Триста шестьдесят пять

      Солнце едва осветило макушки деревьев ещё не проснувшегося леса, а Папа-Смурф уже рассекал воздух верхом на Летуне. Небо над головой только начинало принимать серовато-синий оттенок, а полоска на горизонте, становившаяся с каждой минутой всё плотнее и ярче, будто горела огнём, настолько уж яркой и красочной по сравнению с полутёмным пейзажем вокруг она была.       Папа-Смурф, хоть и весьма уставший после короткого двухчасового сна, был очень доволен работой, которую проделал с Хомнибусом накануне. Волшебнику удалось связать символы, с помощью которых была написана столько времени не дававшая Папе покоя книга, с уже известным им обоим языком. Изначально смурф шёл по верному пути, но совершил глупую ошибку, не дававшую ему продвигаться дальше, но Хомнибус, как мастер шифров, весьма быстро расставил всё по полочкам. Друзья вместе составили своеобразную шпаргалку, с помощью которой можно было теперь расшифровать текст, и перевели некоторые фрагменты с целью сразу же понять, какого рода это была книга. Она называлась «Нелетающая птица» и была ничем иным, как длинной повестью. Это был, пожалуй, первый раз, когда Папа-Смурф встречал зашифрованную художественную литературу. Причём зельевар решительно не понимал, зачем было шифровать это произведение. Быть может, дело было в содержании.       А содержание, как поняли Хомнибус и Папа после расшифровки нескольких десятков взятых из разных частей страниц, было очень и очень серьёзное. Кроме глубоких философских размышлений в книге постоянно встречались телесные и душевные муки, смерти и даже самоубийство. Этот факт почти довёл Папу-Смурфа до ужаса, потому что «Я даже представить боюсь, что случится, если кому-нибудь из моих маленьких смурфиков попадётся под руку такое произведение!», однако смурф всё равно взял книгу с собой в деревню, пообещав Хомнибусу и самому себе спрятать её и ключ к шифру куда подальше, вне пределов досягаемости смурфиков. Особенно любопытных. И впечатлительных. И особенно тех, кто был и любопытным и впечатлительным одновременно.       Сейчас Папа-Смурф возвращался в деревню, искренне надеясь на то, что там за время его отсутствия не произошло ничего плохого. Было бы здорово, если бы произошло что-то хорошее, но даже если просто не случилось ничего плохого, то это уже отличная новость. «С другой стороны, — размышлял Папа, сидя на спине аиста, — стоит учить их самостоятельности. Нужно оставлять их без меня почаще. Вот только что делать, если они не справятся?..»       Когда он добрался до Смурфидола, первым, что ему бросилось в глаза, было спокойствие. Ничего странного. Ничего необычного. Ничего плохого. Только тишина и спокойствие, повсюду царившие в спящей деревне. Все ещё мирно спали или, если это были смурфики-жаворонки, любители вставать пораньше, копошились в своих домиках, готовясь к новому дню.       Первым делом, которое сделал Папа-Смурф, поблагодарив Летуна за оказанную помощь, было прямиком пойти в лабораторию. Там смурф поставил сумку на стол, чтобы чуть позже разобрать, и принялся за поиски подходящего места для книги. Место должно быть абсолютно недоступным для смурфиков: такие вещи им читать не стоит. Никто не должен ничего заподозрить, никто не должен ничего увидеть, никто не должен ничего взять. У Папы даже был готов ответ для Хохмача на случай, если он поинтересуется, что же было в таинственной книге, которую он совершенно случайно нашёл у себя в доме. «Это энциклопедия о тёмной магии, поэтому я уничтожил её, пока был у Хомнибуса,” — вот, что сказал бы Папа-Смурф Хохмачу. Не слишком честно, но зато шутник не будет пытаться выведать ничего больше: какое ему дело до книги о тёмной магии, особенно если этой книги уже и не существует?       Папе-Смурфу пришлось потратить не один час на то, чтобы осуществить некоторые перестановки в шкафах на первом этаже. Самым лучшим местом для книги, куда смурфики точно никогда не полезли бы, был закрытый шкафчик для наиболее опасных ингредиентов: когтей огненной саламандры, змеиного яда, клыков василиска и подобных вещей. Эти ингредиенты хранились в плотных коробках с толстыми стенками, хотя каждого из них было по чуть-чуть в силу невероятной опасности и редкости использования. Это был единственный шкафчик в доме и, наверное, во всей деревне, который закрывался на ключ. Ключ Папа-Смурф хранил в прикроватной тумбочке на втором этаже.       Смурф решил запрятать книгу и лист с расшифровкой символов именно в этот шкафчик, причём подальше, чтобы, даже если вдруг дверцы окажутся открытыми, она не бросалась в глаза. Это оказалось весьма проблематичным: шкафчик был небольшим, а коробочек в нём было много, и уместить толстый том не представлялось возможным. Если положить его на заднюю часть нижней полки и загородить спереди коробками с ингредиентами, то всё то, что было вытащено Папой-Смурфом придётся ставить на верхние две, а туда это всё не влезет. Зельевар попробовал несколько комбинаций, но каждый раз у него оставалось от двух до четырёх предметов, которые просто никак не помещались. Единственным возможным вариантом было выбрать коробочки, содержимое которых представляло наименьшую угрозу для здоровья, и переместить их в другое место. Этот выбор был крайне тяжёлым, и Папа целых полчаса размышлял об этой проблеме. В конце концов он решил, что желудочный сок ворона и шипы проклятой розы вполне можно было бы переместить в другое место: они не взрывоопасны, не ядовиты, и вред, причиненный ими, вполне легко устранить. В шкафчике находились вещи, в разы более жуткие.       Когда Папа-Смурф полностью завершил перестановку в библиотеке и тщательно проверил, что шкафчик с опасными ингредиентами и не менее опасной книгой закрыт, а ключ находится на своём месте, с улицы раздался звон колокольчика, которым Сластёна оповещал деревню о готовности еды. Папа даже удивился тому, что уже пришло время завтрака.       Глава деревни отложил разбор своей сумки на потом и направился в столовую, но не столько с целью позавтракать, сколько с целью разузнать, как прошёл вчерашний день. Папу-Смурфа несказанно радовало то, как спокойно и мирно всё выглядело, потому что не раз он, вернувшись после не слишком долгого отсутствия, обнаруживал деревью разрушенной или абсолютно пустой. А иногда и разрушенной, и абсолютно пустой. Его даже передёрнуло от этого воспоминания. Ему тогда показалось, что у него вот-вот разорвётся сердце, но, к счастью, всё обошлось, и все смурфики, благодаря ему быстрому вмешательству и, наверное, милости неба, остались живы и здоровы.       — О, Папа-Смурф, ты уже вернулся? — удивился Растяпа после того, как едва не врезался в него при входе в столовую.       — Как видишь, — ответил ему Папа.       — Привет, Папа-Смурф! — раздалось со всех сторон, когда тот вошёл в столовую, — когда ты успел прилететь?       — Ранним утром. Рад видеть вас всех живыми и здоровыми. Всё отлично, как я вижу?       Тут несколько десятков голосов одновременно начали рассказывать о событиях прошедшего дня, и Папе-Смурфу пришлось пытаться перекричать этот жуткий гул в попытке вернуть тишину.       — Тише! Тише, тише, мои маленькие смурфики! Так не пойдёт! — и, когда крики со всех сторон наконец стихли, он продолжил, — я буду очень рад послушать ваши рассказы во всех подробностях, но после завтрака! А сейчас — тише, ведь когда я ем, я глух и нем!       Первым доел свою порцию Благоразумник, в надежде сразу — он же самый организованный и умный в деревне — ввести Папу-Смурфа в курс дела. Но тут произошло одно событие, помешавшее ему выполнить свой план: в столовую вошёл Силач.       Лишь только он перешёл порог, как почти все присутствовавшие принялись аплодировать и кричать ещё громче, чем когда пытались сообщить Папе последние новости. Глава деревни сразу обратил внимание на триумфальную походку Силача и на то, в какой восторг привело его появление почти всех. Закончив завтрак сам и подождав, пока закончит также и Силач, Папа-Смурф подошёл к мускулистому смурфику, чтобы выяснить у него, что же случилось.       — Вижу, смурфики сегодня были особенно рады тебя видеть, — начал он.       — Похоже на то.       — Я полагаю, вчера произошло что-то интересное?       — Можно сказать, что да, — ответил Силач с ясно различимой гордостью в голосе.       — Не расскажешь?       — Ну… Азраэль украл Смурфетту (но это не её вина: она была недалеко от деревни и не одна) и заточил её в какой-то странной норе… У Гаргамеля в доме вообще последние время, похоже, происходят странные вещи, но это неважно. Так вот, я, Мастер, Ворчун и Гармониус сразу же поспешили на помощь и успешно вытащили Смурфетту!       — Это отличная новость, — похвалил Папа-Смурф, которого на самом несколько огорчал тот факт, что во время его отсутствия всё-таки приключилась такая опасная вещь, как похищение. Однако всё смурфно, что кончается смурфно, — я очень горжусь вами четверыми. Ты, вижу, внёс особый вклад?       — М-м… Да, — чуть смутившись сказал Силач, — на самом деле, я собрал команду и говорил, что делать.       — Что ж, в таком случае, раз наиболее важными вещами руководил именно ты, это тебя стоит отблагодарить прежде всего. Я правда очень горжусь тобой!       — Спасибо, Папа-Смурф!       Когда Силач выходил из помещения, по походке и лицу его ясно читалось, что и сам он очень гордился собой. Папа-Смурф отметил, что ему действительно было, чем гордиться. Только бы это не затуманило ему голову: таким нередко грешат смурфики, и тогда происходят очень и очень нехорошие вещи… Но Силач умеет контролировать себя, даже если и не отличается особой скромностью и весьма самолюбив.       Папа-Смурф пообщался ещё с несколькими смурфиками, обошёл деревню и спросил у Мастера, сегодня несколько более раздражённого, чем обычно, в каком состоянии сейчас находятся мельница и мосты (отчёт о плотине он получил пару дней назад). Выслушав короткий, но чёткий и точный доклад механика и лишний раз убедившись в том, что в деревне всё отлично, Папа позволил себе прилечь на часик-другой, потому что выспаться толком сегодня у него не получилось — так, просто короткий перерыв, устроенный больше ради Летуна, чем для него самого, а делать что-нибудь не выспавшись — заведомо плохая идея.       Папа-Смурф был рад, просто невероятно рад тому, что его маленькие смурфики учатся принимать решения самостоятельно, что они тщательно обдумывают свои поступки, что они всё лучше и лучше справляются с проблемами, пока Папы-Смурфа нет рядом. Папа-Смурф был просто невероятно рад тому, что, несмотря на его длительное отсутствие, дела в деревне продолжали идти своим чередом.       А дела в деревне после вчерашнего инцидента действительно продолжали идти своим чередом, за исключением, возможно, пары деталей: во-первых, Смурфетта уделяла Силачу чуть больше знаков внимания, чем обычно, что было, однако, совсем не без причины; а тот, в свою очередь, слегка (или не очень) возгордился, и на это у него тоже были причины. Силач действительно выполнил бóльшую часть работы, да и после спасения Смурфетты старался всячески поддержать девушку. Поэтому можно смело заявить, что их поведение было вполне логичным и оправданным.       Несколько более сложным для объяснения было поведение Мастера. Изобретатель по-прежнему был не в духе, начиная с самого того момента, как Силач возглавил команду спасателей. Тогда, понятное дело, мускулистый смурфик просто вызывал лёгкое раздражение, но, после того, как они нашли Смурфетту и эта парочка разговорилась, а потом Силач и вовсе был поцелован в щёку (сомнений в этом ни у кого не было), механик чуть ли не начал беситься от одного вида своего друга и едва сдерживался от того, чтобы не высказать ему в лицо всё, что о нём думает. Тут была и другая проблема: головой-то Мастер понимал, что в этой злости ничего дельного нет и надо бы прекращать дурью маяться, но как же его выводило из себя это противно надменное выражение на лице Силача…       Лёжа на полу среди вновь беспорядочно раскиданных коробок и пытаясь разобраться в природе своих чувств, Мастер обнаружил два возможных обоснования его эмоции. Первое, до невозможного очевидное и глупое, будто слизанное из классических романов с любовными треугольниками в качестве основной проблемы, заключалось в том, что изобретатель банально ревнует Смурфетту к Силачу. Мастер и Силач были двумя смурфиками, яро продолжавшими бороться за сердце Смурфетты, даже когда чувства или, скорее, пыл других, уже подостыли: Фермер смирился с тем, что он для девушки не более, чем друг; Сластёна находил утешение в еде, которую любил, пожалуй, ничуть не меньше Смурфетты (это, конечно же, то мнение, которое высказывал вслух Хохмач при каждой удобной минуте и которое совсем не претендует на звание истинной); Поэт всю свою любовь вкладывал в стихи, многие из которых никогда никому не читал и не показывал, оставляя бóьшую часть своих сокровенных мыслей зарытыми в глубине своего сердца; чувства Ворчуна вообще понять было невозможно. В первой гипотезе нет ничего удивительного: её предложил бы любой после пяти секунд размышления. Во всяком случае, так думал сам Мастер.       Вторая, закравшаяся в его мозг совершенно случайно, говорила обратное: он ревнует Силача к Смурфетте. С раннего детства, никто, включая Папу-Смурфа уж точно не помнит с какого именно момента, Мастер и Силач были настоящими лучшими друзьями. Конечно, случались недопонимания и ссоры, но эти двое понимали друг друга с полуслова, всегда были рядом, чтобы помочь и дать совет.       А потом в деревне появилась Смурфетта, и дружба, как бы невероятно это ни было, начала отходить на второй план. Соперничество, перепалки, отнюдь не такие дружеские и безобидные, как раньше, — всё это стало неотъемлемой частью их жизни. Нельзя сказать, что они перестали быть друзьями, но, как с острым уколом в груди иногда замечал Мастер, они больше не были так нужны друг другу, и из года в год, медленно и незаметно, если смотреть на вчерашний день, но резко и колоссально, если перемотать на десяток лет назад, их дружба — самое прочное, крепкое и непоколебимое, что когда-либо сушествовало или будет существовать на свете — угасала, как угасают на небосводе звёзды с наступлением зари, о чём никто не жалеет, потому что никому не нужны эти глупые крохотные точечки за тысячи тысяч километров от Земли, бледно сияющие во мраке ночи, когда на смену им приходит большое, тёплое и близкое солнце, способное без труда осветить весь мир.       — Кому вообще могут понадобиться друзья, когда любовь — самое высшее чувство в мире? — со злобой в голосе пробормотал Мастер, продолжая лежать среди беспорядка на полу.       О любви стоило говорить с Поэтом: он знал об этом чувстве всё и мог часами напролёт рассказывать невероятное количество вещей, от того, что у древних греков было несколько слов для обозначения этого чувства в разных его проявлениях, вплоть до того, что существует, вообще-то, разная любовь, видов которой огромное множество, и даже те же самые греки не могли выделить всё, что есть. Но если вы вздумаете спросить его: «Поэт, откуда ты так много знаешь? Ты когда-то любил кого-то?», то он замолчит, мгновенно, подобно подстреленной в самое сердце птице, замолчит, и больше не будет говорить с вами ни о любви, ни о древних греках, ни о чём другом. Он будет смущённо теребить перо в руках и после минут напряжённой тишины смущённо вспомнит, что его звали и ждут и ему нужно уходить. И уйдёт, неприменно уйдёт, хотя его никто не звал и не ждёт и уходить ему вообще не нужно; уйдёт, а вы останетесь в его доме с белоснежными стенами наедине с тишиной и отдавающимся в ушах эхом вашего собственного вопроса. Потому что у Поэта на сердце замóк, и, сколько бы стихов про свои чувства он не писал, никогда и никого он не посвящал в тайны своей души. И, наверное, так и не посвятит, ведь даже на волоске от смерти невозможно будет вытащить из него ни слова: он Поэт от рождения и до последнего издыхания, загадочный, таинственный и вечно непонятый.       Иметь сотню сыновей — прекрасно. Но есть одна маленькая проблема.       Нельзя знать на все сто даже одного-единственного смурфика. Что же говорить о целой сотне?       У Папы-Смурфа была одна маленькая проблема, о существовании которой он даже не подозревал.       У Папы-Смурфа была сотня детей. Сотня детей, счастливых и довольных на первый взгляд. И он пытался сделать их счастливыми. Счастливыми детьми счастливого отца. Устроить так, чтобы они не видели другую его сторону. Его беспомощную сторону, которая боится смерти. Но и у них была сторона, которую он не видел.