Цифры и цвета

Ваня чувствует что-то не то ещё накануне. Он пишет Мирону заранее, уточняя, не отменилось ли приглашение, привычно шутит и смеётся в голосовых, но сухой лаконичный ответ уже настораживает — нет, Миро, конечно, серьёзный, деловой и всё такое, но и Ванька не чужой, с Ванькой и посмеяться не грех, а тут «да, конечно» простое. Точка ещё эта в конце, даже не скобка и не смайл ублюдочный. В общем, да, дела странные. Впрочем, Ваня не докапывается зря — он, конечно друг, лучший, между прочим, и поддержать всегда готов, если что, да и не раз уже приходилось, раз уж на то пошло, но так-то это не его дело. Да и мало ли, что там такое. Может, ничего серьёзного и нет. Может, со Славкой поцапался, или устал, или Ксюха малая в пузце забуянила, бандитка, да мало ли что ещё. Что же ему за каждую мелочь волноваться? «Ладно, бывай, Мир, я 31 у вас без бэ, — шустро набирает он в телеге и, чуть помедлив, всё-таки шлёт вдогонку стикер со своим упоротым еблетом — штука глубоко личная и сугубо для их дружеского пользования. — Ты там маякни накануне, чего притащить, я в магаз забегу». В ответ — тишина, а потом долгое, затянутое в бесконечном ожидании на морозе «Мирка набирает сообщение» и три точки. Ну ладно. Ванька хмыкает — он там заранее список составляет что ли, жидовская морда, чего им для застолья дома не хватает? — на голые, покрасневшие от мороза пальцы дышит, хукает, а потом брови выгибает с присвистом, когда получает наконец сообщение. Опять лаконичное «хорошо, Ваня». Как будто это не Мирон пару минут точно там клаву терроризировал, и ради чего? Два слова, прости господи? Ещё и опять точка сраная в конце. Будто бы Мир издевается. Ванька задумчиво чешет переносицу — «Хуйня какая-то!» — ещё раз смотрит на экран. Там, как будто Мирон подумал хорошенько, прежде чем это сделать, высвечивается ещё одно сообщение — стикер — спустя добрых полторы минуты наверное после сраного короткого «хорошо». Ответ на его, Ванькин, смешной еблет — стикос с рожей теперь уже Мирона: он там то ли Тони Старка с мемчика косплеит, то ли ещё что — с глазами к небу и с таким выражением лица забавным… Смешной, в общем, только Ваньке чёт совсем не смешно. Он, конечно, тот ещё психолог, но вообще человек чуткий, если что, а если дело ещё и Мирона касается… Так-то Ваня его с детства знает, да, учились они вместе, вместе универ заканчивали, только Ванька — филфак, а Мир в историю свою с философией вляпался по самые эти вот, и вообще вместе почти всегда были. Это потом уже Мир что-то там с практикой завалил, с деканом во взглядах не сошёлся, и его сослали то ли в Хабаровск, то ли ещё куда, Ванька уже не помнит. Помнит, что Мир год там отработал и за дипломом вернулся, потом в аспирантуру — важный такой стал, в Лондон на конференции, как домой к себе, летал, женился даже. Всё думал в Англию на пмж, Ваньку то с собой звал, то в гости. Ванька летал к нему даже — вместе по барам тогда до утра гуляли и от Лизки, жены Мироновой, вместе потом выгребали за то, что годков уже сколько, а всё детство в жопе. А потом Мир с Лизкой разошёлся. Не вышло у него с пмж, а Лизка в Питер не захотела, ругались долго, мирились, ссорились. Лизка всё его попрекала, тыкала, что зря она, мол, за него замуж — неполноценный же, одно слово, что мужик, а на деле — омежка омежкой, только пальцем помани, да и профессия… что за профессия, нахрен кому эта история сдалась… В общем, Мирон развод подписал и уехал. Куда — даже Ваньке не сказал. Написал в телеге, мол, будет время, всё скажу. И пропал. Потом уже оказалось, что обратно в Хабаровск — или где он там практику проходил? — в школу, и что у него там вроде как неплохо всё. Они в те дни и списывались, и созванивались, и Ванька всё рвался приехать погостить. «С Димой твоим меня познакомишь», — писал, а Мир ему в ответ сраные стикеры с факами. Весело, в общем. А потом странное что-то началось. Мирон отвечал неохотнее. Сухо как-то, сжато. Голосовухи слать перестал. Над каждым ответом чуть не по минуте думал, как будто проговориться не хотел. Или боялся, может. В общем, про то, что Дима долбоёб, а Миро скоро отцом-одиночкой станет, Ваня узнал только ближе к зиме, да и то не от Мирона лично, а из его инсты. Обматерил, конечно, за глаза этого идиота скрытного, все дела-дэдлайны экстренно порешал — насилу вырвался к нему, а там… А там дальше и вспоминать не хочется, не о том сейчас, а о том, что Ванька своего Мирона как облупленного знает — почти что научился читать между строк. И чтиво там выходит ну такое себе. Нет, конечно, не та злость — на весь мир и на себя в частности, — как когда он с Лизкой разводился, и не то больное и беспросветное, когда малого — Лёньку — Миро потерял. Не апатия обдолбанного антидепрессантами и не пьяная наркотическая бесчувственность ко всему вокруг, но тоже что-то странное. Страшное?.. Ваня понять не может, но чувствует — неладное что-то чувствует, оно будто бы на периферии крутится, где-то на границе видимости, а повернись, приглядись внимательней — его уже и нет. Зудит, донимает, все мысли на себя раз за разом оттягивает, как ни старайся, как соринка, в глазу колющая. Ванька понемногу теряет праздничный настрой. Несколько дней мечется, а не заскочить ли к Мирохе в универ — он же трудоголик сраный, будет небось до последнего должников и прочих хвостатых принимать, вплоть до тридцать первого, если Славка прошляпит, а в том, что Славка сам ебантяй и грядущее отцовство его нихрена не исправило, Ванька и не сомневается. Но почему-то не заскакивает. Мечется, тянет, решается, но каждый раз назло будто сам себе дела выдумывает, лишь бы универ по широкой дуге обойти. В итоге, Ваня спохватывается тридцать первого, когда в обед приходит список — «горошек, Вано, и майонеза побольше, Слава вчера всё отложенное с пельменями выжрал» — и полуутверждение-полувопрос «у нас же». «У вас, Мир, ты чё там рухнул? Приглашения так не отменяют, — набирает Ваня в ответ, впервые за последние дни улыбаясь с облегчением — не иначе как всё, старый добрый Миро-юморист вернулся, безо всяких там странностей и загонов. — Будет тебе майонез, мэн, давай расчехляй оливьешки!» Почти сразу же прилетает стикер с довольной Мирохиной лыбой и фотка кастрюли с недорезанным салатом: на фоне смазанным пятном ладонь Славы, ныряющая в банку за огурцом и машущая ему «кыш» забитая пятерня Мирона. Ваня улыбается ещё шире. «Другое дело», — думает он, почти совсем успокоившись, суёт мобилу в карман и идёт собираться. До вечера уже остаётся совсем ничего, а ещё нужно героически отстоять очередь в ближайшем супере — там наверняка бешеная толкучка и борьба за икру и селёдку идёт не на жизнь, а на смерть, — и доехать к Мирону со Славой по слякоти и пробкам, а тут ещё и снег пошёл… Слава богу, в «Азбуке вкуса» в двух шагах от дома удивительно мало народу, и горошек находится внезапно со скидкой, а майонез Ваня выбирает самый большой — громадную такую пачку с жёлтым стикером, утверждающим, что здесь «на 30% больше, чем в самой большой стандартной упаковке». Херня, конечно, все эти акции и скидочные разводиловки, но побаловать-то себя раз в год можно. Уже у самой кассы Ваня краем глаза замечает стенд с разной детской новогодней лабудой, вроде подарочных наборов и огромных «Киндеров», и, чуть подумав, выцепляет цветастую пёструю бутылку детского шампанского с изображением каких-то придурошных собак на этикетке — понаделают же фигни! — и кучей блёсток, видных сквозь пластик у дна. Нет, ну, а что? Всё равно тусовка у них сегодня вечером безалкогольная — Мирону нельзя, а Ванька и Славик присоединяются из солидарности, — а так поржут хоть и повеселятся. Да и Оксанке, можно сказать, подарок будет — у неё тоже праздник же. Ваня представляет лицо Мирона в этот момент — тяжкий вздох, глаза в потолок и, когда Слава наверняка идею поддержит, это самое выражение в духе «господи, за что мне муж-идиот и друг-дебил?» — улыбается ещё шире и подмигивает усталой кассирше: — С наступающим! Кассирша смотрит на Ваню, как на личного кровного врага, но, увидев шампанское, чуть приподнимает уголки губ в улыбке: — Дочке? Сыну? — спрашивает, пробивая. — Будущему папочке на пятом месяце, — хихикает Ваня, прикладывая мобилу к терминалу, и замечает, как вянет улыбка кассирши, только что пялящейся на его неокольцованные пальцы. — Всего хорошего, — вздыхает она, отрывая чек. — С наступающим. Ваня старается не ухмыляться: — Ага, — лыбится, как дурак, подхватывает свои покупки и выходит на мороз. Доезжает он, слава богу, тоже быстро. Пару раз влипает в пробках, но шустренько перестраивается и выезжает дворами. Снег валит пушистый и густой, витрины мигают неоном и гирляндами, город бурлит, и когда Ваня паркуется в нужном дворе, в небо над соседним домом красными пионами выстреливают петарды. Ваня прикуривает и пялится на рассыпающиеся искры, пуская в морозный воздух дым, скользит взглядом по горящим окнам Мирохиной квартиры. Хорошо… Ваня чувствует, как вместе с дымом каждый новый затяг понемногу наполняет его чувством приятного ожидания, возвращая подугасший было новогодний настрой. Хочется, как и планировалось, завалиться к Мирону со Славой, посидеть вместе, посмеяться, посмотреть какую-нибудь праздничную муть, салатов пожрать. Ваня даже жалеет, что не подумал купить бенгальских огней или хлопушек там, но, может, получится вытащить голубков этих на ёлку, ну или так, до центра проехаться пройтись. Глинтвейна не выпить, конечно, но прогуляться тоже хорошо, Мирону будет полезно, да и Слава развеется. Ваня тушит сигу о подошву кроссовка, подхватывает пакет с покупками и подарками и, пикнув сигналкой, идёт звонить в домофон. «Хипстер, ты?» — пиликает домофон голосом Славки, и тут же пищит дверь, открываясь. На этаж Ваня без лифта взлетает буквально, вваливается торопливо в приветливо открытую дверь. — Все-е-е-ем салют! Чё как? Не накидались тут без меня?! — смеётся он, стаптывая у двери кроссы и вешая на крючок куртку. — О, здорово, Славян! — Мир на кухне. — Кивает ему взмыленный Славка, быстро пожимает Ване руку и убегает в гостиную. Спустя секунду из-за двери слышится гул пылесоса. Ваня идёт на кухню. — Опять всё в последний момент, а, Мирка? — спрашивает он от двери и улыбается, когда Мирон поднимает глаза от разделочной доски. — Чёрт, ты когда-нибудь научишься не дотягивать до самого конца? — Не-а, чел, никогда в жизни. — Мирон тоже расплывается в улыбке, вытирая красные от свёклы руки бумажным полотенцем. Родной, домашний, в цветастом фартуке поверх широкой футболки и свободных штанов, он выглядит таким довольным и счастливым, что Ваня не сразу замечает — перед ним тарелка с незаконченной шубой и… наполовину, сука, полная упаковка майонеза! — Мир, какого хрена? — ворчит Ваня, выставляя из пакета на стол горошек, шампанское и максимально сердито шлёпая рядом майонез. — Я, значит, тут стараюсь, по магазинам бегаю в новогоднюю ночь, а ты?!. — А я замотался и не заметил, что у нас ещё одна пачка завалялась, не начинай, — Мирон улыбается ещё шире, бросает грязную салфетку в мусорку под раковиной и приглашающе раскидывает руки. — Ванька, да иди уже сюда, что как не родной? Ване повторять дважды не надо. Мирон в объятиях тоже родной — он к Ваньке льнёт предельно искренне, жмётся лбом и носом больно и тесно в плечо, тёплым животом тычется Ваньке в бок. Скучал. Не, они, конечно, созванивались там, да и телега не просто так в этом мире существует, но чтобы вот лицом к лицу — давно уже не виделись. Всё по фейстайму да по фейстайму, а то и вовсе голосовыми. Ванька, если честно, тоже скучал. Настолько, чтобы не отказывать себе в удовольствии хорошенько потискать беременного друга и пообжиматься. Естественно, очень осторожно ввиду деликатного положения, и естественно — исключительно по-дружески, вы чё? Мирон с их последней встречи прилично так раздался в талии, стал даже на вид каким-то мягким, ещё больше обычного домашним и в этой квартире, на этой кухне, предновогодней готовкой захламлённой, правильным и настоящим. Живот, который ещё в прошлый раз был почти плоским, чуть заметным под свободной футболкой бугорком с коротким, но ласковым определением «наш малой», теперь гордо выпирает, хорошо так натягивая футболку, и зовётся «Оксаной». Ванька помнит до сих пор, как ему прилетел нечёткий смазанный снимок УЗИ, как будто у фоткавшего нехило дрожали руки, и голосовуха заплетающимся от слёз — Ванька сначала чуть инфаркт, пересрав, не словил! — и всхлипов языком, из которого с трудом, но вычленилось всё-таки «моя маленькая, девочка наша у меня, у нас, Ванюш, девочка, малая, Оксанка будет, слышь, Оксана Вячеславовна у нас, Ксаночка, Ксюшечка наша, Вань»! Помнит и воспоминаниям всплывшим улыбается, Мирона по спине ладонью гладит, без стеснений и задних мыслей переползая одной ладонью на колючий свежей щетиной затылок, а второй — на живот к Оксанке, аккурат поверх оттопырившегося кармашка на фартуке. — Ну привет-привет, красавица, — бросает тихо, чуть пальцами поглаживая, и улыбается, когда Мирон, подняв голову и подбородком Ване в грудь уткнувшись, встречается с ним взглядом: — Ну и ты, дед, тоже здравствуй. Как ваше ничего? Как здоровье? Спина не болит? Мирон фыркает в ответ, пихает Ваньку в плечо. — Ой, иди ты, дурак, — пожимает он плечами, Ваньку от себя отпихивая и возвращаясь за стол, сверкает глазищами и указывает кивком головы — ещё и остриём ножа для верности, — на дверь, откуда всё ещё гудит пылесос и что-то грохочет: — Туда вон иди, к Славке. И следи, чтоб он ёлку нашу со своим рвением не навернул, а я закончу тут пока. Давай! Иди-иди, давай. Но Ваня почему-то не спешит. Из гостиной по-прежнему гудит пылесос и доносится Славкин мат, за окном бахает очередным салютом. Ваня смотрит Мирону прямо в глаза и убеждает себя, как может, что вздрагивает Мир от резкого звука на улице или ещё от чего-то, а не… почему? Что Ваня такого уже успел сказать? Ерунда же вроде — про майонез, про Ксюху и про здоровье — какой-нибудь херни сморозить не должен был, да и Мир давно на херню от Вани реагировать перестал, всё больше в шутки это переводя. Только Мир сейчас почему-то бледный, бледнее, чем секунду назад только был, и — абсолютно неадекватно ситуации — отводит взгляд: глаза прячет, потому что Ванька единственный, наверное, из всех его друзей — действительно видит то, что он показывать не хочет. И всегда видел. Непонятное что-то, но тревожное. Тревожащее. Больное, как засевшая под ногтем заноза. Взгляд Мирона будто кричит шёпотом, что что-то не так. Не к месту вспоминается, как Мир тогда смотрел, когда Ваня к нему из Питера после Димы приехал. Тоже глаза прятал, отшучивался, фыркал на дружескую заботу — «нормально всё, хорошо, Вань, главное — Лёнька у меня есть, ну, будет, а больше мне никто не нужен» — а Ваня по глазам видел — нужен, неправда. Видел, что неявно, где-то в самой тёмной глубине, — и тоска, и страх, и тщательно скрываемое желание — «обнимите меня кто-нибудь, любите». И Ванька обнимал и любил — как друг — а потом… — Мирка, я там это… — выходит на кухню Славка и на полуслове замолкает, когда Ваня с Мироном к нему одновременно считай поворачиваются. — Я там… А вы тут… чего?.. Он мнётся неловко, трёт виновато шею и так и застывает под двумя пристальными взглядами. За окном разрывается очередным взрывом салют и чья-то громкая музыка из колонки — дебильный ремикс Аббиных «Хэппи нью ер» на всю улицу. Ваня косится на Мирона. На его щеке переливами плещутся отблески от фейерверка, в глазах — что-то тёмное, хорошо скрываемое, но прорывающееся тревожным блеском. У Вани потеют ладони от непонятно откуда взявшегося в комнате напряжения. — Так это, — откашлявшись, говорит он, сначала — лишь бы что-то сказать и занять чем-то мысли и рот, разбить это молчание и атмосферу очень неуютной неловкости, а потом — просто потому, что его привычно несёт, хотя это Слава обычно может не краснея гнать импровизацией лютейшую пургу. Заразился, видимо. — Так мы, может, ну, давайте тут по-быстренькому порешаем всё и потом после курантов ещё потусим где? Ну, там на ёлку можно же выпереться, там красиво небось, или так где походим, а? В парк куда-нить тоже наверное хорошо, аллеи там, гирлянды, или в центре просто. Там снег валит — закачаешься, можно это, в снежки побесоёбиться, как раньше… Ой, бля, Мир, я не хотел, забыл, каюсь, ну, Ксюхен там ушки закрыла и не слышала, я те зуб даю, она у вас умница, вся в тебя. Ну, так, а на площадь чё, пойдём? Ты только одевайся, дед, тепло и ботинки какие-нибудь хорошие, с шиповкой, чтоб не того этого, а то я в своих кроссах уже летал утром, скользко пиздец… Ваня говорит, говорит и говорит — как из пулемёта строчит какую-то хуету, в перерывах извиняясь за проскальзывающие «бля» и «пиздец» перед Мироном и Оксанкой, улыбается и хихикает в отчаянных, но тщетных попытках спасти ситуацию, но даже у Вани есть предел. На фразе про «того этого» и утренние Ванькины полёты Мирон со Славой синхронно как-то бледнеют и друг от друга отворачиваются. Ваня со слова сбивается и закашливается. Чувствует, как резко холодеют вспотевшие было ладони. — Так, — говорит предельно серьёзно и аккуратно за плечо оттесняет Славу к двери, — иди, Славян, убирай всё, что ты там того, а мы с Миркой закончим и к тебе с инспекцией, понял? Слава явно не понял, но кивает послушно и выходит, прикрыв за собой дверь. Из коридора слышатся тихие шаги, потом снова начинает выть из комнаты пылесос. Ваня громко выдыхает. За спиной так же шумно выдыхает Мирон, скрипят ножки стула по кафелю. — Проблема или катастрофа? — спрашивает Ваня и слышит, как молча ёрзает, шурша фартуком, Мирон. — Мне-то можешь доверять, Мир, ты же знаешь. — Знаю. — Голос не голос — шёпот: ломкий, тихий, тревожный вперемешку с долгожданным облегчением. — Вань, мне кажется… Проблема и катастрофа. Или две катастрофы, как посмотреть. Ваня зажмуривается до слёз и зло сжимает зубы. — Расскажешь? — С чего начать? — Мирон отвечает по-еврейски, вопросом на вопрос, и Ваня чувствует, как ещё чуть-чуть — и сорвётся в панику, потому что Мирон, он хоть и жидяра, но прямолинейный и обычно так отчаянно не юлит. Предположения сразу же в голову лезут одно хуже другого: что Мир и Слава поссорились до развода, что Славка, не дай боже, изменил, что Славка — не дай боже! — чем-то страшным болен, что Мир, несмотря на беременность, опять сорвался, да мало ли. Их условное «катастрофа» — что-то непреодолимо ужасное, нерешаемое, неизбежно разрушительное — уже херово. А тут «две, как посмотреть». Ваня сглатывает вязкую слюну и оборачивается. — С проблемы давай. — Он садится напротив Мирона за стол, подтягивает ближе салатницу с шубой и недотёртую свеклу в миске, закатывает рукава. Старается, чтобы руки максимально не дрожали, когда Мирон наконец заговаривает. — Я упал недавно, — и исправляется поспешно, когда Ваня резко вскидывает голову от тарелки: — Ну, не упал, а так, в сугроб жопой сел, неважно, не ударился даже — так, в бедре что-то потянул, до сих пор хромаю чутка, но это ерунда, само пройдёт. Тут другое. Ваня не перебивает — методично натирает свеклу, стараясь смотреть только на собственные руки и тёмные брызги сока. Когда Мирон замолкает — сначала ждёт: отставляет в раковину тёрку, вытирает салфеткой руки, потом ещё раз и ещё. — Другое, — спрашивает, когда тянуть становится неприлично, и наконец поднимает на Мирона взгляд, — это что? Мирон вздыхает. Его чуть потряхивает — слабо, едва заметно, — а глаза блестят теперь не только от тревожности, но и от сдерживаемых слёз. — Я Оксанку до сих пор не чувствую, — говорит он тем же тихим шёпотом. — Уже восемнадцатая неделя, а я не чувствую. А врач говорил, что должен уже, и везде в интернете я смотрел — во время второй беременности и с шестнадцатой недели бывает, а тут… она не шевелится совсем, и я себе всякого уже надумал, до истерики себя накрутил. Ещё и Слава сказал, когда я упал… В общем, уже которую ночь нормально спать не могу. У Ваньки не то, чтобы от сердца отлегает, но спокойнее точно становится. Раз Мир даже сам понимает, что больше «накрутил», чем реальная проблема, то уже хорошо. Уже с этим работать можно. — Ну Мир, блин, ну взрослый мужик, — тянет Ваня максимально обнадёживающе и уверенно, авторитетно — он, конечно, не альфа, но тоже в плане успокаивающего воздействия на омег умеет кое-что, — давай отставить всякие «накрутил» там и истерики, понял? После праздников в больничку сходишь, всё проверишь, Славку с собой возьмёшь, или хочешь, я с тобой схожу, и скажут нам там, что всё у тебя хорошо и поводы для паники в пизду все, да? Договорились? Он ладонью через стол тянется и руки Мирона, судорожно в замок сцепленные, сверху накрывает, поглаживает ласково. — Договорились, Мир? — переспрашивает и, кивка дождавшись, улыбается: — Ну вот. И не нервничаешь сейчас, Оксанке эти нервы твои вреднее, да? Мирон опять кивает. «Да». Ванькину руку в ответ до боли двумя ладонями жмёт, опять замолкает. Ваня не торопит — катастрофа будет проблемы посложнее, тут собраться надо: и Мирону, и ему самому. — Знаешь, — говорит он тихо, но уверенно, — это же у многих такое бывает, ну, у беременных. Нервы всякие, мнительность, все дела. Да и не с беременными тоже — у человека природа такая. А ты вообще, ну… ты тем более имеешь право после всего-то, Мир. Рассуждения помогают не очень — Мирон не смотрит Ване в глаза, только на их сцепленные руки, и вообще на Ванькины слова реагирует слабо, весь как будто бы в себя уходит с головой, оживая только когда за окном бахает очередная петарда — вскидывает голову, оборачивается, и Ваня видит, как вычерчивают его бледный профиль разноцветные искры. — Наверное, — говорит он тихо, наконец отпуская Ванины пальцы, — наверное, имею. Я не думал… Мирон облокачивается на стол и тут же устало роняет подбородок на сложенные ладони. Только сейчас Ваня замечает тени у него под глазами и вообще — насколько Мирон выглядит уставшим. «Ну да, — вспоминает он, — Миро говорил же: не первый день не спит почти». Паскудство на самом деле, так и правда до проблем со здоровьем — и у Мирона, и у Оксанки, не дай боже, — дойти может. Ваня тихо вздыхает, вслушивается в очередной бахнувший за окном фейерверк. — Вань, — наконец Мирон, переводит на него пустой, отсутствующий какой-то взгляд. — Вань, я тут вспоминал… я подумал… Ты же знаешь, как у меня с запахами, да? Вопрос Ваню удивляет, но больше своей неуместностью — то, что Мирон непривычно для омеги невосприимчив к запахам, для него не сюрприз, у него что с Димой, что со Славой так было, Мирон как-то рассказывал: с немцем он изначально сошёлся потому, что впервые за многие годы почувствовал сильный запах, а Славин запах несмотря на все чувства он вообще различает едва. — Знаю, конечно, — кивает Ваня, улыбается, пытаясь разрядить обстановку. — Юрка говорит, с таким-то носом благородным не чувствовать запахи практически преступление. Получается неважно — Мирон всё так же смотрит даже не на Ваню, сквозь куда-то, как будто вспоминая. — Я думал, — говорит он, — думал про… Лёнечку. Про тот день… Он мажет пальцами по цифрам на шее, вздыхает как-то тяжело и вдруг неожиданно смотрит осмысленно, ясно так и отчаянно. В отблесках из окна Ване кажется, что его глаза слёзно блестят. — Я думал и вспоминал, Вань, я тогда ничего не чувствовал, ну, мне так казалось, с носом-то моим, только снег и… кровью там пахло и… и потом Слава сказал, когда я… поскользнулся, ты помнишь, Слава сказал, и я… мне показалось, что я вдруг вспомнил, что я почувствовал, Вань! На последнем слове он срывается то ли на всхлип, то ли на тихий стон, со стула вскакивает нервно, дёргается, и Ваня тоже подрывается — под локоть аккуратно перехватывает, придерживает, чтоб Миро вдруг угол какой животом не задел. — Что почувствовал, Мир? — спрашивает, осторожно, успокаивающе поглаживая по плечу, чувствуя, как нарастает дрожь Мирона и подступает истерика. — Имбирь почувствовал, Вань, — сбивчиво шепчет он, в толстовку на Ваниной груди цепляясь, всем телом вздрагивая. — Славин имбирь! Тогда, там почувствовал, перед тем, как Лёнечку… Вань, я себя неделю убеждал, что мне показалось, что я надумал всё, накрутил, как я умею, что не было там ничего, Вань, что Славы там не было, а Слава сказал…когда я в сугроб поскользнулся, он Лёню вспомнил и сказал… Мирон сбивается, вдыхает глубоко и жадно, а Ваня чувствует, как медленно холодеют от нервного напряжения пальцы. — Что сказал Слава? — спрашивает он, осторожно всхлипывающего Мирона встряхивая, с ужасом понимая, что и сам невольно поддаётся панике: — что сказал, Мирон, что он тебе сказал? Мирон вздыхает и смотрит Ване прямо в глаза. — Я же ему, знаешь, не рассказывал, ну, про Лёнечку всего не рассказывал, просто, что не стало его, про семнадцатое марта, — говорит он тихо, одними губами почти, шепчет, а Ваня смотрит в его залитое слезами лицо и абсолютно не знает, что же ему делать. — Я без подробностей, я Славе не говорил, что когда Лёня… когда… что я падал в тот день, что я упал, я Славе не говорил, а он… Ваня очень хочет, чтобы эти последние слова взрыв петарды за окном заглушил, или чайник закипевший. Или подобравшийся близко к двери пылесос. Но слова выходят чёткие и страшные. Ясные. — Слава сказал, что вдруг бы я, поскользнувшись, Оксанке навредил, — говорит он, а Ваня чувствует липкий пот, щекотно-мерзко скатывающийся по позвоночнику под толстовкой. — Сказал, вдруг бы получилось, как с Лёнечкой в тот раз. Но я же ему, как с Лёнечкой было, не рассказывал, Вань.