Цифры и цвета

Когда Ванька под руки буквально заводит бледного Мирона в гостиную, Слава весь холодеет, к ним тут же бросается, все дела кинув. Вообще он уже близок был к тому, чтобы дела и так бросить к чертям и пойти на кухню — то ли подслушивать, что такого можно так долго обсуждать, то ли открыто разбираться, а тут такое. — Миронь! — вскрикивает он, вперёд беспокойно подаётся, и тут же осекается — Ванька, оглянувшись, Славу таким взглядом ожигает, что мурашки по спине. Только и сил что спросить: — Мирош, что ты?.. Чего у вас, Вань? Ваня не отвечает, Мирон тоже — он из Ваниных рук на диван тяжело как-то оседает, у подлокотника, скрючившись устраивается, глаза закрывает. Слава замечает кроме страшной бледности его покрасневшие глаза и искусанные губы, то, как он цепляется побелевшими пальцами в постеленный на диване плед, как дышит глубоко и тяжело, мелко вздрагивая. Он тянется приласкать, погладить привычно, успокоить, как всегда успокаивает, когда Мирона на гормонах и нервах, случается, накрывает истерикой, но под прожигающим взглядом Ваньки вздрагивает сам. Уже протянутую руку обратно отдёргивает. Ванька сам Мирона удобнее устраивает, на корточках перед ним присев, по плечам, по затылку ласково гладит, толстовку поправляет — Слава только сейчас замечает, что это Ванина на нём, а сам Евстигнеев в одной футболке — тоже дрожит едва заметно, то ли от холода, то ли от, что у них там случилось? — Вань, — зовёт он, стараясь не замечать, не думать о том, что друг, наверное, не должен с такой нежностью, осторожно так успокаивать, касаться, шептать что-то чуть слышно и целовать в висок. Не думать и от надуманного неуместно не сорваться. — Ваня, скажи уже что! Ваня смотрит на него снизу вверх, будто раздумывая, тяжело так смотрит, потом вздыхает и встаёт. — Ну пошли, покурим и поговорим, — Славке на дверь балконную кивает. — Мне тебе сказать что есть. Слава колеблется. — А… — тянет он, — а Мир как же? Мы же не бросим, вдруг… — Не вдруг, — перебивает его Ванька, ладонью в плечо к балкону настойчиво толкает. — Мир без нас пока отдохнёт, подремает, я ему валерьянки убойную дозу бахнул, всё нормально будет. Относительно. Это странное «относительно» и то, как Ванька, ухмыльнувшись, фыркает, Славу настораживает, но ладно. Поговорить нужно, разобраться. Разобраться Слава не успевает, да и слова сказать. На балконе, как только за ними успокаивается тяжёлая плотная штора, ширмой заслоняя от гостиной и Мирона на диване, Ванька с силой хватает Славу за ворот рубашки, спиной в откос впечатывая. — А теперь объясни мне, — шипит Славе в лицо, почти губ не разжимая, — объясни мне, почему я не должен тебя на месте придушить за то, что ты тогда сделал? И по взгляду потемневших глаз Слава всё понимает. Ваня знает. Всё знает — про аллею тёмную, про заледеневший склон, про Славу. А значит… — Мир… — хрипит он, — Мирон знает. Не спрашивает даже, утверждает, чувствуя, как тяжелеет в груди, как дыхание перехватывает от осознания — всё, конец. Случилось. Нет больше у Славы любви, семьи, дочки не будет. Жизни всей. Да, Ваня? Ваня не отрицает, смотрит молча. Расхлёбывай теперь, мол, Славочка, что заслужил. И Слава расхлёбывает, как может. — Вань, — просит он, через силу, через ком в горле и собственную гордость — в пизду её, не имеет Слава на такую роскошь теперь права! — и ревность, — Вань, ты его не бросай, когда он от меня уйдёт, пожалуйста. Он не простит и уйдёт, а ты Оксанку не бросай, она же полную семью заслужила, Вань, пожалуйста!.. И Мирошу не бросай, как он один… Ещё что-то говорит — его несёт от осознания того, что жизнь вся с обрыва в никуда катится, от страха, липким потом разливающегося по спине, — не за себя, за Мирона с их Ксаночкой, за то, что с ними будет. На себя Славе резко становится ещё больше плевать — только бы Мир опять не мучился. Только бы… — Сопли подобрал! — вклинивается в поток его мыслей Ваня, встряхивает резче, звонко затылком в стекло балконного окна прикладывая. — Собрался быстро, чучело, и в руки себя взял! Взгляд у него всё ещё злой, яростный, всё ещё Славу насквозь прожечь пытается, но что-то другое в нём есть, сильнее проснувшейся к Славиному поступку ненависти. Больше, глубже. Слава у себя в зеркале то же видит, когда его любовью к Мирону накрывает. — Он знает, — тихо говорит Слава, прямо в глаза напротив глядя. — И ты тоже знаешь, что я сделал. Такое не прощают. Ваня кивает. — Знаю, — сильнее Славино плечо сжимает, улыбается как-то криво — скалится скорее, — знаю, что ты меня хотел, а вышло как вышло. Паскудно. — Паскудно, — соглашается Слава, грустно кривит губы. — Хуёво, я бы сказал. Ваня кивает опять. Смотрит Славе в глаза — долго, изучающе, странно как-то, — потом вздыхает и рукой машет. — Закурим давай? — Давай. Курят молча. У Славы дрожат руки, Слава весь дрожит, неловко обжигается, когда Ваня просит открыть окно. — Мирке дым наш сейчас ещё нахер нужен, — пихает Славу в плечо, — он и так всю неделю на нервах, не дай боже что случится, ну, ты понимаешь. Слава понимает. «Потерять ребёнка можно по разным причинам», — думает он и тут же малодушно думает, что лучше пусть он сдохнет собакой паршивой, чем малая их. Представлять, что с Мироном после второго раза может быть, до паники жутко, до истеричной дрожи. «Господи, — просит он, слепо в окно на безмятежно заснеженный двор глядя, — Господи, пожалуйста, ничего же никогда не просил, сейчас хоть послушай». Рядом горько вздыхает Ванька. Сопит, громко выдыхая дым в приоткрытое окно. — Мирон не знает, — говорит очень тихо, почти шёпотом, так, что Слава не сразу даже слышит, не то чтобы понять. — Что? — спрашивает, на Ваню пялится непонимающе, не замечая, как сигарета догорает до фильтра и сжимающих его пальцев. — В смысле не знает? Ты ёбу дал, сам же!.. — Сам же что? — Ваня улыбается некрасиво, злорадно как-то отчасти, докуривает в один затяг и щелчком отправляет хабарик в окно. — Я тебе за это ничего не говорил, ты там сам надумал… Эй! Ванька у Славы, офигевшего откровенно, дотлевающий окурок из пальцев выковыривает и следом за своим отправляет, издевательски перед глазами пару раз щёлкает. — Приём-приём, Машнов! Или ты от радости мне тут откинуться решил? — Не-а, — Слава заторможенно головой качает: думается тяжело почему-то, вообще почти не думается от облегчения вперемешку со стыдом, и вдруг — как обухом: — Ты скажешь ему, да? Скажешь?! В груди опять всё закручивает узлом, перед глазами позорно плывёт и Слава чувствует, как его больно трепают за плечо, встряхивают, хлопают по щеке — бьют скорее со всей дури. — Выдыхай, бобёр, не скажу я ничего, — шипит ему в самое лицо Ванька и, прежде чем Слава успевает обратно расслабиться и что-то ответить, встряхивает его опять. — Не скажу и ты не скажешь, усёк? Не потому, что мне заебись как нравится обманывать лучшего друга. И не от большой любви к тебе, Славик Машнов, а потому что Мирон второго такого дерьма уже не вывезет — ты его там, на кухне, не видел и не знаешь нихера, а я знаю, я помню, как он от Лёньки отходил, как я его сначала из петли вытаскивал, а потом из очередного притона, где он чуть не до смерти упарывался, только бы про могилку на кладбище не думать. И если ты, гнида, посмеешь ему сказать! Если он из-за тебя Ксюшку потеряет, я его не вытащу. Он тебя, как себя любит. Предашь — и можешь смело гроб готовить и катафалк.Так что попробуй только!.. К концу своей речи Ванька хрипит, дышит тяжело, как будто Славу не словами отчитывал, а пиздил натурально, и кулаки так же потирает. И взгляд у него бешеный — тёмный, глубокий, страшный взгляд. Такой, что Слава верит — Ванька его за Мирона голыми руками, если что. — Знал бы ты, чего мне стоило его убедить, что он себе всё надумал. Благо, нос у Миро хуёвый, он тебя и не чувствовал тогда почти. Теперь ты уже сам не проеби. — Спасибо, — одними губами шепчет Слава, и Ваня кривится, в окно сердито сплёвывает. — Нахуй иди со своими благодарностями, — выдыхает, новую сигарету от зажигалки прикуривает. — Я не ради тебя, я для Мирона. И Слава его прекрасно понимает. — За Мирона и спасибо, — говорит, свою к Ваниной жиге — прикурить — тянет. — Купи себе свою, уёбок, — фыркает Ваня и тут же Славку к двери пихает, вон. — Хватит с тебя, к Мирке иди. Иди и сделай его таким счастливым, чтоб я ни секунды не жалел, что тебя с балкона в окно нахер не выпиздил. Слава кивает и тянет за ручку двери. В спину ему фыркает горьким дымом и протяжным Ванькиным вздохом. «Ой, беру грех тяжкий на душу…» Ну, что делать, Вань, Слава с этим грехом уже больше десяти лет живёт. Эх. В комнате после морозилки на балконе жарко и душно. Слава смотрит на часы — пиздец они с Ваней больше получаса там морозились, — вздыхает и идёт убирать пылесос. Старается не грохотать особо, заталкивая паскуду в коробку, а коробку в шкаф, потому что на диване всё ещё спит Мирон. Ещё немного бледный, с кругами под глазами и чуть покрасневшим носом, он свернулся под пледом на самом краю; на лоб сполз уголок пледа, занавесив бахромой, и Слава тянется поправить, сдвинуть выше, открывая чуть нахмуренные брови и морщины на лбу, аккуратно присаживается рядом. Мирон дышит ровно и размеренно, спокойно, и Слава чувствует, как расслабляюще разливается от этого в груди облегчение, осознание — хорошо, слава господи, всё хорошо вроде бы! Он наклоняется ниже, аккуратно устраивается рядом, разглядывая посветлевшие веснушки и узорчатые тени от ресниц на щеках, невесомо целует под скулой, и Мирон так трогательно хмурится на это во сне, что Слава не сдерживается — осторожно ведёт пальцами сначала по щеке вверх, по спинке носа, потом разглаживает лёгким касанием складку морщины между бровей… — Ой! Прости! — спохватывается, когда Мирон зевает и сонно, близоруко щурится на него, чуть кося глазами. — Прости, разбудил, кот? А мы с Ванькой вот на балконе чилили, холодный наверно я, да? Слава руку убирает резко, привстаёт, отстраняется, и тут же чуть не падает назад, когда Мирон, из покрывала выпутавшись, ловит его ладонь и опускает обратно себе на щёку, щурится блаженно. — Холодный, — урчит он и улыбается, — оставь так, приятно… У меня голова тяжёлая такая, Слав, пиздец, как знал, что не нужно было спать днём, прибью Ваньку. И это выглядит так мило, так привычно, естественно, как будто и не висело это вот всё на волоске, не находилось каких-то полчаса назад буквально в шаге от точки невозврата, за которой — Слава, которому незачем больше жить, и такой же в крошку стекольную Мирон, так — правильно — что Слава отпускает себя наконец, в Мирона лицом вжимается, пряча, обтирая об плед колючий прорвавшиеся наконец слёзы, обнимает теснее, холодными дрожащими ладонями в тепло, к самой коже лезет. — Дурак! — фырчит Мирон, дёргается, от холодных рук уходя, но смех не сдерживает — впервые за эти бесконечностью долгие дни: звонкий, искренний, как раньше — без недоверия и натянутости. Ванька, видит Бог, то ли Мирона знает как себя, то ли действительно мастер убеждения, а то и оба сразу — что он Мирону на кухне наговорил, хрен знает, но сработало. Сработала ложь, во спасение которая. Теперь у Вани со Славой один грех на двоих, и от этого… легче что ли? — Дурак! Холодно! Уйди, противный!.. — смеётся Мирон, Славкины руки от себя отпихивает сначала, потом, чуть согревшиеся, наоборот ближе тянет, теснее, и Славку всего за ними — обнимает, носом о щёки трётся. Целует по-настоящему, как с того самого разговора в постели не целовал. — Накурился опять, гад, соблазняешь меня, — Славке в самые губы улыбается сыто и довольно, вздыхает максимально театрально. — Лучше бы вы с Ванькой стол в комнату выволокли или что там ещё сделать надо было. — Ну, я пылесос собрал, — улыбается в ответ Слава, опять тянется к губам — касается поцелуем их сперва, потом щеки, носа, лба, трётся лицом о щетину на макушке. — Ща с тобой потетешкаюсь и пойдём с Ваней всё-всё сделаем, зуб даю. — Мммм, — Мирон хмыкает, отмахивается от Славиных поцелуев. — Сделаете вы, как же. И доготовите всё, да? И на стол, наверное, тоже сами накроете. Встать что ли помочь вам? Слава качает головой дурниной. — Я те встану, — грозит полушутливо, уже чуть приподнявшегося Мирона обратно укладывает и натягивает плед — аж до шеи для верности. — Лежи отдыхай, мы правда всё сделаем, Мир, а ты пока сил набирайся, мы полуночничаем же сегодня, лады? — Ну лады что ли, — Мирон не то чтобы принудительным отдыхом недоволен, наоборот даже — его что сегодняшний день, что предыдущие потрепали, видать, знатно в плане нервов, раз даже для вида он возмущается ну очень прям лениво, не по инерции даже, а так, одно слово только. Слава лыбится, как дурак. — Голова как? Таблеточку может? Мирон морщится, головой мотает. — Неее, нахрен. — Тянет Славу на себя за ворот кофты и хитро улыбается, когда разочарованный Слава получает вместо нормального поцелуя короткий чмок в щёку. — Водички лучше принеси. — Ага. Но Слава всё равно счастливый. — И яблочко ещё. — Угу. Он блаженно кивает и тоже целует в ответ — в щёку же, в нос, в уголок губ… — Жёлтенькое такое. — Угу. — С красным бочком. — Ага. Последний звонкий чмок приходится в лоб, и Мирон абсолютно неправдоподобно кривится, когда стирает с себя Славкины слюни и сгоняет его с дивана наконец. — Иди давай. Слава покорно идёт, он сейчас на всё согласен. Пока довольный, окончательно от всех волнений отошедший Мирон аппетитно хрустит на диване крупным спелым яблоком, Слава вытаскивает с балкона Ваньку — «совсем охамели уже с обжиманиями своими, ещё бы потрахались там, пока я в сосульку превращаюсь!» — злого, холодного и противно бухтящего, наскоро отпаивает его кофе и припахивает к готовке. Потом вместе с Ванькой притаскивает в гостиную стол, плюхает чистую скатерть и под чутким руководством Мирона выставляет тарелки, бокалы и блюда с салатами, выравнивает салфетки. — Вот и ради кого стараемся? — ворчит себе под нос, когда Мирон, наверное, в сотый раз просит его переставить шубу левее, а тарелку с нарезкой ближе к краю. — Всё равно скоро похрен станет, что и где. Ванька неожиданно соглашается, отбирает у Мирона плед с толстовкой и отправляет одеться «приличнее, ну, Мир, новый год же праздник, ну, а ты тут как бомжара, хоть побрился и то ладно», и у них появляется пять минут на выдохнуть и перекурить. Переглянуться понимающе. «Так, Ваня?» — «Да, Славик, так. Правильно». Потом возвращается Мирон. В свободных чёрных джинсах, в футболке Славика, которая несмотря на воистину слоновьи размеры сидит очень даже — ничего не скрывает, всё подчёркивает, — и Слава залипает на его сложенные на животе руки: красивые длинные пальцы с чёрными буквами, узкие ладони на аккуратном холмике под светлой тканью. Милота. — Один бомжара отжал шмотки у другого, — ржёт Ванька, но Слава даже не обижается, потому что Мирон Ваньку в плечо очень так неслабо пихает, «ой, варежку прикрой» шипит и с дивана на кресло сгоняет, сам ныряя Славке под бок. Прижимается животом и плечом, голову Славе на грудь роняет и абсолютно счастливо млеет, когда Слава ладонью тут же на круглый живот переползает, проводит легонько и пальцы Мирона, эту самую узкую красивую ладонь аккуратно сжимает. И уже сам млеет, когда Мирон из-под бока, снизу вверх глазами своими смотрит — как раньше совсем: без недоверия, без страшного и непонятного, счастливо и, несмотря на бледность лёгкую, спокойно. А потом сам к губам Славиным тянется. Тоже как раньше — до… этого всего. И губы у Мирона такие же — тёплые, мягкие, сладкие от яблок. От него пахнет знакомым лёгким бризом — и валерьянкой немного, — и Слава надышаться не может. Да чтоб он сдох, если хоть чуточку проебёт! Ванька в кресле ворчит, но на него всем похуй. — Уууу, спелись, паскуды! — он картинно закатывает глаза и ладонь ко лбу прикладывает, очень по Фрейду сверкая полустёршимся «сарказмом». — Променял, ты, Мирошка, лучшего друга на цаплю беременную, не делаются так дела. Мирон в ответ пытается пнуть его ногой по коленке. Промахивается, конечно, потому что Ванька сам дылда длинноногая, но ловкая, а Мирон всё ещё Славу обнимает, на Ваньку даже не глядя, и отлипать не собирается. А с такого ракурса неудобно. — Но-но, — грозит он ржущему Ваньке пальцем, — эта цапля беременная — мой муж уже не первый год между прочим, — и Слава аж целую секунду, наверное, невероятно собой гордится, пока Мирон не выдаёт: — Только я его могу так называть. — Это в каком месте я беременный?! — возмущается он, вот прямо серьёзно возмущается, и даже тихое, но прекрасно на всю гостиную слышное «потом тебе покажу» от Мирона не успокаивает. — Нет, Мир, вот серьёзно сейчас, я жирный по-твоему что ли? Да? И я это, бля, вот так, перед самым НГ узнаю, ага. Я так не согласен, зай! Ваня на это совсем уже некультурно хрюкает сквозь смех. — То есть «цаплю» ты не отрицаешь? И тут ещё посмотреть надо, кто из них с кем спелся, потому что Мирон, сначала просто тихо хихикающий, уткнувшись Славе в плечо, на Ванину «цаплю» и сам смеётся в голос — звучно и абсолютно не скрываясь, заливается буквально под Ванькин ржач собачий. — Вот так, да? — Слава обиженно руки на груди складывает, когда Мирон рядом на диван спиной опрокидывается, со смехом отбивая Ване кулак. — Мужа родного, Мирош, да? Ради этой псины сутулой, ну да, ну да… И Слава не то чтобы на полном серьёзе бухтит — Мирон всё-таки живой и весёлый наконец, слава богу, он о плохом не думает и не загоняется, Славку не гонит, да и с Ваней хрен бы с ним, раз он не мешает, помогает скорее, и вообще атмосфера праздника возвращается понемногу, да и Мирон между прочим не абы во что — в Славину футболку вырядился, любимую, с хитро зашифрованным матерным посланием в принте на груди, а это тоже дорого стоит — Мирон на странную эту шмотку обычно только нос морщит и снобски как-то рассуждает, что это низкопробный юмор… — Что? — спрашивает он, когда осознаёт из-за ширмы мыслей, что смех Мирона как-то резко стихает, да и Ванька почему-то весь подсобрался. — Что опять случилось? И только спросив, осознаёт — Мирон не просто так молчит. — Бля! — вскакивает Слава, готовый, хрен знает, за что первее хвататься — за голову, за мобилу или за внезапно побледневшего Мирона, который как лежал на диване, так и застыл, на спине лёжа, обе ладони к животу прижимая. И выражение лица у него такое — удивлённое? Глаза ещё больше круглые, испуганные какие-то, и губы немой протяжной буквой «о». Да неужели, сука! — Что ты сидишь?! — рычит Слава на притихшего Ваньку и сам, быстрее, чем в мозгу что-то рациональное и логическое щёлкает, за телефоном тянется. — Так, всё! Я как знал! Я ещё в тот раз хотел!.. Я в скорую звоню, доигрались… Мир, не вставай! И абсолютно не понимает, почему Мир его не слушает совсем. — Ну куда?! — шипит он, когда Мирон на край дивана, живот неловко придерживая, сползает, и чуть в сторону не дёргается, когда он ладонь настойчиво за телефоном тянет. — Коть… Зай, ты чего? Я же и сам могу… Вааааань! Ваня просьбы о помощи игнорирует, зараза, а Мирон игнорирует всё остальное, да ещё и с таким неожиданным напором, что Слава позиции мигом сдаёт. Телефон у него из руки вырывают, куда-то на диван отшвыривают. На возмущённое «А!» Славу тоже на диван буквально за шиворот тянут, и все вопли и возмущения как-то разом из головы вылетают, потому что Мирон плюхается рядом, хватает Славу с силой за запястья, так, что кажется кости хрустят, к себе — к животу — тянет и… Ванька начинает натурально ржать по новой, когда Славино беспокойство сменяется, должно быть, таким же, как только что у Мирона было, удивлением на лице. Слава глазами хлопает, то на ржущего Ваньку, то на Мирона пялится, и сначала не может понять, а потом ему в ладонь — в ту самую, что Мир сейчас к животу своему прижимает настойчиво, — опять толкается… — Это… это Оксанка наша? — спрашивает Слава, чуть дыша. Он ведёт ладонью вниз по упругой тёплой округлости, и это его движение отзывается в ответ — один пиночек, другой, третий. Мирон морщится, когда Слава с нажимом проходится чуть ниже пупка, и туда тут же ударяет маленькая пяточка. — А я всё переживал, что это она у нас такая тихенькая, — вздыхает он. — Не скажу, что прям-таки жалеть начинаю, но вот. Мирон плечами поводит, а Слава задирает вверх его футболку, на дрожащих коленях с дивана сползает и дрожащими же руками тянется обратно, гладит бледную кожу с россыпью родинок и чуть заметной сеточкой растяжек на боках. Улыбается, как блаженный, и осторожно касается губами. — Фу, дурачина, щекотно же, — посмеивается Мирон, тихо, самими кончиками пальцев пихает Славу в плечо, но Слава только ближе, теснее и жарче трётся — носом до сих пор холодным, лбом, щекой с лёгкой щетиной, — и только хрен знает сколько времени спустя, вечность целую наверное, потому что даже Ванька уже тактично и правильно на кухню умотал, от живота отрывается и в глаза Мирону смотрит. Там слёзы дрожат, но за ними — только счастье: за полупрозрачной океанской синевой то самое, из-за чего наверное, думает Слава, говорят, что беременные все как будто светятся изнутри. Мирон улыбается, как раньше. Как когда они только узнали. Как когда скрининг показал, что девочка, их Оксаночка, у них будет. Как когда Славе сказал, что любит на Славино признание в ответ. — Ты мой самый хороший, — тихо-тихо шепчет Славка, ладони Мирона в свои поймав и поцелуями-касаниями осыпая невесомо. — Ты такое счастье моё, Миронь, ты и Ксаночка наша, что мне даже страшно становится. Самый лучший, самый красивый, единственный. Я тебя таким счастливым сделаю, слышишь? Я тебе обещаю — я всё-всё для тебя, только бы всегда ты так улыбался, только бы смотрел так. — А ты? — Мирон и улыбается. Он Славу на себя за плечи, вверх тянет, чтобы и глаза ближе, и губы, и руки, ладони Славины такие широкие и удобные опять чтобы живот накрыли — самая верная и лучшая защита. — А я уже самый счастливый, — Слава носом об нос Мирона игриво трётся, — потому что ты у меня есть. Тебе спасибо. И всё так хорошо делается, так, как всегда хотелось и думалось. Так, как надо. Мирон рядом счастливый, здоровый и тёплый. Оксанка под их ладонями тоже здоровенькая и активная ворочается. За окном опять петарды новогодними отблесками подсвечивают лица. Своя ёлка вон стоит нарядная, зажечь только осталось. С кухни Ванька возвращается с открытым детским шампанским и свежим тостом «Оксаночке моей, крестнице будущей, с добрым утром и новым годом, эй, я же точно буду крёстным, да, Мир, ты мне обещал же»! По телеку — окей, сегодня явно день Мирона, так что кто Слава такой, чтобы сопротивляться, — вместо приевшейся речи президента какая-то документалка из ютуба о средневековой живописи, так что за смену года они пьют под пристальными взглядами каких-то всратых пучеглазых зверей, поставленных на паузу, а потом ржут с таких же упоротых рож средневековых младенцев. — Вот этот на Юрку похож, когда он после бухича! — смеётся Ваня и уходит на балкон: курить и поздравлять тёпленького уже кореша, а вернувшись, притворно ахает и руки заламывает, застав Славу с Мироном за ну очень глубоким страстным поцелуем. — Фу, не при мне же, голубки! Поздравления сыплются сообщениями в телегу. Ваньке и Мирону пишут коллеги и друзья, студенты присылают смешные поздравляшки. Члены «дискуссионного клуба» Мирона даже звонят поочерёдно почти полным составом, желают «счастья, любви и здоровую дочку в новом году». Славе звонит мама. Долго желает всего разного, а потом так же долго говорит с Мироном. Слава выцепляет отдельные мамины «ну вы обязательно» и «хочу уже на вас посмотреть, Мирошенька, не первый же год». Думать об этом не то чтоб не хочется. Слава, конечно, маму любит, но чтоб она узнала в «Мирошеньке» наконец Мирона Яновича тоже подходящий момент нужен и долгий после этого разговор, а Слава — потом, всё потом когда-нибудь, когда свадьбу сыграют сначала, потом когда Оксанка родится, когда Слава совсем за счастье своё перестанет бояться… Вот и откладывается в долгий ящик. Нехорошо так, неправильно. А Славу почему-то очень тянет сегодня на хорошее. Ну, относительно. На лжи вроде как тоже счастья не построишь, так может хоть какую правду в фундамент этот вложить? — Летом к себе приглашает, — протягивает ему смарт обратно Мирон, отбивая вызов, и Слава притягивает его к себе, лапищами своими обвивает крепко и бережно, имбирным своим амбре, сам Мирошин морской бриз с щетиной колючей макушки снюхивая. — Ну значит поедем, — туда же в макушку улыбается, чувствуя, как рядом под боком, под тонкой кожей тёплого живота отзывается в ответ Оксанка. — Вот родится наша малая, ты отлежишься, и съездим. Я своего Ваньку приглашу, ну, Светло — ты помнишь? — дочу нашу красавицу покажу, он как раз в саду работает, умеет с малыми, ну и Федьке тоже, наверное, а так… Погуляем с тобой, отдохнём, у нас там летом неплохо. Мама опять же… Съездим, Мирош, обязательно… За окном начинается снегопад. Пока Слава рассказывает Мирону, какое хорошее будет у них лето в Хабаре, их тихий дворик засыпает мелким белым крошевом — хорошо так засыпает, с горкой, давно такого не было. Слава смотрит, как гуляют по сугробам отблески лампочек из ближайших окон, как мерцает снег — белым, чистым, и думает, что где-то там далеко, таким же снегом заметает проклятую аллейку с заледенелой книзу горкой. Славино прошлое заметает — как старый черновик ластиком. Совсем не стереть без следа, да и не нужно, и забыть нельзя тоже, ни простить, а вот искупить — по белому начисто — можно попробовать. Ради Мирона, ради Оксанки, ради других, дай боже, их детей. Ради Лёнечки. — Ну так что, — кричит с кухни Ванька, которому уже на месте не сидится, видимо, — на площадь пойдём, не? — Не, — отмахивается Мирон, у Славы под боком пригревшийся, родной и любимый, а сам на Ваньку не смотрит даже — только Славе в глаза, и улыбается… так улыбается, что идти, не идти — без разницы. Хоть на край света. — Не пойдём, Вано, лениво. И они не идут. Так, во двор под утро выходят — на чистом белом полотне сугробов снежных ангелов повалять.