Изгой

      По итогу мы задержались еще на целый час. Пока мои соратники перетаскивали раненых, я занялся подготовкой корабля к отплытию. Я обратился к своей команде с пылкой речью, суть которой заключалась в том, что я их всех спас, и поскольку иного варианта на пост капитана не было, то капитаном должен быть теперь я. Вернее, я орал какую-то чушь, способную, по моим убеждениям, зажечь их сердца. «Вас обрекли на смерть английские псы… И если вы желаете отмщения, то будьте мне командой, потому что и я страстно желаю этого… Мы — нечто большее чем свора морских волков…» и так далее, и тому подобное. Команда приняла меня с теплотой. Впрочем, как я понимаю теперь, у них и правда не было других вариантов. Труп капитана мы позже нашли в кубрике. Покойного завернули в простынь, зашили, и предали его тело морю.       После того, как мы сняли «Кречета» Шевалье с мели и перебили успевших завладеть им солдат, мы двинулись к нашему Наставнику, Ахиллесу Дэвенпорту.       Его имение располагалось на восточном побережье Северной Америки, где он проживал со своей женой Абигель, сыном Коннором, целым штатом прислуги и дюжиной собратьев по Ордену. В те года это место было главным ассасинским штабом. Можно сказать много пафосных слов об обители Братства, но я всегда относился к ней просто как к дому, да и Лиам тоже.       И хотя мы уже предвкушали возвращение и последующий отдых, путь наш приятным не был: мы попали в шторм около Нью-Йорка. Это отодвинуло наше прибытие еще на сутки, но в итоге мы наконец причалили в маленькую бухту около поместья Ахиллеса прохладным мартовским утром.       «Морриган» причалила к берегу едва сочная, зеленая трава выглянула из-под редкого снега. В воздухе еще витали отголоски зимы: дышалось легко и свободно, по-особенному морозно, как бывает только в погожий солнечный день на границе времен года. Мне нравилась такая погода, хотя, признаться, я любил похолоднее. Для меня, привыкшего к дубящим порывам Атлантики, это было все равно что нежным бризом. Долгие странствия закалили меня, но обитатели особняка — то есть буквально все американское Братство! — явно не разделяли моих предпочтений: они кутались в длиннополые плащи и натягивали капюшоны поглубже. Бедняжки! Я ожидал от своих компаньонов большего.       Вздохнув полной грудью, я спрыгнул на твердую землю и мы с Лиамом двинулись в путь, благо идти было недолго. Особняк располагался на вершине холма, и я видел, как играет солнце на его покатой крыше. Черепичные скаты как нахохлившиеся грифы нависали над тихим проливом. Ах, сколько раз я сидел у окна и глядел на спокойную воду, на корабли, мне не принадлежавшие… Помню, как страстно мечтал заиметь свой собственный и теперь, когда это наконец случилось, я чувствовал себя буквально другим человеком. И я шел вперед с уверенностью, что теперь вид из окна моей комнаты станет намного краше, когда я буду видеть покачивающуюся на волнах «Морриган».       Мы прошли где-то с полмили по Ахиллесовым угодьям, любуясь по пути фермой, лесопилкой, парком, хлевами, огородами и прочими крестьянскими радостями.       Дом Ахиллеса располагался в самом центре этого райского сада и представлял собой прекрасный образчик жилища в новом вкусе: он был сложен из кирпича и дерева, а потому был холодным и скрипучим. Помимо этого, у него был просторный чердак, подвал и большая веранда. Именно там мы и нашли нашего учителя, завтракавшего в одиночестве за круглым столом.       — О, вот вы наконец и вернулись! Я уже начал скучать, право слово!       Ахиллес встретил нас как родных: он всегда был добрым и честным человеком, хоть это и скрывалось под налетом суровости и старческого брюзжания. Конечно, в те времена он еще не был старым, но ворчать ему это все равно не мешало. Говоря о возрасте нашего наставника, нельзя не отметить, что на самом-то деле тот пребывал в самом расцвете мужских сил, состарившись скорее не количеством прожитых лет, а их качеством. У него были короткие густые волосы, завивающиеся по натуре его нации, и темная кожа ей под стать. Также Ахиллес носил короткие густые усы по моде того времени и ослепительной белизны рубашки. Многие красавицы Нью-Йорка вспоминали Ахиллеса как отчаянного Дон Жуана, я слышал это когда изредка выбирался в город. Однако, все это мне совсем не мешало думать об Ахиллесе как о старике, причем старике не того же рода, что седобородые мудрецы древности. Нет, это был именно поросший мхом ворчливый пень. Но я все равно любил его как родного отца.       Мы обменялись крепкими объятиями, улыбнулись друг другу. Ахиллес пытался казаться радостным, хоть и выглядел невероятно уставшим. Впрочем, так было сколько я себя помнил.       Наш Шаставник кликнул кухарок, которые подали нам горячий, ароматный кофе. Я обрадовался, так как всегда любил этот напиток. Но с толикой рома на дне он пился легче, так что я попросил еще и бутылку. Лиам, предпочитавший ром чистым, на все это лишь страдальчески закатил глаза. После кофе принесли полуденную трубку. И только наполнив легкие дымом, Ахиллес заговорил о деле. Он спрашивал о наших успехах и заставлял вспоминать каждую мелочь, что, признаться, мне не составляло труда. Но отвечал я бездумно, механически, погрузившись с головой в воспоминания. Воспоминания не о нашем деле, а о нашем прошлом. Иначе говоря, предавался чувству дежавю. Так всегда было, когда я возвращался в родной дом после долгого вояжа.       Ах, сколько раз мы сидели вот так, обсуждая разные мелочи! Я знаю, что каким бы изменчивым не был мир, что-то в нем не меняется никогда. И я надеялся, эти мгновения воссоединения, подернутые флером ностальгии, навсегда останутся точно такими же. Что Ахиллес будет вечно брюзжащим стариком. Я ведь любил его тихое ворчание. И мне нравилось сидеть с ним на веранде, попивая кофе. Было в этом что-то успокаивающее. Только здесь, на залитой солнцем веранде, я наконец почувствовал, что оказался дома. Моя жизнь вошла в привычное русло.       Пока мы болтали, я вспомнил и о другом нашем ритуале — вечерних посиделках в кабинете Ахиллеса, когда мы садились на подушки, рассыпанные по дощатому поле, готовые слушать его рассказы.       Ахиллес говорил с нами о тамплиерах и ассасинах — двух противоборствующих орденах, сражавшихся за мир во всем мире. Высокие идеалы, однако! Но несмотря на общую цель, их сходства на том и кончались. Ассасины ставили превыше всего свободу воли, а, следовательно, эволюцию человечества. Она была нужна, чтобы люди сумели распорядиться свободой себе во благо. А тамплиеры выступали за контроль над человечеством. Лично я считаю, что оба мнения друг другу равноценны, но будучи младше, я стеснялся это сказать, а став старше, попросту расхотел. Бог с ним!       Когда мы выросли Ахиллес стал потчевать нас дневниками Альтаира, философией Эцио, а также рассказами об Эдварде Кенуэе, чей сын Хэйтем потом стал известным тамплиером. Иными словами, он передавал нам жизнеописания выдающихся ассасинов прошлого, все из которых потому и стали выдающимися, что имели свой взгляд на философию Ордена. Ахиллес боготворил их, но при этом не любил когда мы с Лиамом «сворачивали с тропы», то есть, не поощрял отклонения от догм Ордена. Хорошая иллюстрация тому, что можно превратиться в обрюзглого старика раньше времени, если идти по проторенной дорожке.       Естественно, этого я тоже никогда не говорил этого Ахиллесу. Я просто слушал его рассказы и получал удовольствие, благо рассказчиком он был превосходным.       Сидя на подушках и уставившись на трещащий каминный огонь, мы с Лиамом впитывали мудрость нашего Ордена. Много времени было посвящено изучению священных реликвий прошлого — Частиц Эдема или, как называли их тамплиеры, Артефактов Предтеч.       Эти предметы якобы были наследием Тех-Кто-Пришел-Раньше — цивилизации, что была задолго до возникновения людской, и что они якобы таили в себе могущество, недоступное простым смертным. Например, с помощью Яблока Эдема Альтаир мог подчинять других людей своей воле. Но Ахиллес считал, что это не единственное предназначение Частиц. Он говорил, что все они были еще и ключами в некие места силы, упоминаемые в древних текстах как Святыни и Храмы Эдема. Одной из таких была Обсерватория, которую некогда разыскал легендарный Эдвард Кенуэй. Если верить Ахиллесу, то это место было продвинутым наблюдательным пунктом, эдакой подзорной трубой, способной показать абсолютно любого человека в мире, где бы тот не находился. Занятное устройство, но меня больше привлекали Артефакты, чем Святыни. Их хотя бы можно положить в карман! А еще они казались мне похожими на молот Тора и копье Одина. В детстве отец часто рассказывал мне легенды и мифы о наших древних богах, так что сходство я обозначил сразу же, о чем и сказал нашему Наставнику. Жаль, что Ахиллес не разделил моего энтузиазма, хоть и согласился с тем, что легендарные асгардцы могли сами быть Предтечами, а их оружие Частицами Эдема.       В этот раз Ахиллес сообщил, что мы ожидаем важного гостя из другого отделения Братства, ассасина по имени Адевале. Я соглашался, кивал, но на самом деле мне было все равно. Но когда Ахиллес вскользь упомянул о морском прошлом Адевале, я весь обратился в слух. Узнав, что он моряк, да еще и ходил под парусом самого Эдварда Кенуэя, я проникся к нему особым уважением. Предварительным. Это когда начинаешь думать о человеке хорошо, но не слишком, чтобы в случае чего сменить милость на немилость. Очень полезный образ мысли.       — Как я понял, раньше Адевале был рабом, но сбежал, — рассказал мне Лиам уже позже, спустя шесть дней после возвращения, когда мы отдыхали у костра. — А попутно он освободил сотни своих чернокожих братьев. Настоящий борец за свободу! Живое воплощение нашего Кредо.       Голос Лиама был полон восхищения, и оттого мне хотелось быть скептиком. В моей голове роилось много вопросов без ответов. Например, о каком же Креде речь? О том, что мы не так давно нарушили? Хотел бы я поглядеть, как Адевале освобождает рабов, не поражая невинных, да еще и оставаясь в тени. Однако я решил оставить Лиама в приятном заблуждении. Тем более, было о чем поговорить еще.       В тот день у костра собрались все наши. То есть я, Лиам, Кесеговаасе из племени малеситов и Хоуп Дженсен — женщина, к которой я был весьма неравнодушен.       Говоря о последней нельзя не отметить, что Хоуп была весьма хороша собой. Она имела хорошенькое личико с высокими скулами, тонкие губы и мушку, делавшая ее похожей на Шекспировскую интриганку. А кроме того, Хоуп была представительницей так называемого нового поколения американцев. Иначе говоря, не будучи из племени индейцев, она считала себя коренной американкой, так как родилась на этой земле и потому считала ее своей по праву. Но прежде чем Хоуп пришла к этой мысли, на ее долю выпало немало испытаний, которые, как я думаю, и повлияли на ее мировоззрение.       Она родилась в небогатой семье британцев, которые приехали в Нью-Йоркскую колонию за лучшей долей. Но их жизни унесла болезнь, и Хоуп осталась совсем одна, горемыка. Естественно, она попала в приют, откуда дорога ровно одна — в беспризорники, затем в преступники, и в конце концов на виселицу. Хоуп уверенно шла по скользкой дорожке, где получила необходимые в жизни навыки карманника. Но до эшафота не дошла, ее усыновили какие-то немцы. Хваленое национальное трудолюбие дало свои плоды, и вскоре семейство Хоуп разбогатело. Должно быть, с тех времен Хоуп и сохранила любовь к пышным платьям, драгоценностям и ботинкам на высоком каблуке. Так бы и быть ей приличной леди и выйти замуж по расчету, однако приемный отец в скором времени пропал. А затем семейное дело отняли его партнеры, в чем я вижу определенную закономерность. Мать не вынесла этого, заболела и отдала Богу душу на руках приемной дочери. Хоуп осталась сама по себе, и тогда-то ее приметил Ахиллес. Это было еще до того, как я попал в Братство. Поэтому Хоуп стояла в иерархии выше меня и выступала для меня наставником. От нее я перенимал искусство сливаться с толпой и сражаться на мечах.       Кесеговаасе же — совсем другой фрукт. В отличии от Хоуп он был коренным американцем, и со спокойствием, достойным его краснолицых предков, не пытался кому-либо что-то доказать. Эту выдержку он приобрел во Французской армии, когда нес службу в качестве наемника. Это распространенная практика: пользоваться услугами местного населения, которое хорошее знает местность. Разумеется, в Англ-французской войне, она же Война за независимость, индейцы предпочитали французов. С тех времен у Кесеговаасе осталась любовь к французскому языку, облагороженные манеры да любовь к хорошей одежде. В остальном же он ничем не отличался от своих соплеменников. Он даже мог подолгу сидеть на одном месте неподвижно, изъясняться туманно и всем своим видом излучать таинственность, составившую бы честь даже базарным фокусникам. Кесеговаасе учил меня охоте, в чем я, без ложной скромности, достиг немалых успехов. Как и в табакокурении — нашей общей страсти.       — Значит, Лиам, ты уже все об Адевале выведал. А вот откуда ты это узнал? — задал я очевидный вопрос. — И самое главное, когда ты это разнюхал?       Но прежде чем Лиам ответил, его перебила Хоуп:       — Только что. И это я ему сказала. Неожиданно, правда?       Я рассмеялся. Мне нравилась речь Хоуп. Она всего говорила несерьезно о серьезном, и вибрато ее голоса были полны тонкой иронии. Этот звук казался мне музыкой. А уж как прекрасна она была во время наших фехтовальных поединков, когда ее щеки пылали, и глаза сверкали как сталь!       — Ты бы тоже это услышал, не опоздай ты, Шэй. — заявил Кесеговаасе, сидящий на бревне как сущий истукан. Возможно, пытался слиться с природой.       В ответ я воскликнул, что он скучен и налил ему чаю.       — Правильно, Шэй, — ухмыльнулась Хоуп, — раз проштрафился, то наливай! Будешь нашим дворецким.       Я застыл с чайником в одной руке, и чашкой в другой.       — А когда это я проштрафился?       — Опоздал ты к началу чаепития. — сказал Кесеговаасе.       — Прошу заметить, чаепитие еще не началось, вы ведь даже не разлили чай.       — Разлили бы, не ожидай опоздавшего. А ты впочему опоздал? Развлекался? Не забывай, наше дело важнее веселья, и мы должны неустанно упражняться, чтобы…       — Не сотрясай понапрасну воздух, — махнула рукой Хоуп и, подобрав оборки пышной юбки, спрыгнула с огородной калитки. — Для Шэя совершенствование, что для кошки ошейник.       Она подошла ко мне, изящно покачивая бедрами. Одну руку она приложила к сердцу и бархатно рассмеялась, а второй очертила в воздухе мой подбородок. Я едва не подался вперед для поцелуя, но ее рука так меня и не коснулась. Хоуп лишь поддразнила меня и сказала шепотом, так будоражащим сердце любого мужчины:       — Как жаль, ведь у этого мальчишки определенно есть талант. Только дисциплины ему недостает.       Мальчишки! Да как она посмела, мы ведь были почти одногодки. Я усмехнулся и поспешил отпить чаю. Меньше всего мне хотелось отвечать на ее колкости. Тем более, что я и сам весьма остер на язык. Еще бы, я оттачивал это искусство годами, так что мог бы составить Хоуп конкуренцию не только в фехтовальной тренировке! Но вряд ли огонь вражды привел бы к чему-то хорошему.       Я молчал в продолжение всего чаепития, дав и Лиаму блеснуть своими успехами, которые, больше частью, сводились к описанию моих успехов. Немудрено, мы же друзья не разлей вода, и все время проводили вместе. Да и по правде львиную долю работы всегда выполнял я. Так что мне совсем не претило, что Лиам отзывался обо мне хорошо, да еще и с такой частотой. Это производило впечатление на Хоуп, и мне не было нужды пятнать себя нескромностью. Благослови боги таких друзей! Однако в тот день нашу шайку мало заботили мои приключения. И хоть Лиам пересказывал последние вести добросовестно, но я заметил, что ему не удалось завладеть вниманием нашей банды. Кесеговаасе и Хоуп перебрасывались взглядами, смешками и перемигиваниями.       Я налегал на трубку. Затевалось что-то необычное.       В конке концов Хоуп удалось прервать распалившегося Лиама. Она встала и достала из-за дерева сверток в коричневой бумаге. Кесеговаасе достал похожий из-под пончо, а Лиам, только сейчас опомнившись, полез в карман плаща. Все трое улыбнулись и подошли ко мне.       — Шэй, — кашлянула Хоуп так, как обычно это делают в торжественных случаях, — Раз тебя отправили на такое важное задание, это означает только одно: Ахиллес наконец закончил твое обучение…       Из моей груди едва не вырвался возглас. Так вот что значила Ахиллесова игра в молчанку по вопросу моей инициации — это он так закончил мое обучение! Хорош учитель, ничего не скажешь! Но Хоуп, должно быть, приняла мое возмущение за всплеск радости, и потому продолжила как ни в чем не бывало:       — В честь этого, ну и потому, что ты вечный героя дня, — она подмигнула мне, — мы решили, что тебе полагаются подарки!       Хоуп развернула бумагу, и я увидел два меча разной длины в вишневых лакированных ножнах. С замиранием сердца я принял их, и тут же вытащил один из ножен. Это была узкая серебристая сабля великолепного качества, бритвенно острая, отражавшее солнце, игравшее на волнистой линии около самого лезвия. У меча была странная рукоять, длинная, оплетенная черным и красным шнуром. На обоих мечах возле гарды — очень чудной, надо сказать, — был выбит знак ассасинов: два изогнутых клинка, напоминавших треугольник.       Все застыли в немом восхищении.       — Это японские сабли, — объяснила Хоуп. — Большая редкость в наших краях.       — Спасибо, Хоуп!       Лиам подарил мне пару однозарядных, украшенных слоновой костью и позолотой, пистолетов. Длинные, изящные, прекрасно отлаженные — они были произведением оружейного искусства. И якобы когда-то принадлежали Эдварду Кенуэю. Но эту чушь я отмел сразу. С чего бы Лиаму делать мне такие подарки? Да и где бы он их нашел?       — Теперь ты хоть попадать начнешь, правда, Шэй? - с улыбкой спросил Лиам.       — Ага, — хмыкнула Хоуп, — начнешь попадать, Шэй. Но только если не будешь обращать внимания на подтрунивание этого идиота. А ты, Лиам, попридержал бы язык! Мы все желаем Шэю добра и не должны насмехаться над ним!       — А, да? — Лиам состроил удивленную мину. — Так мы желаем ему добра? Прошу прощения, запамятовал!       — Спасибо, друг.       Я вмешался не из доброты душевной, просто мне хотелось скорее развернуть третий подарок. Кесеговаасе же не показал ни малейшего признака нетерпения. Выдержку он имел превосходную. Он преподнес мне изящную кожаную портупею, но прежде чем отдать ее, спросил, важно и величаво:       — Шэй, скажи, помнишь ли ты первого зверя, коего убил на охоте?       — Да. Это был лось. Ты еще сказал тогда, что не ожидал увидеть в моем лице такого способного ученика.       — Верно, — кивнул он. — И, как ты, наверное, помнишь, после у нас был урок свежевания шкур. Я сохранил ту старую поделку, друг мой, и своими руками пошил это. Смотри, тут петли для твоих мечей, а эти — для пистолетов. В культуре моего народа считается, что все живые существа связаны друг с другом. С Хоуп ты связан через сталь клинка. С Лиамом через свинец пуль и запах пороха. А со мной через теплую кожу животного, без жертвы которого весь этот арсенал был бы бесполезен. Ведь ты бы даже не сумел взять его с собой. Но теперь сможешь. И подобно оружию в петлях перевязи, мы всегда будем с тобой, Шэй, и будем связаны навек. Это тебе. Носи с честью, и путь сегодняшние дары послужат тебе хорошую службу!       — Спасибо тебе! Всем вам!       Мы обнялись, а улыбка не сходила с моих губ. Казалось, они так и норовят задушить меня и сломать мне ребра, настолько крепки были объятия.       — Друзья, друзья, — я малость осадил их пыл, — а как же главный подарок?       Шайка-лейка переглянулась, и у меня екнуло сердце.       — О чем ты говоришь, Шэй? — спросил Лиам немного виновато.       — Как о чем? О скрытых клинках, конечно! О главном оружии ассасинов. Да, их должен подарить мне Ахиллес, тем более, что он закончил мое обучение. Но это случилось почти неделю назад, а своих клинков я так и не получил. Это вы их взяли, чтобы устроить мне сюрприз?       — Шэй… — протянул Лиам, почесывая затылок. Я почувствовал, как улыбка сползла с моих, будто онемевших, губ, — Ахиллес ничего не говорил о скрытых клинках. Вернее, говорил, но не собирался их тебе дарить. Сказал, что это произойдет чуть позже, когда…       Молчание затягивалось, Лиам понял, что сболтнул лишнего. Наконец, я не вытерпел:       — Ну и когда же?       — Позже. Просто позже. — ответил Лиам, но я уже закусил удила, и когда я готовился разораться, он сказал, — Будь покоен, Шэй, за Ахиллесом не заржавеет.       Как змея в моей душе поднялась ненависть и зависть. Да, может быть я и не был таким уж прилежным (вернее, дуболомным) учеником как Лиам, но все, что я делал, подчинялось Креду Братства! Я заслужил право на эти клинки, и не сейчас, а уже очень, очень, черт возьми, давно!       Мне хотелось выплюнуть эту правду в глаза Лиаму, но вместо этого я просто рассмеялся. Наполовину даже искреннее. Мне было смешно от всего этого фарса, от спектакля с подарками, призванного замаскировать отсутствие самого главного дара от Наставника. Но я смог обратить все в шутку. Я заверил всех, что меня это происшествие ничуть не заботит, и пусть Ахиллес будет готов, когда готов. В самой глубине души я сумел ухватить мысль, что… может быть они просто хотели сделать мне приятно? И нет у их замысла двойного дна. Я любил своих друзей и мне не хотелось портить им настроение. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было правильное решение. Недолго нам было суждено быть вместе. Очень недолго. И то, что я смог сохранить этот момент незапятнанным в своей памяти - одна из главных моих побед, к которой я буду мысленно возвращаться далеко не один раз.