Because The Night...

Май-июнь 1968

Патти посмотрела на утренний рассвет, стараясь как можно меньше думать о грустном выражении лица Роберта на следующий день после того, как разбилась банка с эмбрионом. Иногда творческие моменты, наделенные вдохновением, рассыпаются на мелкие кусочки потому, что им просто не суждено воплотиться в жизнь. После этого он много молчал, не решаясь заговорить с ней и полностью углубившись в работу с головой, пока Роберт не засыпал на полу, изнеможденный и уставший. Патти не старалась в такие минуты как-то навязывать себя, просто молча наблюдала за его мастерящими руками, пока она исписывала в тетради очередной лист, пытаясь сосредоточиться на всем происходящем хаосе в стране. Каждый раз вечером после работы ее взгляд цеплялся за очередную аппликацию Роберта, в которой проявлялось больше частей тела, обнаженности и грубости. Наверное, ему хотелось так теперь видеть новый этап его творчества, поэтому Патти лишь опускала ладонь ему на плечо, одобряюще поглаживая, когда Роберт слегка откидывал голову назад в приглашающие объятия и позволял себе недолгое время наслаждаться ее мягкими прикосновениями, прикрыв глаза, но при этом ощущая на себя внимательный изучающий взгляд. Патти видела, как что-то тревожило его временами, когда она видела новые заготовки и вырезки из журналов с мужскими телами спортсменов или же греческих статуй, и Роберт замечал то неловкое напряжение и молчание между ними, как и нежелание высказать друг другу то, что они чувствовали в тот миг. Патти привыкла к тому, что между ними редко так случались те внезапные порывы, которые заканчивались бог знает где, и больше отдавала предпочтение тому, чтобы полностью посвятить себя творчеству и работе, забирая еще немного часов у начальства. По крайней мере, так они могли позволить себе чуть больше в еде и одежде, а также в культурных развлечениях, о которых никто не собирался забывать. Патти всеми силами старалась угнаться за быстротечными решениями Роберта, что часто во время порывов вдохновения она зачитывала фрагменты из поэзии Жана Жене, наслаждаясь тем фактом, что Роберт внимательно слушал ее мелодичный голос и, словно настоящий писатель или скульптор, преображался на глазах, с яростью и некоторым фанатизмом принимаясь доделывать начатое. Патти лишь легко улыбалась, поправляя растрепанные пряди черных, как смоль, волосы, откидывая их на спину, пока пальцы Роберта умело обращались с ножницами, ножом и бумагами, создавая нечто невоображаемое, отчего долгое время перехватывало дыхание. Со временем Роберт даже умудрился сменить имидж, наконец-то избавившись от овчинного жилета и наручных фенечек. Патти лишь замечала, как однажды он вышел на улицу вечером, растворившись в темноте города, и вернулся рано утром, с новой, хоть и несколько потрепанной матроской на руках. Она не задавала вопросов, почему он так резко переменил свое мнение, или же почему он больше не хотел выглядеть на пастушка, как она часто и очень ласково называла дома. Однажды она случайно упомянула начавшуюся войну во Вьетнаме и некогда желание Роберта носить униформу, однако он лишь молча пожал плечами, произнеся довольно-таки тихо, что война и все, что с ней связано, его совершенно не интересовало. Но форма, ритуалы и реликвии солдат или же армии его снова начали привлекать, словно в этом было нечто волшебное или уникальное. Патти смотрела на Роберта в такие моменты с недоверием, однако этот странный образ матроса с растрепанной шевелюрой на голове напоминал ей романтический образ из поэм Жене и рисунков Кокто. Почти к концу мая он умудрился раздобыть себе белый шелковый шарф на барахолке, а еще белейшую рубашку, которые он притащил домой и долго с восторженными и горящими глазами рассказывал Патти о том, что эта одежда теперь поистине ему напоминала японских воителей, одетых с иголочки, на которых можно было смотреть и восхищаться ими. И это действительно приносило столько удовольствия, когда Патти также неотрывно вглядывалась в новый прикид Роберта, пытаясь соотнести с тем воином, что красовался на обложке одного журнала, который также кто-то умудрился выкинуть в другом районе, а Роберт вечером его подобрал. Как-то раз Роберт умудрился заговорить об обновлении спальни, и Патти с радостью в голосе отвечала ему симпатией что-то переделать и сделать пооригинальнее, но он не спешил торопиться, словно разогревал неподдельный интерес Патти, словно он хотел, чтобы она горела от нетерпения узнать, а что же будет дальше. В этом плане они продолжали радовать друг друга, когда идей оставалось настолько много, что голова шла кругом. Окрыленные и преисполненные гордостью к собственным мечтам и надеждам, они все еще иногда продолжали танцевать под заезженную пластинку в проигрывателе, пока Роберт не склонял голову, чтобы подарить ей мягкий поцелуй в губы и руки, что бродили по ее бокам и талии, вычерчивая тонкую линию позвоночника на ее спине, когда она лишь ближе прижималась к нему, что оба валились на диван, не в силах дойти до спальни. Это и радовало, и расстраивало одновременно, ведь таких моментов становилось с каждым днем все меньше и меньше, несмотря на все то же ласковое отношение Роберта к Патти. В начале июня все новости просто горели кричащими заголовками, что в Нью-Йорке проходила стрельба, в итоге которой чуть не застрелила Валери Соланс молодого Энди Уорхола. Это был странный мужчина с такими же странными идеями, однако в нем воплощалась такая творческая энергия и нужда создавать нечто оригинальное, что Роберт еще несколькими месяцами ранее влюбился в его работы. Не каждый день встретишь художника и умельца, который мог бы сделать нечто из ряда вон выходящее, что мало бы кому-то понравилось из-за оригинальности задумки. Роберт тогда весь вечер просидел за столом, уставившись в одну точку, пока не подошла Патти и не стала мягко поглаживать его плечи, привлекая к себе внимание. Его грустная улыбка говорила лишь о том, что снова случилось нечто неприятное, в очередной раз расстроившее Роберта очень сильно. Патти понимала его чувства, хоть и вечно слышала от него, что художники не должны испытывать сильной симпатий и романтических порывов к другим художникам, которые уже к этому времени имели славу и почет в обществе. Но Энди он считал главным американским творцом нынешнего столетия. Иногда Патти даже казалось, будто он возносил Уорхола в ряд богов, у которых была безграничная власть над людьми. Они помнили до сих пор ту знаменитую выставку Энди, где он отобразил целый ряд реальных человеческих судеб в декорациях, словно один большой театр с множеством зрителей и игроков, только на пленке. Однако что-то всегда говорило ей о том, что творчество таких людей, как Уорхол, может плохо сказываться на остальной молодежи. Было в этом что-то опасное и даже безрассудное, поэтому Патти всегда оставалась нейтральной по отношению к Энди, лишний раз не желая комментировать то, что он создавал. Все-таки все эти футуристические и в чем-то модернистские образы ее немного пугали, пока Роберт со всей отдачей восхищался работами юного мастера и желал, что однажды, возможно, если попытает счастье, может сделать нечто подобное. Такое же гениальное и одновременно простое. Летом начиналась предвыборная кампания, поэтому к Патти в магазин часто заходили посетители, любившие обсуждать политику, хоть и было это нежелательно, когда диалог зачинался с сотрудниками «Скрибнерз». Патти приветливо улыбалась, смотря вслед посетителю, который через пару дней вернулся, снова решив начать разговор, и ей посчастливилось услышать, что мужчина работал в штабе самого Роберта Кеннеди, который весьма нравился Патти. Что-то было в нем такое, что вызывало заслуженное уважение. Мужчина пообещал с ней встретиться совсем неподалеку после работы, где они смогли бы спокойно поговорить, и Патти просто мечтала о том, чтобы написать что-то эдакое агитационное, что, возможно, могло бы помочь Кеннеди выполнить все его обещания в будущем. Ведь самое главное требование в его программе оставалось наконец-то уже прекратить Вьетнамскую войну. — Ты, правда, хочешь это сделать? — спросил как-то Роберт, все еще потрясенный стрельбой в Уорхола. В последние дни он постоянно оставался дома, не желая никуда уходить, и Патти его совсем не трогала, позволяя ему быть в одиночестве столько, сколько это было нужно. — Да, ведь так мы можем помочь обездоленным и потерянным людям. Я верю, пастушок, что маленькие люди тоже могут что-то значить в моменты славы и почета, — ее голова покоилась у него на плече, когда она все же уговорила его пойти лечь спать пораньше, и пальцы Роберта путались в ее волосах, пока она чувствовала теплое дыхание на своей макушке и мягкие поцелуи, которые просто сводили ее с ума от того, что все это могло зайти и дальше. Но смотря на уставшего Роберта, Патти лишь сильнее старалась расслабиться, погружаясь в кольце его рук в сон. Тогда она приготовила завтрак, и они даже немного смеялись вместе, обсуждая последние новости с работы и от их друзей, но стоило только Патти взять небольшую дорожную сумку в руки, как Роберт тут же помрачнел, а его лицо снова становилось грустным от только одной мысли, что она может уехать. Они обсуждали этот момент не раз, но в собственном творческом горе, Роберт никуда не желал ехать, предпочитая оставаться дома, пока Патти пахала за них двоих, все так же поддерживая его в любом начинании — Я уеду совсем ненадолго, мой папа встретит меня, мы поговорим, и я вернусь уже завтра. Хорошо? — он почувствовал ее мягкие губы у себя на щеке, когда она напоследок улыбнулась и вышла из квартиры уже на такой родной Холл-стрит. Но ее настроение оставалось таким же тоскливым, как и у Роберта, когда она вернулась домой, откидывая сумку подальше в угол и садясь на кровати в позе лотоса, словно она желала побыть в одиночестве. Роберт видел ее расстроенную, на щеках до сих пор виднелись высохшие дорожки слез, а ее плечи едва заметно дрожали. В одном помещении долго не могли дуться двое, поэтому в тот день плечом и поддержкой оказался Роберт, держа ее в своих руках, как до этого делал отец тем же днем. Она мягко уткнулась ему в грудь, и мужчина лишь продолжал гладить ее по волосам, шепча, что все наладится, даже если внешний мир оказывается таким дерьмом. Позже Роберт выяснил, почему она так грустила. Убили после торжественной речи и трибун Роберта Кеннеди, застрелив его в толпе намертво, что ни его жена, ни медики уже ничего не могли поделать. И если он припоминал себя горящие и счастливее глаза Патти, то это был именно тот политик, которого так поддерживала она. Лишь только спустя время она заметила очередные законченные аппликации и картины, над которыми работал Роберт в последние дни, что она лишь молча кивнула ему, попытавшись из себя выдавить улыбку, когда она рассматривала внимательно необычные образы полуобнаженных мужчин в странных позах и движениях. Патти, в свою очередь, достала из той самой ненавистной сумки тетрадь, в которой она записала все перед тем, как уехать из дома родителей. Роберт читал ее строчки и не мог не смотреть время от времени на Патти искоса, слабо улыбаясь, что лишь значило одно — ему очень понравилось прочитанное. Но еще больше ему нравились те редкие вечера, когда Патти напевала известные мелодии. Ее голос во время пения становился более мягким и плавным, словно птица-жаворонок, которая задавала целыми высокими нотами настоящее природное чудо. Эти напевы так очаровывали, что часто под них он и засыпал, положив голову ей на колени, пока Патти продолжала перебирать ласково пряди его волос. Эта идиллия все также оставалась, но даже в такие моменты она чувствовала себя иногда слишком одиноко. Как-то раз Патти вернулась слишком поздно с работы и заметила, что все стены их уютной спальни были обтянуты зеркальной пленкой, которая лишь больше раздражала, чем вызывала восхищение, а потолок оставался с лепниной. Казалось это чем-то сюрреальным и даже фальшивым, что Патти в тот вечер сказала пару слов и осталась ночевать на диване в гостиной, пока Роберт не заметил, как она сильно съеживалась под одеялом от холода, и не отнес ее в спальню на руках, кладя ее рядом с собой так аккуратно, чтобы она даже не проснулась. Патти обиделась и даже стала меньше проводить времени в этой комнате смеха, которая из-за искажения тел и предметов вызывала у нее желание кривиться и исчезать из этого нелепого места. Роберт же искренне верил, что они могли бы таким новым интерьером вдохновляться и делать нечто оригинальное. Но Патти подобных взглядов не одобряла. — Зачем ты это сделал? — она укоризненно качала головой из стороны в сторону, словно она отчитывала маленького провинившегося ребенка. — Разве это не прекрасно? — Не понимаю, о чем ты думал, когда создавал все это, — Патти отвернулась от него, пряча лицо в ладонях. — Я и не думал, просто чувствовал, что так и должно быть. — И очень даже зря. В те несколько дней она оставалась у Дженет, предпочитая ночевать у нее, пока вся обида и раздражение не пройдет. Роберт понимал ее желание слегка отгородиться, но все же ждал каждый вечер, как щенок под дверью после долгого дня один дома, надеясь, что он сможет ее обнять и напоить чаем, после чего они снова стали бы рисовать и заниматься своими делами. В те моменты Роберт спал днем, а ночью глотал кислоту, чтобы не засыпать и бодрствовать в такие поздние часы. В его голове столько было образов, что он даже не знал, какие стоило воплощать в жизнь. Он боялся реакции Патти, боялся того, что она могла сказать, когда увидела бы их. Он так не хотел ее терять, что держал эти неподобающие мысли глубоко внутри себя. Однако они так часто терзали его, что он просто не мог с ними время от времени справляться. А ведь он давал когда-то и себе, и отцу обещание, что подобное больше никогда не повторится. И вот когда Патти вернулась домой, она приветливо улыбнулась ему, хоть и заметила, насколько мрачным и отстраненным был Роберт. Чуть позже он приготовил ей ужин и даже помог ей вымыть волосы, пока она прикрывала глаза от его таких ловких движений, однако мыслями он все также оставался далеко, а не с Патти рядом. Он продолжал ее целовать по утрам перед тем, как она уходила на работу, и приветствовал ее с рисунками в руках, отчего ей лишь хотелось смеяться, но ее гложило то, что что-то его терзало, и уже очень долгое время. Ночи стали без музыки, Роберт больше не включал пластинки, а Патти все чаще становилась уставшей, что она засыпала на кровати, так и не дожидаясь Роберта, когда бы он присоединился к ней. Некоторые его незаконченные работы она находила позднее у мусорного ведра, в которых отражались его недавние задумки — цирковые уродцы, моряки, странные святые или же мертвецы. Ему больше не нравилось то, что он вытворял, поэтому частенько появлялась привычка самобичевания, когда он ходил из угла в угол спальни и ругал себя за то, что не мог придумать ничего стоящего. — Это все никуда не годится. В этом нет ничего потрясающего и удивительного. Полный абсурд и банальность. — Роберт, не говори так. Мне эти работы до сих пор нравятся, — она пыталась ласково отвечать ему, когда он чуть ли не драл на себе волосы в приступе отчаяния. Слова Патти всегда отрезвляли, наполняли радостью, даже если и сложно было принять некоторые вещи, после того как начинал ненавидеть собственные творения. Однако его всепоглощающие задумки становились все более и более странными, когда их комнаты стали походить на странную форму золотой клетки, из которой у Патти иногда появлялось жгучее желание уже скоро ее покинуть. Уют сменился холодной элегантностью, а сетчатые шторы напоминали ей решетки, которые хотелось тут же сломать. Но Патти принимала его новый мир, даже если понимала, что медленно начинала в нем тонуть. Днем с Дженет она была настолько радостной, но когда возвращалась домой, на нее накатывало такое уныние, что она не знала, куда себя девать, ведь бессловесные ночи иногда в ней убивали всякое желание оставаться на ночь вместе с Робертом. И приходя домой, она слышала упрек в его голосе, когда она говорила ему, что гуляла с Дженет и Джули некоторое время, ужиная в кафе. — Я ждал тебя целый день, могла бы позвонить или предупредить, что сегодня тебя не стоит ждать, — ворчал Роберт, сев снова за свои работы. — Хорошо, в следующий раз так и поступим, — искренне говорила она, зная, что эта фраза повторится еще не раз в их присутствии, а ничего не изменится. Иногда все же он замечал ее и искренне принимал все ее внимание, но даже тогда чувствовалась его некая отстраненность, хоть Патти мысленно и ликовала, что все его вниманием было ее на целую ночь. В эти мгновения в нем просыпалось нечто ревностное и собственническое, что Патти понимала, как сильно им не хватало общения между друг другом, но дорожка, которую они уже прочерчивали себе, вела их в неизведанное, чего оба боялись слишком сильно теперь. В те летние июньские деньки, Патти сумела чудесным образом пересечься с Кенни Тизой, который тогда ходил в компании Говарда Майлза, и она просто не могла поверить своим глазам, что этот тот самый мужчина, которого она хотела повстречать, приехав на квартиру к Кенни в самый первый день в Нью-Йорке. Странно, но она помнила его с давних времен, поэтому было вовсе неудивительно, что они знали так друг друга давно, но никогда не имели возможности встретиться теперь в этом большом мегаполисе. — Говард, — Патти улыбнулась, протягивая ему руку для рукопожатия, когда мужчина также с улыбкой проделывал то же самое. — Патти, — в его голосе звучало столько гордости, что она просто не могла не нарадоваться просто его присутствию. — Ты с кем-то сейчас живешь? С подругой делите комнату? — спросил он, рассказывая о своей учебе в Пратте между делом. — Нет, не с подругой. Я живу с парнем, он тоже из Пратта, но бросил его в прошлом году, мы оба художники, — Говард лишь оценивающе посмотрел на нее, словно все понял, что происходило в ее жизни тем временем. — Тогда я должен порадоваться, что у такой харизматичной девушки есть весьма талантливый поклонник, — они рассмеялись все втроем, пока могли обсуждать все, что творилось в мире. И Патти чувствовала, как потихоньку начала расцветать вновь. Когда же Патти возвращалась домой, она снимала тихо обувь с ног и свое пальто, проходя тихо в гостиную, замечая, что Роберт спал. И будить его она совершенно не хотела, предпочитая принять по-быстрому душ и лечь спать, все еще думая о том, что Говард с Кенни решили снова с ней встретиться через два дня в Центральном парке, покупая себе мороженое и принося блокноты или тетради для того, чтобы делать всякие наброски перед тем, как наносить их на холсты. — Как погуляла вчера с Дженет? — спросил за завтраком Роберт, напяливая свой старый халат, прежде чем взять в руки кружку кофе. — Хорошо. Все прошло все отлично. Думаю, если все получится, то мы еще прихватим и Джули через два дня, как только будем все более-менее свободны. — Ну и славно. Главное, чтобы в этом было что-то удивительное, пока вы сплетничаете о чем угодно, — пробурчал Роберт, так и не успев отпить кофе из кружки. — Роберт, ты же знаешь, что я не умею сплетничать, — она попыталась рассмеяться, когда заметила на себе внимательный взгляд. — Но остальные зато умеют это прекрасно делать. К тому же, это то, что вытворяют все люди. — Боишься, что я тебя за спиной обсуждаю, не так ли? — Патти сощурила глаза, мягко кладя свою ладонь на его. — Нет, я знаю, что про меня ты можешь сказать только хорошее, милая, — она никак не ожидала услышать это ласковое прозвище снова, поэтому чуть не поперхнулась своим кофе, смотря на него из-под полуопущенных ресниц. — Даже не стоит в этом сомневаться, пастушок, — напоследок она поцеловала его в щеку и скрылась за входной дверью, снова уходя на работу. И прогуливаясь пешком до магазина она снова повстречалась с Дженет, когда сумела пересказать ей все подробности встречи с Кенни и Говардом, и подруга не могла не заметить, как блестели ее глаза, пока Патти рассуждала о старом знакомом и его творчестве, как они вместе смеялись и рассуждали порой так глупо, что их могли бы посчитать детьми. — А что Роберт? — спросила резко Дженет, повернувшись к своей подруге. — А что Роберт? Он ничего не знает. Думает, что я вчера гуляла с тобой долгое время, — Патти несколько занервничала, но она знала, что может доверять Дженет беспрекословно. — Не наломай дров, Патти. Ты же знаешь, как он к тебе относится. Это видят все, когда вы раньше гуляли вместе и иногда до сих пор выходите, когда у него хорошее настроение, — Дженет легко сжала руку подруги, пытаясь ее вразумить. — Все будет хорошо, Дженет, я верю в это. Пока же я и Говард будем видеться в присутствии Кенни, а там дальше кто знает. Может быть, нам будет совсем не по пути, — но Патти знала уже, что безнадежно врет и себе, и подруге. Если честно, именно тогда она уже ощущала, что изменения и все этим переломные моменты были неизбежны. Словно что-то ломалось, а где-то возводились стены. Патти боялась потерять Роберта, и в то же время понимала, что станет именно той, кто сам все разорвет, когда наступит время. Ее снедали разные чувства перед следующей встречей с мужчиной из Пратта, хотя она и не могла ничего с собой поделать. Уж очень сильно она нуждалась в чьем-то внимании, хоть Роберт по-прежнему оставался с ней мягок и ласков. Патти тяжело вздохнула, переодеваясь в фирменную униформу магазина, прощаясь с Дженет до ланча, пока не пришли еще посетители, и им нужно было выложить весь товар на полки. Грусть вновь охватывала ее, и она уже точно знала, что такое же состояние наступало и у Роберта. Всю Холл-стрит обуревала бесконечная грусть, погружая мир в темные краски и тона. Пока везде было тепло и солнечно, в их квартире темнело и холодало, словно вся жизнь постепенно оттуда вытекала, оставляя внутри лишь одиночество и невыносимую тоску. Так и начиналось лето шестьдесят восьмого…