Изгой

      Мы вернулись в поместье с триумфом, но наша радость быстро увяла. Как из ведра нас окатило отчаянием. Соседний Нью-Йорк поглотила инфекция брюшного тифа. Хворь эта страшная: при ней больной покрывается розовыми пятнами, чаще всего по рукам и груди, а живот надувается как после сытного обеда. Кроме того — лихорадка, и, как следствие, бред.       Зараза передавалась с пищей, и мы начали тщательней мыть продукты, но было уж слишком поздно. Часть наших друзей все же попали под удар, хотя с нашей маленькой компанией чудом ничего не случилось. Мы часто охотились с Кесеговаасе, так что у нас не было недостатка в свежем мясе. Кесеговаасе вообще только его и ел. Хоуп уехала по каким-то делам Ордена. Не затронула болезнь и Ахиллеса. У него кусок в горло не лез, ведь все время он проводил у постели заболевшей жены и сына. Помимо них слегли три или четыре ученика, а также пара кухарок.       Вызывали доктора, но тот ничем помочь не мог, кроме рассказов о том, какая это болезнь древняя, и что ею болели даже сами афиняне и даже Александр Великий. Спасибо тебе за бесполезное знание, шарлатан! Из лекарств прописал обильное питье, благовония, частые прогулки (как будто больные могли встать с постели) и еще толченый корень какого-то растения. Велел делать отвары. И я их делал с упорством барана, что бился в закрытые врата. Терпеливые покорят судьбу, но, видно, не везде и не всегда. Конечно, я видел, что это не помогает. Но лучше делать что-то, чем ничего. Была ли это сделка с совестью? Пытался ли я ее таким образом очистить? Наверное. Мне хотелось бороться до конца, хоть я и знал, что победы мне не видать. Насколько искренней тогда остается борьба, когда борешься не ради победы, а чтобы потом не мучиться упущенной возможностью?       До самого конца я так и не мог с этим примириться. Чем хуже становилось маленькому Коннору, тем тише становился и я. Я тяготился людским обществом. На меня будто напал ступор. Я сидел или лежал. Или читал. И все это было ширмой, лишь бы спастись от этого всего. На деле же я не получал удовольствие ни от первого, ни от второго, ни от третьего. Я жил от часа пробуждения до часа, когда моим больным требовались обход и лекарства. Не думал, что буду так тронут их болезнью. Я всегда считал себя довольно суровым человеком. Может, отчасти так и было, ведь куда меньше я горевал об Абигель, чем о Конноре, а имен тех ассасинов, что захворали вместе с ними (как и больной обслуги) я даже и вспомнить не могу. Сейчас, думая об этом, я не стыжусь своей холодности. Обо всех не поплачешь, всех не спасешь, хоть я и пытался. Нельзя хранить в памяти каждого умершего и убитого. К чему это все, и что это меняет? Мертвым нет дела до живых, так не отравляй себе память и сон! Но тогда мое равнодушие казалось мне трагедией. Ведь у каждого, чью жизнь унесла болезнь, были годы полные открытий, приключений, надежд, планов. И каждый из умерших ассасинов наверняка чувствовал, что именно он изменит мир, буквально его перевернет! Мир праху их.       Несколько раз я находил в себе силы к чрезвычайно активной деятельности и бросался в Нью-Йорк за новыми докторами. Все без толку.       Эта пытка продолжалась две недели. Кажется, один ассасин выжил, но я не помню так это или нет. Надо сказать, что те дни проходили в забытьи, будто я блуждал в тумане. Абигель и Коннор умерли в один день. Малыш долго боролся, он был сильным. Я надеялся, что его сил хватит еще хоть на день, на полдня. Я слышал, что к болезни приобретается весьма стойкий иммунитет. Только бы обратить ее вспять, хоть на час! А дальше дело казалось мне слаженным.       В ночь с четверга на пятницу умерла Абигель, а утром перестал дышать Коннор. Кишечник их опорожнился, и зараза покинула тела… В конце концов мертвых убрали, вымыли, переодели в чистые платья и положили на стол. На Конноре была серая курточка с золотыми пуговками, отороченная белым жабо. Когда я увидел букетик цветов в его руках, я заплакал над трупом.       Через несколько часов их похоронили. С города привезли священника, поскольку Дэвенпорты были христианами. Сперва мне было неловко, что я, будучи язычником, пришел на христианские проводы, однако меня быстро успокоили. Священник прочел краткую молитву, ту, что начиналась со слов «Если я пойду и долиною смертной тени…», забрал положенные ему деньги и уехал, а мы похоронили умерших. Я лично опустил гроб Коннора в землю…       Какое-то время я просто лежал на постели. Не знаю, сколько прошло. Может день, может неделя. В душе моей зрел нарыв, и когда тот прорвался, я пошел к могилам. Мать и сына похоронили под раскидистой липой на вершине зеленого холма.       Я вспомнил, как Коннор протягивал мне руку, совсем как я ему в тот день, когда подслушал разговор Адевале с Ахиллесом. Шутливо и величаво, с озорством во всем другом. Это меня поразило, мне стало жалко, и я стиснул его горячую ладонь. Как в бреду я уверял его, что он поправится. А Коннор мне не ответил, только улыбнулся и отвернулся. Не знаю, к чему я это вспомнил тогда на могиле и не знаю даже, вспомнил или придумал?       Сзади ко мне подошел Кесеговаасе. Против своего обыкновения, он не крался и я услышал его появление.       — Я так и думал, что найду тебя тут.       Почти не приминая травы, Кесеговаасе подошел ко мне справа и сел рядом со мной на землю. Какое-то время мы молчали. Затем я спросил:       — Ты прямо с охоты сюда?       — Да. Принес охапку зайчатины, зашел на кухню, а кухарки мне все рассказали.       — Жалко Коннора.       — Всех жалко.       Еще какое-то время молчали. Я был благодарен Кесеговаасе, он умел ценить тишину. Думаю, нам всем следовало поучиться этому у коренных народов Америки. Жаль, что так и не научимся. Мой рот будто сам собой заговорил, против моей воли:       — Я вот сюда пришел. Посидеть, вспомнить. Когда понимаешь, что все окончено, когда видишь это воочию, то как-то легче смириться, понимаешь?       — Понимаю.       Еще минута прошла в молчании, и затем Кесеговаасе заговорил сам:       — Вернее, понимаю как ассасин. А как малесит понять не могу.       — То есть?       — То есть у нас другое отношение к смерти, Шэй. Да, можно сидеть и лить слезы над тем, что умер ребенок. Невинный, никому не сделавший зла и не сумевший познать жизнь со всеми ее плюсами и минусами. Однако глупо думать, будто на этом все кончается. Горевать по нему — это сознаваться в своем эгоизме.       — Эгоизме?       — Эгоизме. — подтвердил Кесеговаасе. — Ведь если держать в уме то, что со смертью их души всего лишь уходят к другой жизни, то что горевать? В нашей культуре мы верим, что перед умершими откроются земли вечной охоты. Они будут ступать по траве девственно чистой природы, пить из ледяных горных ручьев и вкушать самое вкусное мясо на свете. Они будут жить в лоне природы, и та будет их любить, не отравленная вероломством людей этого порочного мира. Нет, Шэй. Смерть здесь — начало там, и, откровенно говоря, куда лучшая доля для маленького ребенка. Там нет разочарований и боли. Поэтому горюя о нем, ты горюешь о себе, что никогда больше не увидишь Коннора. А между тем, если бы тебя заботила его судьба, ты бы не горевал. Ты бы надеялся и верил, что новый мир понравится ему больше прежнего.       — Значит, смерть — это не так уж страшно?       — Страшно, — пожал плечами он, — но не так уж. Помни, это не повод бросать свою жизнь ради жизни будущей, загробной. Она — утешение и дар, который нельзя заслужить, иначе как прожив жизнь от начала и до конца.       Кесеговаасе посмотрел на меня, слабо улыбнулся и ушел.       Я просидел на могиле до заката, а затем и сам пошел домой. Казалось, я смог примириться со смертью моего маленького друга. Я почувствовал, что жизнь продолжается, но мне не с кем было поделиться своими соображениями. Я не нашел Кесеговаасе. Словно тот обратился в призрака.       Шли дни, и я все отчетливее понимал, что оставаться дома было решительно невыносимо. Его обитатели превратились в мрачные, безликие тени, угрюмо пьющие чай и ром, и даже не думающие развлечь себя болтовней. Я и сам не хотел говорить. Я думал. Обо всем понемногу. Больше всего о Конноре, ведь его я жалел больше всего. Я знаю, что многие люди так бы не выразились, они редко делили мертвых, да и живых тоже, по степени значимости. Не для мира, но для себя лично. И если умирали оба близко связанных, то о них говорили «как жалко!» Но не говорили о ком жальче. Я же мог сказать точно — жальче мне было Коннора. Нет, безусловно, его мать была чудесной женщиной, приветливой и доброй. Но ребенок — это другое. Он так мало пожил, я столько ему не рассказал… Я не забыл его улыбки, сверкавшей в лучах солнца, топота ног по тропинке, когда он убегал от меня чтобы спрятаться. Я скорбел, и мне не с кем было разделить свои чувства. Докучать Ахиллесу я не желал, да и зачем множить его скорбь? Уверен, ему было хуже чем мне. Он слонялся по дому как неприкаянный.       Рядом не было Хоуп, не было Кесеговаасе, тот с концами ушел на охоту. Шевалье бороздил море. Были только мы с Лиамом, но и он ошивался где-то. Я бы хотел занять себя чем-то, но не нашел хорошего занятия: работа Ордена встала. Может быть, из-за Ахиллеса, парализованного горем. Может быть, ассасины в своих изысканиях просто зашли в тупик.       Дни сменяли друг друга. Лиам приходил под вечер и зубоскалил на всех, кто попадется под руку. Но если он за злостью скрывал печаль, то Ахиллес за печалью скрывал злобу. Лиам как-то сказал мне, что каждый борется с болью как может. Если так, то их способы явно не для меня! Как бы там ни было, я не мог оставить Ахиллеса. Во многом он заменил мне родного отца. Хотя я никогда не был ему так же близок как Коннор и Лиам, его первенцы. Коннор как сын, Лиам как ученик. О, нет, я не ревновал. Я ведь тоже их любил. И как бы мне не хотелось сбежать от царящей в особняке тоски, я все равно понимал, что еще долго сердце мне будет жечь картина крохотной фигурки в темном гробу. Я не мог оставить Ахиллеса одного с его горем. Я нес крест вместе с ним.       Какое-то время я развлекал себя работой по дому. За колкой дров, обязанностями конюха и горничного прошел апрель. Но все когда-то кончается. Даже самая великая скорбь, самое великое счастье. В один из погожих майских дней, когда мне как никогда хотелось просто прогуляться по лесу и не видеть опостылевших рож, ко мне зашел Ахиллес.       — Ты, я смотрю, все трудишься, Шэй?       Он застал меня с метлой в руках, какой я оттачивал ей искусство алебардного боя.       — Да. Поддерживаю дом в чистоте.       — Понятно… — Ахиллес почесал щетину, отросшую за время траура, и бросил на меня пристальный взгляд. — Ничего, долго тебе тяготиться не придется.       — Учитель, я не…       Ахиллес поднял руку, прервав меня.       — Ты не что? Не устал сидеть в доме, где болезнь унесла жизнь моего ребенка и жены? Не устал ухаживать за домом, который я запустил? Не устал тратить впустую время, отведенное тебе богом, кудахча вокруг меня как заботливая наседка? Ты молод, Шэй, зачем тебе здесь сидеть? А может быть, ты так следишь за мной?       Меня сковала оторопь. Больше бреда я в жизни не слышал. Собрав все душевные силы, я выдавил из себя ответ:       — Я любил Коннора. И все то, что я делал, было продиктовано моим долгом.       — У тебя есть и другой долг. Долг перед Братством, — Ахиллес на какое-то время замолк, а потом отвел глаза в сторону. — Извини. Мне во всем чудится подвох и сам я ощущаю себя… никчемным.       Теперь и я себя так чувствовал! Легко ли не пасть духом, когда твои старания ни во что не ставят? Конечно же, я солгал, что все хорошо, и ему не о чем беспокоиться.       — Вам не за что извиняться. Лучше расскажите, чего вы хотели? Неужели, мы напали на след Манускрипта?       — Именно так, мой мальчик, — Ахиллес тряхнул кудрявой головой, и только сейчас я заметил, как же он поседел, — Шевалье напал на след. Он …       — Шевалье, да? — я не хотел перебивать Ахиллеса, но не сумел удержаться, — Ну вот, еще его не хватало!       — Невелика плата за то, чтоб найти шкатулку Предтеч. А теперь, если ты закончил сокрушаться, я бы хотел продолжить с того места, где ты меня перебил.       — Прошу прощения.       — Прощаю. Так вот, он стоит на якоре в Сент-Джоне и пишет, чтобы ты плыл к нему незамедлительно. Собственно говоря, — он протянул мне листок пергамента, — вот и письмо.       Я взял лист, осмотрел, узнал косой почерк Шевалье.       — Тогда… Я полагаю, мне надо отправиться незамедлительно?       — Правильно полагаешь. — проворчал Ахиллес. Он заковылял к двери. Когда он горбился вот так, то был ниже меня. У меня защемило сердце. Проблемы со здоровьем Ахиллеса не были напускными. Смерть семьи больно по нему ударила. Весь этот груз лежал на его плечах, пригибая самого волевого из известных мне людей к земле. А я не мог перестать ликовать, что наконец покину этот мрачный дом, хотя должен был глубоко скорбеть. Но в душе моей настала оттепель, и я ничего не мог с этим поделать. Будто почувствовав это, на пороге Ахиллес обернулся и посмотрел на меня с улыбкой.       — Да, еще кое-что. Возьми с собой Лиама. Пригляди за ним. Как ни крути, а ты из всех нас остался самым здравомыслящим!       После долгого пасмурного дня в окне наконец-то показалось солнце.