Because The Night...

Апрель-май 1968

Апрель начался спокойным и таким умиротворенным, что Патти особо не замечала перемен вокруг себя. Их общая любовь к искусству вела вперед, пока все остальные проблемы оставались позади, и не было так важно, как часто они вместе делили постель, целовались или под нахлынувшими резко эмоциями взбегали к себе в квартиру на Холл-стрит после дождя, сбрасывая с себя одежду и грязную обувь, стараясь сразу же занять вместе ванную, где они успевали накопить воду в больших емкостях, чтобы потом полностью заполнить ее ванну и сесть в нагретую воду вдвоем, обнимаясь почти до состояния полусна. В чем-то их жизнь стала гораздо легче с повышением Патти на ее новой работе, ведь так они могли позволить себе чуть больше, чем сладкое раз в неделю или один билет в музей вместо двух, потому что они все так же оставались дорогими. Патти смотрела на их преображенную спальню и замечала, как пропали некоторые темные занавески и одеяла, а на их месте висели чисто белые простыни, бежево-золотистые багетные рамки с светлыми аппликациями, а на кровати смененные светло-серые подушки, которые Роберт буквально вчера подобрал с барахолки, оставляя сначала их на кухне, а потом уже перебросив их на кровать в самой важной комнате квартиры. Вся эта чистота и опрятность удивляли Патти, ведь она не могла сказать, что действительно нашло на Роберта, что он так кардинально решил все в облике. Даже на кухонном столе появилась временная аккуратно сотканная белоснежная кружевная скатерть, ободранная с одного конца, спрятанного у самой стены, что она не могла не улыбнуться, вспоминая приближающийся праздник. — Патти, это отвратительно, — с нескрываемым ужасом начинал он, когда видел ее жирные пальцы и неопрятные волосы, лезущие в лицо во время ужина. — Ты ешь как животное. Где же твои манеры, черт возьми?! — Что, пастушок? Я голодная, и не ела ничего с утра, а ты только что приготовил поесть. Какая разница, чем я ем — вилкой или руками? — она лишь быстрее поглощала еду, радуясь, что некоторые вещи между ними, похоже, никогда не изменятся. — Ох, Патти… Даже когда мы сидим в кафе, ты делаешь то же самое, и все время к тебе очень много внимания со стороны прохожих. Неужели тебе никогда не хотелось вести себя хоть чуточку приличней? Нет, в этом голосе не было отвращения или омерзения, скорее, лишь насмешка и такая ласковая улыбка, что Патти приподнимала голову, смотря из-под полуопущенных ресниц, облизывая с пальцев соус. Он морщил нос, потом брал в руки журнал и скрывал лицо за страницами, лишний раз вступая с ней в спор, заканчивающийся смехом и теми же липкими сплетенными пальцами рук. — Знаешь, а ведь мы с тобой каждый раз приходим в кафе и выглядим как два чудака, — Патти держала в руках кружку кофе, когда Роберт потянул ее к себе под бок, обнимая за плечи, а другой рукой продолжая чертить на пожелтевшей бумаге первые линии портрета. — Ты все время в этой овчинке и бусах, а я ем руками. Разве мы не идеальная пара для публичных мест? Вряд ли это могло походить на обычный спор, однако они с таким энтузиазмом приступали к одной теме за другой, что становилось весьма неловко спустя время, когда они могли молчать целыми днями, не проронив ни единого слова. Их смех был главным оружием, которое спасало во всех ситуациях, ведь вдвоем они даже не знали, что такое настоящая ссора. Патти продолжала в такие моменты пить кофе, беря с тарелки оставшееся печенье, а Роберт совсем погружался в свое творчество, забывая про собственную кружку, которую не раз проливал по собственной ошибке на полу, задевая ее локтем. И требовалось много времени, прежде чем они находили час, чтобы вытереть засохшую лужу или же вымыть полы. Такая особенность им особо была несвойственна. У Роберта появилось желание в те дни наконец-то выбираться из Бруклина на Манхэттен, куда он брал потрепанные листки и карандаши, зарисовывая на них все, что привидится весьма подходящее. И он мог проводить целые часы с раннего утра и до вечера, скитаясь по улочкам, пока Патти приходила с работы и расписывала салфетки исламской каллиграфией — еще одно новое увлечение, так пришедшее ей по душе, ведь чистописание с весьма красивым почерком ей нравилось еще с самого детства, когда она проводила часы за книжками или проделыванием домашнего задания. Весь растрепанный и раскрасневшийся Роберт приходил домой с листками и меланхоличным настроением, когда он рассматривал внимательно ее новые каракули и не мог поверить, что Патти саму иногда бросало из крайности в крайность. Хотя, в конце концов, они даже не обсуждали, почему так оно все происходило. Роберт устал сидеть в четырех стенах и потом выбираться только с Патти — хотелось одиночества, собственной свободы, когда он мог смотреть на мир несколько другим взглядом, даже не раздумывая о том, что кто-то может быть рядом. Люди привлекали так много его внимания, что он озирался по сторонам, замечая интересные внешности и строения лиц, а также во что одевалась толпа, особенно мужчины, направлявшиеся прямиком с Манхэттена в Виллидж. Однажды ему уже пришлось поведать отцу про тот самый украденный журнал, и с той поры Роберт обещал, что больше никогда не будет вестись на импульсы своего собственного воображения или хотелки, но иногда становилось немного не по себе от пристального взгляда некоторых мужчин, рассматривающих его спину или экстравагантный вид. Роберт лишь тяжело вздыхал, прикрывая глаза рукой, а потом снова шел молча по дороге, сминая неудавшиеся листки в карманах собственной куртки, ускоряя шаг по максимуму. Он уходил прочь каждый раз и в то же время чувствовал необыкновенный прилив сил, до сих пор сомневаясь в собственных идеях и мыслях. Но стоило ему только приходить на Холл-стрит и видеть, как Патти выводит узор за узором ее любимого персидского ожерелья, как он расслаблялся, садясь рядом и продолжая следить молча за каждым движением и взмахом руки Патти не одну четверть часа, пока она не обращала на него внимание, прислонившись лбом к его плечу и кладя руки ему на грудь, когда за этим следовало неловкое объятие, а потом и ласковые пальцы чертили странные невидимые узоры у нее на предплечьях. Глаза Патти искрились грустью и заботой. Ее улыбка такая же меланхоличная и легкая, а щеки слегка алели, когда она чувствовала его пальцы, скользящих с предплечий в ее волосы, заставляя посмотреть на себя, отчего она лишь мило вздыхала, начина каждый раз разговор с одного и того же. — Я так устала, что порой не знаю, нужно ли мне все это творчество. То самое искусство, за которое мы так усердно радеем, — его пальцы мягко спускались с волос на щеки, несильно сжимая их, притягивая лицо Патти еще ближе к себе. — Пожалуйста, только не снова, Патти, ты же знаешь, что это стоит каждого момента, каждого рисунка. Патти, ты и я созданы для этого, и я верю, что мы сможем преодолеть все, пока ты веришь мне, а я — тебе, — на его лице появилась скромная, но такая искренняя улыбка, что на время все тревоги у нее уходили, пока не приходил снова период самобичевания. За несколько дней до Вербного воскресенья, Патти пребывала в состоянии шока, когда по новостям радио сообщали, что убили Мартина Лютера Кинга. Каждая газета кишела последними колонками о происшествии в отеле «Лоррейн», и в кафе показывали жену Мартина, обнимающую крепко собственную дочку, отчего у Патти что-то внутри сжималось так сильно, что это могло лишь сравниться с утратой для Жаклин, которая также в черном одеянии и вуали стояла с детьми у гроба мужа, прощаясь с ним. В голове в те дни совсем не осталось ни единой мысли, поэтому она старалась все перенести на бумагу, выражая все свои эмоции, боль и слезы, что жизнь — штука всегда несправедливая по отношению к нам, людям. Роберт также видел все эти новости, но он предпочитал держаться в стороне от политики, наплевав на все эти условности, протесты и убийства, решив, что это все не для него. Однако он все же поддерживал Патти, качая ее из стороны в сторону, как ребенка, на полу, прижимая ее ближе к своей груди и целуя в лоб, зная, что это всегда помогало им сбавить напряжение и начать нормально разговор. Его стремление помочь ей выходило таким же искренним и добрым, что она лишь сильнее обмякала в его руках, забываясь на время, пока Роберт смотрел на часы, а потом укладывал ее спать, неся ее до кровати в спальне. К Пасхе у них обоих уже были готовы подарки, спрятанные надежно подальше от их глаз, когда после работы Патти обнаружила на кровати белое платье «для чаепитий» времен королевы Виктории, но выглядело оно несколько оборванным, наверное, из-за очередного модного влияния самого Роберта, исполнявшего собственный каприз. Она взяла его на руки, осматривая со всех сторон, когда Роберт стоял в дверном проеме, замечая радостную и искреннюю улыбку на лице Патти, которая могла зажечь вокруг целый мир, и его руки так и чесались уже получить свой подарок, но прежде ему хотелось увидеть это платье на ее фигуре. — Роберт, — радостно начинала она, крутясь вместе с платьем по комнате. — Оно прекрасно. Где ты умудрился его раздобыть? — В городе полно мест, которые стоят того, чтобы в них иногда можно было заходить, — он ответно улыбнулся, протягивая ей на встречу руки, чтобы она могла снять с себя одежду и примерить новое платье. — Оно тебе очень идет, и я рад, что не прогадал с ним. Разглаживая складки платья у зеркала, Патти видела счастливый взгляд Роберта, который смотрел на нее с неприкрытым восторгом, а потом вела его в сторону кухни, где на самом видно месте лежала новая пластинка, деньги на которую она копил очень долго. Но все же это стоило того, чтобы в комнате мгновенно озарился яркий свет, а музыка заливала все пространство, вводя обоих в состояние танца, продолжавшегося не одну минуту, пока уставшие они не свалились на кровать. И вправду, в тот вечер им было уже не до творчество, когда сплетение рук и ног говорило лишь об одном — ночь обещала быть грустно-волшебной. Это белое платье стало настолько любимым, что дома Патти практически с ним никогда не расставалась. Она влюбилась в него с первого взгляда, что не решалась просто менять одежду дома, замечая, что подобная перемена нравилась и Роберту тоже. Однако временами его задумчивое выражение лица напрягало ее очень сильно, потому что она даже не знала, в чем крылась причина подобного поведения, пока однажды он сам ей не рассказал, садясь за стол с тарелкой горячей пасты с банкой дешевых томатов, которую они отложили пару недель назад для будущих припасов. Патти помнила, что рано или поздно они должны были поехать к родителям Роберта, и она очень боялась, что все эти планы могли резко отмениться по одной простой причине — Гарри и Роберт поссорились, и пастушок не желал возвращаться в родные пенаты. Но потом она сразу же отметала подобную мысль, решая сама расспросить его обо всем, что гложило его рассудок не один день. — Через неделю мы поедем к моим родителям. Если не забыла, у них мы остановимся лишь только на ужин, потому что я не вынесу несколько дней в окружении собственного отца, — Роберт нахмурился при каком-то воспоминании. — Хотелось бы мне верить, что они примут нас также радужно, как и твои родители, но я боюсь, что подобного не будет. По крайней мере, твоим было совершенно наплевать, почему мы не женаты и делим общую квартиру на двоих. — Они беспокоятся, но знают, что мы в надежных друг у друга руках, разве нет? — Патти попыталась выдавить из себя улыбку, сжимая легко пальцы его ладони. — Это лучше, чем мои старики. Я хотел все же после той открытки рассказать о тебе по телефону матери, но не решился, так как мне показалось это слишком глупо, потом я думал, что это было бы здорово, если наш месяц после свадьбы мы провели на Арубе, где никто не мог бы нас найти и я даже связался с одним моим другом, который так и сделал, после того как я написал все же письмо матери. Что из этого выйдет, не знаю. — Зачем так сложно? Если бы ты рассказал им все честно, разве они бы нас не приняли такими, какие мы есть на самом деле? — Патти искренне удивлялась, не совсем понимая мотивы Роберта в отношениях с родителями. — Да ты с ума сошла, они же католики, да и еще такие строгие, — в его голосе скользило отчаяние, поэтому ей просто пришлось смириться со сложной схемой Роберта, который вводил ее в новый до селе неизвестный мир. Они собирались на званный ужин, когда Патти совершенно точно не знала, что ей надеть, так как ничего приличного или подходящего под описание его родителей у нее не находилось, а любимое белое платье и вовсе казалось неподобающим в подобной ситуации. Она нашла одну из рубашек Роберта и свои старые джинсы, надевая на шею самодельные бусы своего молодого человека, пока сам пастушок был одет в подобном же стиле, словно они походили на двух близнецов. В чем-то хиппи, в чем-то художники, в чем-то новые люди нового поколения. Патти не знала, как вести себя с Гарри и Джоан, потому что боялась пойти против них каким-либо образом, и она чувствовала себя крайне зажато, пока Роберт не взял ее за руку и не повел к дому, в котором родился и провел большую часть времени. Ее глаза пали на залитые солнцем крыши, а потом и совсем небольшой домик, который не предполагал совершенно такое большое количество людей в одном помещении. — Все будет хорошо, просто держись рядом, — он сильнее сжал ее руку, ведя к родителям, стоявшим на пороге — его мать смотрела на них с радостью, пока отец оценивающе оглядывал парочку, и в этом уже скользило некое осуждение, однако оба тут же отмели неприятные мысли в сторону. — Добро пожаловать, дорогие. Проходите, располагайтесь, твои брат и сестра только недавно приехали, надеюсь, что вам будет, о чем пообщаться, — мать хлопотала вокруг них, проталкивая по коридору в небольшой зал, где уже стоял скромно накрытый стол и все остальные дети сидели по разным углам. Что больше беспокоило Патти, так это совершенное молчание Гарри Мэпплторпа, который не проронил ни слова с порога, как только встретил их. Ни объятий, ни рукопожатия, ни ласковых слов приветствия. И такой прием значительно отличался от того, через который они прошли с Робертом, когда приезжали к ее предкам. Ужин начался с молитвы, когда все благодарили Бога за вкусные дары и возможность работать, чтобы прокормить семью, пока Патти то и дело искоса поглядывала на всех членов семьи Роберта, совершенно не зная, почему ее так сильно что-то напрягало. Возиожго тот ледяной взгляд Гарри, которым он ее окидывал то и дело, но не решался никак начать разговор. Она даже заметила, что он также оставался холодным по отношению к остальным своим детям, пока не повернулся к Роберту и не сказал подстричь его прекрасные тесные кудри. — Тебе пора подстричься, а то выглядишь как баба, — Роберт фыркнул, однако не стал препираться с отцом — себе дороже. Джоан пыталась разбавить атмосферу безнадежности, пытаясь все расспрашивать и Патти, и Роберта об их нынешней жизни, чем они занимались, где работали. Патти помнила, что Джоан поддерживала пастушка очень сильно, несмотря ни на какие пререкания с мужем или же его осудительный взгляд. Да, она крайне дивилась, что у них не было постоянной работы, что они так много времени уделяли бессмысленному творчеству, но в душе тихо радовалась, что они нашли друг друга такими, какими хотели быть. Новости об уходе из Пратта добили Гарри, но тот лишь молча все это проглотил, зная, что однажды еще выпустит бурю своих эмоций для среднего сына. Пару раз, конечно, Патти отпустила несколько ехидных замечаний, однако все лишь смеялись на ее слова, пока отец Роберта становился с каждой минутой все мрачнее и мрачнее. — Милый, возьми, пожалуйста, это с собой, а еще вот эту коробку, — начала Джоан, передавая сыну несколько долларов, положив их в карман его куртки, а также небольшую коробку, куда она сложила всю еду, что ей не жалко было отдать для новоиспеченной парочки. — Патриция, милая, могу я тебя позвать за собой на пару минут буквально? — Пати лишь кивнула, следуя за ней на второй этаж, пока не оказалась в спальне и наблюдала за действиями женщины, ищущей что-то в собственном шкафу. — Вы хотели со мной поговорить? — Вообще-то я хотела отдать тебе вот это, — она развернула сверток, из которого виднелся с серый шелковый пеньюар, который она передела в руки Патти, а потом взглянула внимательно на левую руку своей невестки и поняла, что чего-то не хватало. — Так и не успели купить, да и денег не хватало, — начала спокойно Патти, смотря, как Джоан открывала собственную шкатулку и доставая оттуда золотое изящное кольцо. — Носи на левой руке, о большем просить моя душа не сможет, — Патти неловко улыбнулась, надевая на безымянный палец кольцо, видя, как оно ярко сверкает, пока не почувствовала вокруг себя женские руки, крепко обнимавшие ее. — Спасибо, Джоан. Они вышли ко всем, когда заметили, что Гарри не было нигде на виду, и Патти видела, с каким трепетом и добротой обращался Роберт к своей матери, что уж тут невольно начинал действительно думать, что виной всей этой зажатости и жестокости являлся лишь только сам Гарри. Джоан оставалась со странностями, однако она просто делала вид, что не замечала всех грубостей со стороны мужа, которыми он одаривал их все на протяжении не одного года. Патти нашла легко язык с его братьями и сестрами, а также с матерью, но Гарри ей казался очень неприятным типом. Мы никогда не выбираем родителей, однако в данном случае, лучше уж все было наоборот. Когда они с Робертом уходили рука об руку, и Патти прощалась с Джоан, обнимая ее на прощание, Роберт стоял в стороне, упорно избегая собственного отца. Он просто не хотел ничего ему говорить. Зато сестры расцеловали их обоих в щеки, перед тем как отпустить, и лишь в след доносились грубые слова, исходящие изо рта Гарри. — Посмотри, в кого превратился наш сын. Мало того, что притаскивает в дом кого попало, так еще и ведет себя как девчонка. Это отвратительно. Совершенно не верю я, что они даже женаты. Роберт нахмурился, оборачивая руку вокруг плеч Патти, когда она прижалась к нему крепче, неся в руках пакет с едой от его матери. — Пошли его к черту, — произнесла в итоге Патти, когда они шли шаг в шаг по дороге. — Как бы я его ненавидел, я не могу, — она лишь поцеловала утешающее его в щеку, уводя в сторону автобусной остановки, пока они не встретились вечером с друзьями на Сорок второй авеню, гуляя до самого утра по райончикам Нью-Йорка. Прошло несколько дней с того ужина, пока его снова не бросила в другую крайность и все белое снова было стащено со стен, пока Роберт не начал рисовать причудливых уродцев, походящих с различных цирковых шоу. Патти не понимала особой перемены, однако решила не отставать, расписывая новые поэмы о цирковых шутах, уродцах, причудливых фигурах, которые они делали то тут, то там. Она просто погрузилась в обычную рутину, пока они снова не окунулись в жизнь, в которой стало слишком много друзей и планов на ближайшее будущее. Вместе с Дженет, Джуди и Кенни они выезжали на Кони-Айленд, проводя там долгое время, потом решили все же остаться на «Двойке», заглядывая в жутковатый музей Хьюберта, где выступала именитая Змеиная Принцесса и безбашенный цирк, а уж потом дело дошло и до кунс—камеры, где они видели разные части тела, органы и даже эмбрионы. Залитые формалином в разных стеклянных банках, стоящих на высоких и низких полках, которые странно напоминали им какой-то госпиталь для съемок фильмов ужасов. Роберт и Джуди настолько были восторженны тем, что видели, что у обоих появилось желание сделать и фотографии, и инсталляцию для своих работ, что никто не мог им просто отказать, когда они решили наведаться на остров Велфер, где находились руины старого госпиталя. Жутковатая атмосфера очаровывала всех, что они осматривали то сам госпиталь, то сумасшедший дом, от которого так и веяли мурашки по коже на спине, что внутри все сжималось от страха и ужаса, а потом заметили старую проволоку и ограду, почти рухнувшую на землю. — Вы ведь знали, что это Оспенный госпиталь, куда раньше привозили пациентов с чумой или оспой? — задумчиво спросила Джуди, поворачиваясь к остальным. — Я наводил справки, прежде чем сюда приехать, — уверенно ответил Роберт, становясь рядом с Патти, которая лишь молча кивнула в знак согласия. — Ну так чего же мы ждем, братва? Шагом марш искать то, за чем мы сюда приехали, — Джуди весело скомандовала и за ней пошли все остальные. Внутри они ходили из одного зала в другой, из одного сырого помещения в другое заплесневелое, где были видны следы крыс, тараканов и пауков, а еще каких-то других животных, которые сюда периодически приходили в поисках еды. Где-то висели стеллажи, на которые стояли старые банки, частично разбитые, какие-то целые, а потом они заметили то, ради чего приезжали. В старой пыльной банке лежал в формальдегиде эмбрион, и тогда радостное ликование разнеслось по всему помещению, так как все знали, что Роберт сделает из него шедевр. Всю дорогу на обратном пути Роберт крепок прижимал данную склянку к себе, пока они на распрощались с друзьями, подходя к собственному дому, и стоило им только почти подойти к собственному дому на Холл-стрит, банка выскользнула случайно из рук Роберта, упав на серый асфальт, разбившись вдребезги. Грустное лицо предстало перед Патти, и она совершенно не знала, что делать, пока Роберт не подошел к Патти, толкая в сторону дверей. — Иди, милая, а я пока уберу это, — он редко ее так звал. Более того, в этом прозвище всегда звучало столько меланхолии, что она просто не знала, как поступить, чтобы убрать грусть с его лица. Патти лишь кивнула и пошла в сторону квартиры, понимая, что с этой банкой разбилось и часть планов Роберта, а вместе с этим и часть его души. Она уже успела лечь спать, как почувствовала рядом прогнувшийся матрас и Роберта, скатившегося близко к ней, прижимая руку к ее груди, где билось сердце, когда она лишь сильнее сжала его ладонь и облокотилась на его собственную грудь, пока они не уснули в таких успокаивающих объятиях. Все быстро стало меняться после этого случая, и никто не знал, как сильно стали разниться и их взгляды на жизнь, несмотря на то, что Патти продолжала его поддерживать все это время. Но все неумолимо шло к тому, что перемены были неизбежны, так или иначе. Они больше не разговаривали ни разу о том случае с эмбрионом, однако боль от глупой потери до сих пор оставалась в глазах Роберта, и Патти лишь только думала об одном — когда она сменится на совсем иное чувство.