просить. А потом Мирон Янович впервые обратил внимание лично на него, на Макса — «Ты Максим Югов, да? Почитал твоё эссе, знаешь, очень интересные мысли, есть, конечно, над чем работать, но в целом замечательно. Уже решил, с кем будешь писать курсовую?» — и Макс растаял сам, как таяли обычно от него омежки. И решил, что Мирон Янович будет его! Непременно будет! На следующий семестр он записался на все возможные факультативы, которые вёл Мирон Янович, ринулся в учёбу с головой — ну, как мог, конечно, Макс вообще отличником никогда особым не был, — попытался в студенческой конференции даже поучаствовать. Мирон Янович такое рвение хвалил — «молодец, Максим» — и поощрял, помогал с вычиткой статей, улыбался Максу. «Ты очень способный парень, так держать!» А к началу лета первого курса пригласил в свой «клуб по интересам» — «Ну, это что-то вроде дискуссионной группы, понимаешь? Там и твои однокурсники есть тоже, и с курсов постарше. Мы вместе много разных тем обсуждаем, в театр ходим иногда, хочешь с нами?» — и Макс возликовал: он стал ещё на шаг к Мирону Яновичу ближе! Со временем улыбки стали теплее, непринуждённей. Разговоры с сугубо «рабочих» перешли на темы более личные — вкусы там, в литературе, музыке и в людях предпочтения, разговоры о прошлом и воспоминания детства. Мирон Янович не стеснялся при Максе, как и при других своих «приближённых», курить или пиво там пить и что покрепче — некоторые их встречи передислоцировались в бары, — начал приглашать их компанию к себе домой… Единственное, что Макса очень огорчало — Мирон Янович почему-то совсем не понимал его намёки. То, что прокатывало с другими омежками — помочь сумку донести, проводить на маршрутку, дверь придержать, кофе угостить, сделать комплимент — с Мироном Яновичем не то, чтобы совсем не работало, но как-то не так, как Максим привык. «Мирон Янович, дайте помогу! Что ж вы сами-то тащите? Сказали бы, мы с пациками быстро эти фиговины на кафедру перетаскали». «Боже, Максим, ты же образованный молодой человек, какие «пацики»? Да и сколько там таскать, на два раза этих, как ты сказал, фиговин. А вообще это ваши методички на следующий курс, вот с типографии только привезли… Всё, приехали, спасибо, Максим, я сам дальше, ты иди давай, а то на пару опоздаешь». «Ой, а нам по пути же с вами, Мирон Янович? Давайте на остановку провожу, а то поздно уже, опасно?» «Центр же, Максим, какая опасность? Да и заедут за мной сейчас, я уже договорился. Но за предложение спасибо, в следующий раз как-нибудь». «А вот кофе, Мирон Янович, не хотите? Я себе брал, а у них сдачи не было, пришлось вот два!» «Спасибо, Максим, не помешает как раз. Сколько с меня? Давай, я тебе верну…» «Мирон Янович, я билеты в оперу на завтра взял! «Кармен»! Во, глядите!» «Замечательно, Максим. Очень хорошее произведение, надеюсь, тебе понравится. Приятного вечера». «Мирон Янович, у вас глаза такие…» «Ой, красные, да? Сильно заметно? Так и знал, что не надо было допоздна вчера… Спасибо, Макс!» «Да нет, я «красивые» хотел сказать… Ну куда же вы?! Мирон Янович…» В общем, чарам альфовским Мирон Янович совсем не поддавался, а дальше ещё хуже — Макс однажды к нему домой на очередную посиделку «дискуссионного клуба» пришёл, а там — незнакомый какой-то высокий альфа Славик! Он лохматый весь, какой-то неаккуратный, в старой футболке с дыркой от сигареты и потёртых трениках. И пахнет от него остро обычным имбирём вонючим — не то, что Максов благородный запах дубовой коры! И за философию он совсем не шарит — такую чушь несёт, хоть и с умным видом! И вообще нахрена он здесь, спрашивается? Но Мирон Янович альфе Славику широко так, красиво улыбается, и над шутками его дурацкими смеётся, и замечания, как Максу когда-то, не делает, когда тот косноязычно кого-то из философов называет «тот бородатый чепушила, ну, ты понял». И вообще, Макс замечает, что Славик этот — он то же самое делает, что и Макс весь этот год! «Сиди, Мирош, не напрягайся, я сам чай твоим утыркам ща принесу». «Во, смотри, последняя осталась… Мирон, хочешь? Ты, щекастый, а ну положь!» «Так, не, никуда ты один не пойдёшь их провожать, темно уже! Погоди, я соберусь!» «Ой, пхах, какой ты в этой шапке сме… в смысле, красивый, прям не могу! Э, ну не снимай, холодно там же, Мирош!» «Так, дебилы, уважение имейте — дайте человеку пройти, куда прётесь?!» Грубее даже делает, кустарнее как-то, Макс точно лучше, но! Но почему-то на эти дурацкие неловкие подкаты Мирон Янович реагирует! Почему-то этому Славику он позволяет — и за плечо чуть дольше придержать, и по коленке погладить, и запах морской, за ухом прижавшись, вдохнуть. И приобнять, и одежду поправить, и даже по носу игриво щёлкнуть! Да и сам — касается постоянно: то за волосы — поправить, то за ворот рубашки, то крошки с кофты убрать, то, на объятие отвечая, самому теснее прижаться… Макс честно не понимает. А потом этот запах имбирный, запах Славика-альфы, к Мирону Яновичу как приклеился — Макс нос тёр, но запах не исчезал, упорно в морской бризовый шлейф вклинивался, вплетался, как так и нужно. Потом фотки в инстаграме — Макс, конечно же, был подписан, — стали появляться, где Мирон Янович и Славик-альфа вместе. Объятия. Широкая рука Славика этого Мирону Яновичу на плечо небрежно так уложенная. Славик, в бритый висок его целующий. Мирон Янович, у Славика доверительно на плече задремавший. Потом у Мирона Яновича на пальце появилось кольцо, а к имбирно-морскому шлейфу запаха нотка шиповника добавилась. У Мирона Яновича появился муж и скоро должен был быть ребёнок. Да как так-то! Макс изводился, что же ему делать — сдаться или продолжить? — ровно один день, а потом Мирон Янович улыбнулся ему, как и всегда, как и до мужа Славика и безымянного пока ребёнка, и Макс всё решил. Муж не стена, подвинется, если что, тем более такой, по авторитетному мнению Макса, неказистый, Мирона Яновича недостойный, как Славик. А ребёнок… Ребёнка Макс, наверное, и чужого был бы готов — всё равно же наполовину Миронович, да? Подкаты и «осада крепости» продолжились: кейс донести, проектор в аудиторию затащить, двери придержать или там под локоть на лестнице, место в кафетерии уступить, стул галантно придвинуть; чаем угостить, потому что «нет, спасибо, Максим, мне кофе пока нельзя», или лишнюю порцию десерта в столовой ему взять. Мирон Янович сдержанно улыбался и благодарил, но примесью имбиря по-прежнему пах. По-прежнему заливал в инстаграм фотографии с мужем Славиком. Ребёнок потихоньку рос вместе с животом. Макс отчаивался. В какой-то момент он даже решился признаться. «Мирон Янович! — Остановил он его на выходе из аудитории, когда все остальные уже разбежались. — Мирон Янович, вы… ты… знаешь… те… в общем, я вас люблю. Очень сильно. Правда». И он, наверное, надеялся, что вот сейчас оно произойдёт — то, что обычно происходило, когда перед Максом таяли омежки: что Мирон Янович сейчас обнимет его, поцелует, скажет, что тоже, и что пошёл этот муж-Славик нахер. Но нахер пошёл Макс. Мирон Янович посмотрел так ласково и сочувствующе, как будто Макс ему не в любви признался, а в том, что сессию завалил и его отчисляют теперь — как любящий папа смотрит на нерадивого сына. «Знаю, Максим, — сказал он и головой покачал, — знаю, но не нужно. Я не отвечу. Извини». Макс извинил, тоже головой покачал, понимание изображая, но не прекратил. Записки писал. Караулил у входа. Чуть не на каждую пару носил то чай, то разные вкусности. «Мирон Янович, а я всё равно вас люблю!» Мирон Янович злился. С каждым разом отвечал резче и больше нервничал. Бледнел и тревожно обхватывал быстро и сильно растущий живот, когда Макс опять и опять поджидал его наедине. Объяснял. Ругал. Один раз даже плакал. И Макс… Макс не считал, что он плохой и поступает, любви добиваясь, некрасиво, хотя и сам даже не знал уже толком, это правда любовь или упрямство только его ослиное и настойчивость. А потом он увидел. Тогда никто толком и не понял, что случилось, внимания не обратил, да и Макс, не сиди он тогда за первой партой, успел бы едва ли, когда Мирон Янович, разнервничавшийся и испуганный, стал боком неловко на острый угол стола заваливаться. Успел. Мирон Янович в его руках весь застыл, замер и только дрожал мелко-мелко, но Макса другое поразило. Муж его, Слава, неловкий, неказистый и вообще — «он, наверное, Мирона Яновича даже не любит, как я» — сам был бледный и такой испуганный, а в глазах — Макс не то чтоб сильно поэтичен в описаниях, даром что учится на журналиста, но даже Макс со словарным запасом своим скудным сказать может — в глазах у Славы этого не просто страх и отчаяние — там будто бы они умерли уже. Мирон Янович с ребёнком его, а за ними — сам Слава. Искренне так. По-настоящему. Страшно. Макс так никогда не видел. И сам бы так не смотрел, наверное, — не его же: ребёнок, ответственность не его, только любовь или что-то вроде, а может и не совсем любовь, а так, Макс же и сам толком не знает, а этого мало, чтобы вот так. Это надо чтоб больше себя самого, больше жизни, как Мирон Янович говорил. Макс так не умеет. Он смотрит, как трепетно Славик к себе Мирона Яновича прижимает, как по плечам, по спине его гладит, шепчет что-то, целует, ладони, разогревая, трёт. Всё нежно так, осторожно, бережно, как будто он — статуэтка даже не фарфоровая, стеклянная — хрупкая, бесценная. Реликвия. Максу от осознания резкого и стыдно, и страшно. У него такое — в первый раз, и больше как-то не хочется. Слишком уж это… слишком. Макс наблюдает с затаённым трепетом то, что почему-то до сих пор никто в аудитории не заметил — Славик Мирона Яновича целует, по-детски глупо как-то в нос, улыбается, из аудитории выходит, — что два человека здесь абсолютно нечеловечески счастливы. — Ребят, минуточку, пожалуйста! — окликает всех Мирон Янович, аккуратно со стула встаёт, пиджак поправляя. — Мне очень жаль, но мы сегодня раньше закончим. Он собирает бумаги на столе, складывает кейс. В аудитории начинается балаган — кто-то радостно убегает, не дожидаясь объяснений; парни из «дискуссионного клуба» Мирона Яновича обступают со всех сторон, сыплют вопросами. — Как же так? Я на сегодня вот готовился!.. — А в пятницу? В пятницу будет пара? — А вы говорили эссе надо! А тема какая? — Старосте же вышлете материалы, как обычно? Да, Мирон Янович? — А у вас хорошо… у вас ничего не случилось? Так убегаете… Мирон Янович отвечает терпеливо — «Ничего, в пятницу, да, в пятницу будет пара, там и ответишь, Лёнь, и темы эссе с материалами вышлю, старостам, как обычно, а убегаю, ну убегаю, вот так вышло, ребят, нужно мне, вы извините, честно, не случилось ничего, ну давайте, до свидания» — из кабинета, толпу пропустив, последним выходит, и Макс, сам ещё толком не зная, зачем, его догоняет, за локоть придерживает. — Мирон Янович! И сам на месте застывает и без слов, потому что — а что сказать? Как словами-то? — Да, Максим, слушаю, — и Мирон Янович почему-то не уходит — задерживается покорно, к Максу поворачивается, с лёгкой улыбкой и взглядом тёплым снизу вверх глядя. Только всё равно будто бы — не здесь, не с ним. Да и не будто, что же ты, Югов, не видишь? Он ладонь на животе держит и на Макса смотрит, но сквозь Макса на самом деле, и улыбается тепло, до лучистых морщинок в уголках глаз, но улыбается он не Максу тоже — малышу под своей ладонью и мужу-Славику, который где-то не здесь сейчас, но всё равно между ними. А Макс лишний. Совсем. — Мирон Янович, — почти шепчет он — Мирон Янович вздрагивает, порывается отстраниться, и Макс сильнее его локоть сжимает, задерживает судорожно: — Мне сказать вам надо! Про чай! И лицо у Мирона Яновича делается грустное и уставшее. — Максим, пожалуйста… — вздыхает он, и Макс пальцы мягко разжимает, будто бы извиняясь. Он всё понимает. Понял уже. — Это не я, — качает он головой и галантно дверь перед Мироном Яновичем придерживает — теперь уже безо всякой корысти, просто так. — Это ваш муж принёс, а я… я не стану больше, извините. И от того, что впервые за долгий бесконечно год Мирон Янович его так, как хотелось, обнимает, Максу грустно и стыдно. Он боком тёплый живот чувствует и ребёночка, что там бултыхается тихонечко, а спиной — ладонь Мирона Яновича между лопаток своих, широкую и тоже тёплую, отцовскую какую-то. — Ты хороший парень, Максим, — слышит он, как в тумане, и мутным взглядом же наблюдает, как Мирон Янович уходит, как его Слава-муж, тут же в сторонке нервно ждущий, перехватывает, приобнимает, тут же целоваться лезет. Фырканье слышит и тихое «Фу, опять накурился, когда успел только, знаешь же, что мне нельзя, и что, нарочно соблазняешь?» от Мирона Яновича сквозь мягкую улыбку. Видит бесконечную нежность и заботу в том, как Слава ему куртку подаёт, как шарф и шапку на нём поправляет, настойчиво отнимает кейс. К лифтам под локоть ведёт, упрямое «ну я же не больной, Слав, я сам!» игнорируя, а в глазах — такая влюблённость, что страшно становится. И Макс тогда прекрасно понимает — вот что правильно. Вот что — по-настоящему. А у него так, одно слово только, что любовь, было. Да и ладно.

***

До дома Слава предусмотрительно берёт такси, все возражения пресекая. — Молчать, — дурачась, затыкает он Мирона пальцем по губам, когда тот свои претензии уже высказывать собирается, — сегодня тебя не спрашивали. Сказал такси, значит такси, и точка. Альфа я в этом доме в конце-то концов или кто? Мирон фыркает, хохлится и дуется, но молчит, видимо, его правоту понимая, а в салоне авто вообще блаженной лужицей растекается. — Ладно, признаю, — глаз не открывая, бормочет, — так намного лучше, чем метро. Кошелёк в кейсе достань, сколько там надо? И тут уже Слава фыркает. — Ну здрасьте! Кто из нас беременный, я или ты? Ну вот и отдыхай, Мир, — демонстративно в карман пальто лезет, пачку смятых, неаккуратных купюр выуживая. — Кто омежку танцует, тот и платит, так что сегодня шикуем за мой счёт. И даже водила, в зеркало на них изредка поглядывающий, улыбки не сдерживает, когда Мирон, глаза артистично закатив и повозмущавшись для виду, Славе под бок ближе ныряет, фыркает безобидно-смешливо: — Ну вооот, хоть в кои-то веки побуду содержанкой, — вздыхает, носом Славе куда-то в грудину ткнувшись, — дожил на старости лет до памятной даты. И Слава хочет возмутиться, мол, здрасьте ещё раз, он, конечно, не так, как доцент кафедры философии зарабатывает, но тоже прилично, и вообще, раньше Мирон не жаловался что-то, да и «содержанка» — это не про него и характер его по-альфовски упёртый, так что «шуточки ваши, Мирон Янович, сейчас вот были обидные», но его опережает таксист. — А у вас дата, да? Годовщина? — спрашивает, улыбаясь ещё шире, и Слава — хуевщина! — огрызнуться хочет, и вообще, чего не в своё дело лезет, когда Мирон под боком мычит согласно. — Ага, три года ровно, как с этим гавриком в первый раз после стольких лет встретились, вон как раз рядом со стоянкой, где мы сели, сквер, — тянет он мечтательно, Славину ладонь в свою поймав, большим пальцем по тыльной стороне гладит. — Только тогда теплее было, нормальная весна такая, а сейчас хуй пойми что, а не погода. Водила смеётся, поздравляет. Мирон сопит блаженно, бок потирает сквозь куртку — Слава ладонью на животе его лежит и тоже чувствует — их маленькая Оксана Вячеславовна явно в будущем пойдёт на гимнастику, ну или на футбол, если характером в папочку Мирона будет, потому что в животе она вертится активно и бодро, то и дело Славе в ладонь ножками или кулачками пихаясь. И Слава так-то счастлив безмерно, но одновременно почему-то стыдно. Не почему-то даже, а вполне понятно почему — забыл ведь! Если бы Андрюха подменить не предложил, хуй бы вышел у Славы к годовщине сюрприз для Мирона. Он и так, конечно, не очень хороший, сюрприз этот, вышел, но хоть как. А то и такого не было бы. А Мирон вот, оказывается, помнит. Слава его позорно к студентику ревнует, до нервов доводит, до ужасов, не приведи господь, всяких, а он помнит — до самой даты вплоть и места. Хотя место и Слава помнит, и даже что была весна — тёплая, хорошая такая весна, но в сквере всё равно пахло городом, смогом, мерзостью душной, и запах Мирона тогда — среди гадости этой беспросветной оазисом, свежестью морской по воспоминаниям прошлого шарахнул. И Мирона Славой тоже — запахом или ещё чем, как-то они об этом не говорили, шарахнуло тоже видимо, раз так запомнил. Слава немножечко за себя гордость чувствует — вот он запоминающийся чертяка! — но губы нервно кусает. Ну да, ну да, явно же хуйнёй какой-то запомнился. Тем, какой Слава непроходимый ебанько. За это сразу извиниться чешется и оправдаться. — Я это вот… — мнётся он, Мирону в макушку куда-то бормочет, отчего тот — «Ну щекотно же, Слав, фу!» — фыркает и головой крутит, — я… чай тебе там принёс… Оправдание кажется паскудным на слух, тем более Слава вспоминает, что чай там где-то, в аудитории остался вроде. Да и остыл. Вот же Слава — и про годовщину забыл, и про чай! И ждёт он закономерно, что Мирон ему выскажет — и за чай, и за ситуацию эту всю, сюрприз сраный, и за ревность беспочвенную и зачем вообще к студентику этому припизднутому Югову… Но Мирон только ближе жмётся. Голову задрав, Славу в скулу куда-то целует, носом бодает не по-возрасту детски как-то. — Знаю я, Слав. Спасибо. Я тоже тебя люблю. И Слава очень рад, что их таксист сейчас смачно так кого-то в окно материт, — потому что сам он от слов Мироновых как мальчишка-школяр позорно млеет и краснеет даже, кажется. — Мир! — хрипит он громким шепотом, Мирона в себя ещё крепче вжимает, стискивает так, что он пищит от неожиданности, а после смеётся хрипло, шумно выдыхает и сам ближе жмётся, когда Слава слюнявыми по-детски поцелуями его лицо хаотично осыпает — лоб, щёки, нос и подбородок, полуприкрытые веки, — и шепчет, шепчет в поцелуи эти глупые: — Мир! Мирошенька! Мирка! Мироняныч! Ты даже не представляешь, сильно как… — Представляю, Слава. Он губы Славины ладонью накрывает, отстраняет мягко и смотрит серьёзно так, а сам улыбается до умильных ямочек на приятно пополневших щеках. — Я сам так же. И Слава в словах этих и в улыбке, в ямочках, в упрямо не сходящих с носа веснушках и взгляде таком, как ему давно ещё мечталось, тонет. В такси морем пахнет так сильно. Будто они сейчас не питерскими улицами едут, а в каком-нибудь Бикини Боттом, думает Слава и мысль тут же озвучивает. Мирон смеётся. — Дурак, — шепчет он Славе в губы, улыбаясь до ушей, и тут же в бок толкает уверенно: — Вылезай давай, приехали. Ну, и плати, раз так хочешь, что сидишь? И действительно. Такси уже в их дворе. Мирон, вздыхая и живот рукой придерживая, выходит первым, Слава водиле мятые купюры суёт — «себе всё оставь, нах мне твоя мелочь» — и тоже выскакивает: опять отбирает кейс, целует опять, носом об нос трётся. Говорят, это типа поцелуй по-кошачьи вроде. Краем глаза замечает, как с широкой улыбкой пялится на них из окна никак не уезжающий таксист, и душит на корню по-пацански показушное желание подхватить Мирона на руки, как в дешёвых мелодрамах по Первому и так — на руках, как принцесску, — внести в парадное и в квартиру потом. Во-первых, хули там, Слава уже не пиздюк сопливый и не клоун, такое чудить, да и Мирон не оценит, не любит он лишнее внимание зазря. Во-вторых, Мирон за время беременности конкретно так в весе прибавил, и вообще-то это хорошо, это надо так, врач подтвердил, и, окей, Слава не эгоист там какой и не слабак так-то, хер ли, поднимет, как миленький, и донесёт даже, но вот, а вдруг — уронит там или ещё что? Слава предпочитает не рисковать — чёт не время. Он Мирона так, под руку, до квартиры доводит, снимает куртку и, уже тут не удержавшись, помогает ботинки снять, картинно перед ним на колени встав. — Ты раздевайся иди, руки там мой, все дела, и в спальню давай, а я ща тут для тебя кое-что… — тараторкой выпаливает Слава и сворачивает на кухню — в голову стреляет вполне положительная мысль замутить им с Мироном чая и пожрать чего. Ну, себе-то можно кофе, а не эту вонючую зелёную бурду, и там ещё вчерашнюю запеканку можно разогреть, а к чаюкофе… ну, Слава на крайняк может и сбегать быстренько, там тот магазин от дома два шага, считай… — Опять сюрпризы, Слав? — глухо доносится из ванной. Шумит вода. Слава ставит чайник. Ровно ко времени, когда пищит микроволновка, на кухню заходит Мирон: домашний, такой мягкий — Слава оборачивается через плечо — в Славиной широкой футболке и домашних спортивках. Он приваливается плечом к откосу, складывает руки на животе, улыбаясь и близоруко щурясь без линз. Слава тоже улыбается, даже не замечая, как обжигается об горячую крышку, зато замечая, что Мирон опять без тапочек, гад, и даже без носков! — Так! — тычет в него пальцем Слава и, кривляясь, грозно щурится. — Быстро съебался в комнату, зай! На ковёр, на диван, на кровать, похрен, иди в тепло и жди меня с сюрпризом. Мирон глаза закатывает, потому что Слава грозный образ свой безбожно заваливает, к последнему слову уже чуть не смеясь вслух. Он фыркает привычное «не матерись при нашей малой», быстро целует подошедшего Славу в губы и выходит в коридор, оборачиваясь на пороге. — Ну, ты звони, Слав, или в телегу пиши, когда ко мне в спальню-то соберёшься, чтоб я готов был, — улыбается он и, пока Слава непонимающе тупит, уходит, договаривая уже из коридора: — А то от твоих сюрпризов, не дай боже, рожать ещё начну. И Слава, как примерный муж, действительно звонит. Ему же не трудно.