Цифры и цвета

Перед самым новым годом Мирон упал. Ну, то есть, одно слово только, что упал. На самом деле Слава даже испугаться не успел толком, да и пугаться было нечего так-то. Он просто неловко как-то подвернул ногу, когда они возвращались с покупками из супера, завалился на бок и сел с размаху в огромный, с него почти размером, сугроб — сугробище! — в двух шагах от двери в парадное. — Сссуууука! — выругался протяжно, потому что в сугроб же улетела и мобила, выскользнув из руки. — Да ёб твою! И только тогда спохватился Слава, который с пакетами плёлся где-то сзади. — Мир! — ахнул он и, побросав пакеты где стоял, в два прыжка добрался до места происшествия. — Мирочка! Мирошенька, ты как?! Ты чего?! Болит где?! — Засуетился, запричитал, заметался, дрожащими руками вытаскивая Мирона из снега, отряхивая, успокаивая и ощупывая на предмет повреждений одновременно. Под тёплым широким пуховиком чувствовался упругий живот, но больше толком ничего не было понятно, и Слава внутренне холодел, по второму кругу щупая круглые бока, приглядываясь, не больно ли от его касаний Мирону, и сыпля вопросами, как из мешка, практически не дожидаясь ответов. Точнее, не давая ничего сказать. «Ты в порядке, Миронь?! Не молчи только, тебе больно? Где? Сильно? Тут не тянет? А тут? Не тошнит? Точно? И голова не кружится, Мир? Ты уверен? А ты чего морщишься? Мирош, ты только скажи, ладно? Ну, если больно. А тут точно не больно? Может скорую, Мирош!..» Мирон только морщился, хмурился и отмахивался односложными да-нет, из Славиных рук активно очень вырываясь и грозясь завалиться в снег обратно, когда у Славы сдали нервы. — Так, я в скорую звоню! — заявил он безапелляционно, прижав Мирона к себе за талию для верности, и полез за телефоном, чтобы… — Ай! Ты… Нахуя?! — Не матерись при Оксане, — сурово окликнул его недовольный Мирон, перед этим от души пихнув острым локтем в бок. — И оставь меня уже, со мной всё в порядке. Он деловито отодвинул задохнувшегося от возмущения Славу в сторону, стряхнул последний снег с пуховика и, вздыхая, полез обратно в сугроб за телефоном. Весьма активно полез, надо сказать, и без видимого дискомфорта — сопел, вздыхал и тихо ругался сквозь зубы, он, с облегчением заметил Слава, скорее просто по инерции, чем по-настоящему. Но беспокойства и возмущения это не отменяло. — Ты упал, — стараясь звучать предельно серьёзно, выдал Слава в его склонившуюся над сугробом спину и сам едва не закатил глаза возмущённо, когда Мирон в ответ беспечно как-то фыркнул что-то похожее на «подумаешь». — Да, подумаю! Мирош, ты упал, ты поскользнулся! Это могло быть опасно! Мирон разогнулся и мельком оглянулся на него через плечо. — Могло, но не было, Слав, и чего ты завёлся? — спросил он спокойно и будто бы даже не здесь, сосредоточенно вытирая выуженной из кармана рукавицей мокрый экран спасённой из сугроба мобилы. — Да и не упал я, так, чуть жопу поморозил. Тоже мне, нашёл великую трагедию, Слав, не истери. И Слава так-то истерить и не хотел. Вот правда! Он вообще не истеричка по характеру. Но это, блядь, он больше десяти лет назад видел, как Мирон лежал на снегу, истекал кровью и терял ребёнка! Он эту всю херню на себе прочувствовал, через себя пропустил, а она — его тоже, как через мясорубку. Он потом в кошмарах его бледное лицо видел. Ему потом долго крик Мироновский уши резал, и в груди всё переворачивалось, когда вместо возможности извиниться — абонент не абонент и «страничка удалена пользователем» во всех соцсетях. Это он себя восемь лет почти живьём ел за то, что сотворил! — А если бы?! — выкрикнул он, кулаки сжимая сердито, потому что Мирон не понимает, ну как же он не понимает?! — А если бы случилось, Мир? Если бы ты неудачно упал как-то? Как… в тот раз?! И, как обычно, понял, что он натворил, уже после того, как дело было сделано. Мирон побледнел на глазах, вскинул на Славу пронзительный взгляд резко потемневших глаз. Слава вздрогнул — дёрнуло сразу извиниться, кинуться, обнять, к себе прижать крепко-крепко и шептать, пока вся страшная мутная дурь из этого взгляда не уйдёт. «Прости. Прости. Прости. Прос…» Но Мирон не дал. — Пакеты, — выдохнул хрипло и тихо, дрожащим каким-то голосом, — пакеты подбери и домой. И сам к двери в парадное, развернувшись, потопал. Славе кольнуло, что Мирон, раньше под тяжестью живота чуть назад заваливающийся, что ещё больше гордый разлёт плеч подчёркивало, теперь сутулился и даже как-то хромал что ли? — Мир! — окликнул он, а когда Мирон обернуться даже не подумал, торопливо подхватил пакеты, кое-как покидав вывалившиеся в снег баночки паштетов, и бросился следом в уже открытую дверь. — Мирош, подожди! В лифте поднимались молча. Слава попытался было Мирона приобнять, прижать поближе, да и он сначала только теснее боком Славе в живот вжался, а потом зажмурился вдруг, выдохнул шумно и, куртку Славину на груди сильно сжав, буквально оторвал себя от него силой, к противоположной стенке лифта будто отпрыгивая. Слава даже не обиделся. Хули обижаться, если заслужил. Заслужил, Славочка, теперь не отмоешься! Поэтому и засыпал Слава в тот вечер один на диване в гостиной. Нет, Мирон ему так ничего и не сказал перед сном, не посмотрел даже, как он умеет — тем самым разочарованным взглядом Мирона Яновича со школьных времён ещё, в котором «опять ты без сменки, Машнов» и «ладно, проходи садись, горе луковое, не выгонять же тебя» одновременно. Вот Мирон и не выгонял — Слава сам себя в наказание из супружеской кровати на диван выселил и всю ночь не спал — не то слово — а скорее вздыхал, вертелся из стороны в сторону — тише, впрочем, стараясь, чтобы матрас не очень скрипел, — и мысленно ругался на себя-эгоиста последними словами. Потому что, блядь, ну надо же! Он «страдал». Он «вспоминал». Тупица! На снегу том самом, кровью истекая, не он лежал же! От боли выл не он. Ваньку за руку заполошно не он хватал и в скорой потом не он трясся. Не из него малого, который недавно ещё — ручками-ножками шевелил, вертелся, сердечко у которого билось, — не из него недоношенным и неживым вынимали. Не он потом только спустя три месяца почти на кладбище к сыну выбраться осмелился. Не он руки потом резал, не он таблеток наглотаться пробовал. Не его Ванька Евстигнеев чуть не каждый день караулил, как бы чего не. Не он с антидепрессантов сперва не слезал. Потом с алкахи. Потом, когда успокаивать перестало, с вещей покрепче. Не его Ванька опять же, верный друг, устраивал в очередную клинику, когда случался очередной срыв. Это Мирон всё, не Слава. А Слава страдал, да. Слава вспоминал и сам себя казнил, угу. Слава, бедненький, стихи перестал писать и пошёл на нелюбимую работу. И зачем Слава такой тупой? Такой, сука, эгоист! В общем, с того раза именно новогодней атмосферы в их семействе как-то меньше становится. Мирон, конечно, наутро отходит уже совсем — со Славой и говорит привычно, и смеётся, и целоваться-обжиматься лезет с удовольствием, ничем случившегося не выдавая. Ну, разве что бледность лёгкая отголоском, но и это не беда. Мирон и так сам по себе та ещё бледная снегурочка, чтобы оно сильно в глаза бросалось. Не бледнее обычного, в общем. И уж всяко здоровее первых месяцев, когда от токсикоза его так скручивало, что бледность в землистость и сероватые синяки под глазами перерастала. Слава спрашивает, конечно, беспокоясь — на кухне обнимает заспанного, тёплого ото сна Мирона со спины, нежно-нежно ладонями по животу скользит, грудью к плечам его прижимается. Носом за ухом и по скуле ведёт. Этакое тактильно-немое «всё нормально?» А в ответ ему голову на плечо роняют, шею под поцелуи подставляя. Такое же немое «да, Слав». А потом Мирон сам извиняется ближе к вечеру. Выходит из душа горячий и пахнущий больше пряно-травянистым мылом, чем морской свежестью, шустро напяливает футболку и любимые растянутые спортивки, к Славке под одеяло ныряет, свет бра по пути выключив. — Слав? — зовёт тихо, сбоку прижавшись, втиснувшись близко и цепко, горбатым своим носом шумно прямо Славе в ухо: — Славушка. И Слава теряется сначала, потому что спать вроде как рано и не хочется даже — и зачем только свет выключил? — а если не спать, а другое, то тоже — свет зачем? Уж чем-чем, а комплексами на почве фигуры его Мироша вообще ни разу не страдал вроде бы на Славиной памяти: не прятался и не зажимался, переодеваясь, и абсолютно не стеснялся своего положения ни на людях, ни со Славой наедине, в постельном плане тем более. Они даже сексом реже заниматься не стали, только осторожнее и мягче что ли, а так… Мирон наоборот млел, когда Слава живот его гладил, и в процессе весь на оргазмы до звёздочек перед глазами исходил только от того, что Слава на него влюблённым восхищённым взглядом пялился. А тут вдруг такое. — Мирончик мой, — улыбается Слава в ответ, чувствуя горячее дыхание Мирона у себя на шее, и сам тянет руки его покрепче обнять и задницу облапать, раз такое дело, но неожиданно получает недовольное мычание и по рукам. — Ты чего, заюш? А дальше — пальцы Мирона, Славе крепко и уверенно рот зажимающие, и шёпот — сбивчивый, хриплый, надрывный какой-то, в котором ещё не слёзы сдерживаемые, но явные истеричные нотки. — Славушка, ты… ты послушай меня только, хорошо? Слава, пожалуйста… Не говори ничего, не перебивай только, ладно, Слав? Ты… ты прости меня, пожалуйста, Слав, прости, я такой дурак старый, я… Правда, Слав, я дурак, я… не забыл, нет, я… я просто не думал уже, расслабился совсем, хорошо же так всё было, спокойно, и Оксанка растёт себе тихо, я её чувствую, но… Н-но бля, Слав, вчера… я не знаю, вчера… я Лёнечку вспомнил, я вспомнил, он шевелился уже, он как Оксанка был и так… Слав! Слава, прости меня, что я неосторожно так, что я дурак у тебя, волноваться заставляю, что не думаю совсем, ладно про себя, про Оксанку вчера не подумал, как про Лёнечку… как в тот раз про Лёнечку не думал, Слав… Слава слушает молча, холодея внутренне от каждого слова и нарастающего в хриплом шёпоте вместе с голосом надрыва — в ноздри лезет запах: солёный, терпкий, острый, как бурное море в грозу, и от этого глаза щиплет до слёз. — Миронь, — зовёт он тихо, прямо во всё ещё лежащую у него на губах ладонь, целует её невесомо, накрывает поверху своей и сжимает чуть сильнее — уверенно и успокаивающе — когда чувствует ответную дрожь прижавшегося к нему тела. — Мир, ну перестань, какое «прости»? Мирон вздрагивает сильнее, жмётся к Славе животом и лицом вжимается в основание шеи — над ключицей, где самый запах, утыкается горбатым своим носом, вдыхает шумно и совсем уже всхлипывающе. По-омежьи так, беззащитно и доверительно, на чистых инстинктах, надеясь, что уверенный запах альфы успокоит, и Слава сам волноваться начинает — Мирон, конечно, любящий и ласковый, отзывчивый очень и щедрый на разные милости, но инстинктам он не поддаётся так слепо никогда, даже в редкие течки. Он вообще рациональный до ужаса, собранный, спокойный, а тут такое. — Мир, — тянет Слава и тянется к выключателю бра за светом, — Мирош, заюшка, ты чего, ну? Хорошо же всё, не надо. Щёлкает выключатель. Мирон жмётся ещё сильнее, цепляет Славу за руки, до боли сжимает на его предплечьях ладони, и Слава вздыхает. У Мирона на свету оказываются мокрые от слёз щёки, покрасневшие глаза и слипшиеся пучками от влаги ресницы. А губы — обкусанные до крови, и взгляд такой… Тот самый, тёмный и глубокий, как обычно бывает в марте. Взгляд депрессии и немой истерики. — Она бы там… — хрипло выдыхает Мирон, — там, рядом с Лёнечкой бы лежала, Оксанка наша, потому что я, дурак старый, не берёг себя. Потому что я не подумал… Прости! И Славу от этого тона, от слов и чёрного страшного взгляда ощутимо коробит. — Перестань, — поспешно затыкает он Мирона, перебивает, ладонь на обкусанные губы положив, как совсем недавно ещё сам Мирон делал. Вдыхает глубоко, настраиваясь, и, в глаза неотрывно глядя, произносит серьёзно, уверенно и чётко: — Перестань, Мирон Янович, херню мне тут разную, слышишь? Ты не виноват ни в чём, ты не должен извиняться, не за что, и не случилось ничего же, да? Не случилось, хорошо всё, всё в порядке, Оксаночка наша здоровенькая у тебя тут бултыхается, ничего ей не сделалось. И не сделается, потому что ты не дурак, и не старый совсем, и вообще… Вообще ты ей самым хорошим папой будешь, Миро, только успокойся, ладно? И сам меня прости, это я… я виноват, накрутил тебя зазря. А ты не плачь, не надо, хорошо? Не плачь, успокойся, Оксаночке вредно. Да и у тебя сердце. Слышишь, не плачь, Мирош, я рядом тут, с тобой, я… Я такому больше не дам… не допущу, чтобы во второй раз такое, как с Лёнечкой, ты только, Мирош, не плачь… Произносит, а сам ладонью по животу гладит, успокаивающе, размеренно — под футболку забравшись, кожа к коже гладит, с умеренным мягким нажимом, второй ладонью — стирая засыхающие слёзы с щёк. На выдохах — в паузах — в зарёванные глаза чуть припухшие лёгкими касаниями губ целует и — совсем чуть-чуть, самую капелюшечку, альфа-статусом своим давит, едва-едва, только чтобы убедить, что не надо плакать, не больше. И прекращает сразу же, как только видит, что плакать Мирон больше не намерен. — Вот и хорошо, — говорит торопливо, — вот и ладненько, зай. Давай я тебе водички принесу, да? Мирон чуть заметно кивает, спокойно даёт Славе выбраться с постели и утопать на кухню, где Слава оперативненько набирает воды из фильтра и капает валерьянки пару капель — от неё воняет спиртягой и вообще Мирону не желательно, пока он в положении, но он на нервах сейчас, таблетки пить не станет, только ещё больше заведёт себя и накрутит. В памяти свежо ещё, как он реагировал на безобидные таблетки от тошноты, которые добрый Ванька, узнав про токсикоз, приволок, — ругался, обзывал Ваньку со Славой напару безответственными идиотами, кричал, что не собирается малого какими-то левыми таблами травить, и успокоился только когда врач семейный Ванькины таблетки одобрил и рецепт на них дал. Рациональный, блядь, до крайности. Так что не, никаких таблеток, даже если просто валерьянка — так спокойнее будет. К воде, хоть и спиртягой вонючей, у Мирона никаких претензий. — На вот, держи. — Слава помогает ему привстать и чашку держит, пока Мирон пьёт, и в другое время Слава получил бы за такую заботу сопливую Пизды — вот прямо так, с большой буквы и без цензуры, потому что «я не безрукий, Слав, и при смерти не валяюсь или рук поднять не могу, меня просто тошнит, я могу держать эту херову чашку сам!» — а сейчас вот ни слова, ни косого взгляда из-под нахмуренных бровей, и это в общем-то нехороший знак. Мирон, никак не доказывающий свою состоятельность вопреки гендеру и до ужаса покорный и даже безвольный какой-то — это совсем не то, что Славе надо и что ему нравится. — Вот и умница, — шепчет он, отнимая чашку, гладит Мирона по взмокшему лбу и целует в висок, когда он устало опускается обратно на подушку. Мысль о том, что за «умницу» при иных обстоятельствах Славе тоже бы выписали люлей, неприятно зудит где-то в мозгу, но Слава её гонит со всех сил. — Поспи давай, Миронь, и о плохом не думай, ладно? Мирон кивает, улыбается уголками губ. — Люблю тебя, Слав. А у Славы щемит в груди. — Я тебя тоже, кот. Он уходит на кухню, оставив Мирона, убаюканного валерьянкой и эмоциональным откатом после истерики, спать одного — курит задумчиво в форточку, предусмотрительно закрыв от сквозняка дверь и в спальню и в кухню, трёт лицо и вздыхает отчаянно и протяжно. Вина кусает и грызёт изнутри опять и заново. Слава вспоминает одиннадцатый класс, зиму, блядскую аллейку с заледеневшим к низу склоном. Вспоминает Мирона, который тогда ещё был недоступный и Янович, вспоминает круглый тёплый живот, который ему однажды тот разрешил потрогать. Вспоминает малого — Слава тогда не знал, что Мирон уже заранее назвал его Лёней, — который доверчиво ткнул тогда Славу в подставленную ладонь пяткой. Козёл всё-таки Слава, уёбок, каких поискать. Эгоист конченый. Гореть Славе за всё в аду. За то, что Лёнечка из-за него так… За Мирона, который долгие годы от случившегося отходил и, считай, не так давно и принял всё окончательно, смирился и отпустил. И который до сих пор не знает… Всё да не всё, да, Слава? Не сказал же до сих пор, не признался, что и могилка на кладбище, и 1703 на шее, и шрамы на предплечьях, и всё-всё-всё из-за него, Славы, так. Потому что трус последний, уёбок и сука. Потому что вот скажет он Мирону и… что? Что потом? Мирон же наверняка уйдёт. Не посмотрит, что Оксанка у них, что Слава любит и раскаялся давно. Что Слава, если бы мог, сам себя за всё «хорошее» с потрохами бы сожрал. Мирон хороший и ласковый, отходчивый, добрый. Мирон Славу любит, но… не прощают такое, нет. И Мирон наверняка не простит, расскажи ему всё Слава. Вот Слава и не расскажет никак. Утром Мирон просыпается ещё больше бледный, заторможенный какой-то и отстранённый. На прямой в этот раз вопрос, всё ли нормально и как он вообще, дежурно отмахивается, кивает и улыбается как-то сухо. — Да хорош уже переживать, нормально всё, — успокаивающе мажет Славу по плечу ладонью, но ближе не идёт. — Перенервничал вчера просто, пройдёт. Забыли, Слав. Но Слава что-то забыть не может — всё приглядывается, прислушивается, тянет тревожно воздух носом: запах у Мирона слабый, тусклый совсем, но тоже какой-то тревожный что ли, с отголосками вчерашнего шторма. И бледность не сходит даже через пару дней. И сухость, скупость какая-то в жестах не исчезает. И Слава замечает, что капельку самую, совсем чуть-чуть, но Мирон всё ещё хромает после того «падения» в сугроб — замечает и волнуется заново, но спрашивать с Мирона не спешит, чувствует — не время, не сейчас. Сейчас между ними что-то странное впервые за три года вместе, какое-то напряжение, растущее с каждым днём, натянутость. Нехорошее предчувствие и дурная тяжесть в груди. Мирон всё больше молчит, замыкается будто бы. Слава наблюдает со стороны, как он иногда часами сидит на одном месте, изображая увлечённое чтение очередной заумной книги по философии, на самом же деле — смотрит и сквозь книгу, и сквозь пространство вокруг каким-то отстранённым нечитаемым взглядом и тихо гладит живот с Оксанкой. Так бывает обычно в марте, но сейчас далеко не март, да и взгляд — не тот, мартовский тёмный взгляд безпробудной депрессии, а какой-то другой. Слава такого раньше не видел — он вспоминает, — даже в школе, когда Мирон, тогда ещё Янович, расстался со своим «Димой», он так не смотрел. Славу это пугает. Он всё чаще видит во сне аллею и кровь на снегу и на чёрной безразмерной куртке Мирона, слышит его крик и просыпается от него, а потом оказывается, что кричал он сам. Мирон ничего не говорит и не спрашивает, только смотрит всё так же, по-новому, пугающе и странно, но всё ещё прижимается успокаивающе, позволяет обхватить себя со спины, уложив ладонь на тёплый живот, носом ткнуться в чернильные 1703, вдохнуть едва заметный теперь, слабый запах моря с шеи. Новогоднее настроение идёт откровенно в жопу.