Because The Night...

Осень — конец 1968 года

Что-то удивительно горькое и одновременно угнетающе душащее все чувства копилось под языком, заставляя лишь желать, чтобы это омерзительное ощущение однажды прошло. Роберт с ненавистью посмотрел на почти все собранные вещи и кинул ключи под коврик, зная, что их там никто не будет искать, собираясь ехать в аэропорт. Да, его по-прежнему многие вещи держали в Нью-Йорке, но также он хотел понять, что же на самом деле происходило с ним все это время. Нормально ли было то, что его так влекло к мужчинам? Нормально ли то, что он часто брал журналы с гомоэротической тематикой, выбирая оттуда лишь самые интересные фотографии, но особо никогда не показывая их Патти? Правильно ли он поступал, когда сдерживал в себе все порывы ради Патти и той самой правильности, о которой вечно твердили в этом затхлом обществе? Он убрал намокшие пряди со лба, садясь наконец-то в такси. Сан-Франциско, как говорили, был городом больших возможностей на тот момент — там принимали совершенно всех, кто хотел получить помощь, познать тайны собственного тела и разума, а также научиться жить в гармонии и спокойствии с самим собой. Правда, сейчас там уже город скатывался в полное обезображивание, а диггеры и вовсе не справлялись со своей задачей полноценно, но Роберту нужно было увидеть все воочию, чтобы понять, с чего начинать. Он помнил, что дал весточку Терри встретиться не раньше, чем в самом самолете, а поэтому он продолжал верить, что вся эта поездка не зайдет никуда слишком далеко. Все же перед глазами до сих пор стоял образ Патти с печально-грустными глазами, которая знала, что не увидит его еще очень долгое время. Ну а Терри… он довольно-таки миловидный мальчишка, учтивый и обходительный, чем-то отдаленно напоминающий Роберта до встречи с Патти, однако он до конца не был уверен, приедет ли он. Все же Джуди Линн уговаривала их обоих от этой поездки, а она имела немало влияния не только на самого Мэпплторпа. Но так или иначе, он полетел один, до самого последнего момента надеясь, что не будет одиноким в своем самокопании. И вот Сан-Франциско встретил его настолько дружелюбными и огромными объятиями, что еще не покидая аэропорта, казалось, будто этот город уже поглотил его. На улице стоял милый мальчишка, возможно, одного возраста с Робертом, который заводил здесь знакомства с многими людьми — типичный хиппи, надо отметить, а потом дав Роберту небольшую промокашку, дружелюбным жестом позвал его пойти за собой. Конечно, коммуна — не совсем то, о чем мог бы желать ни о чем не знавший мужчина, но там царила совсем искренняя безмятежность, которую день со днем не сыщешь в Нью-Йорке. Нет, не Хайт-Эшбери встречал его, о коем он слышал так много, а немного другой район, но не менее большой и где не было яблоку упасть. С первого же шага в это странное общество Роберта уже пригласили в дом, где жило несколько пар, включая и просто одиноких юношей, лежавших в те часы на крышах домов вместе с остальными людьми. Наверное, так и выглядела жизнь в этом городе в любое время суток. А еще другая вещь, которая ему больше всего бросалась в глаза — почти все без промедления глотали кислоту, курили косяки и периодически принимали разных цветов пилюли или использовали, как сами хиппи выражались, лимонную трубку или же даже пытались курить банановую кожуру, если денег не хватало совсем на качественную дозу ЛСД. От такого обилия глаза Роберта блестели так ярко, какого живого блеска не наблюдалось уже в течение долгих месяцев — в руках у него уже лежала таблетка, а в карманы этот красивый незнакомец пихал уже еще несколько, занося его вещи на второй этаж дома, который использовался для гостей коммуны. В голове снова наступал привычный туман, а на деле, в отличие от многих простых жителей этого города, в нем пробуждались творческие порывы, что заставляло его пойти и узнать, как и чем жили в этом потерянном месте. Ночи и дни сливались в одно целое, однако здесь, в этой коммуне, он начинал постигать свою истинную сущность — никто не пытался тут скрывать свое внутреннее «я», никто не говорил, что это плохо принимать себя таким, какой ты есть. Если ты выбрал один путь, значит, ты должен его принять. Роберт мог жаловаться, что его родители не приемлели подобные речи, не такое воспитание они ему давали — это все на него давило, словно снежный ком, когда он пытался понять, почему же он проводил так много времени с матерью или не любил совершенно все то, что отец навязывал его старшему брату. В Сан-Франциско многие давали раскрепоститься так, что под кислотой все казалось прекрасно. За первую неделю Роберт научился не стесняться своего тела и его желаний, потом стал понемногу учиться понимать глазами, что истинно желанно, а что казалось уродливым и ужасным, затем наступало жгучее влечение, которое отрицать становилось совсем бессмысленно. Оглядываясь на истоки прошлого, на искусство, что создавалось веками, Роберт вдумчиво озирался по сторонам, говоря себе, что это, как данность, нормально и совершенно естественно. Кто хочет гнать всех собак на таких других людей, могли навсегда исчезать из жизни. А самое главное, теперь он принял то, что вовсе не нужно скрывать от своих близких все новые и эгоцентричные приобретения, которые напоминали о новом принятии сексуальности. Зачем бояться и держать в себе порывы, когда можно дать им волю? Ведь чем больше ты таишь в себе секреты, тем больше срываешься в итоге, пускаясь в самую темную пучину страстей. Теперь его взгляд научился выбирать правильных людей, которые внешне привлекали к себе, он видел, как иногда на него косо поглядывали, а потом в момент сближения под кислотой, они уходили куда-то в ночи, что Роберт даже не знал туда дорогу на утро, а дальше он мялся долгое время у дверей, не зная, насколько ли правильно это решение, но стоило кислоте ударить в голову, и любое действие становилось верным. Янтарная жидкость после обжигала горло и внутренности, согревая и делая взгляд еще более мутным, а потом пальцы дотрагивались до чужой кожи, пробовали, изучали, чужие губы так немило горячили все подсознание, что в попытке принести еще больше наслаждения, в разуме исчезали самые последние мысли, даже когда дело доходило до не самой убранной спальни и не самого лучшего приземления лицом в подушку. Это стало первым очень важным шагом в переменах собственной личности. И вот только первые солнечные лучи заливали всю комнату светом, касаясь изголовья кровати и лица, как тут же воспоминания сами по себе сквозь пелену усталости возвращались, и Роберт наспех одевался, проскальзывая совсем тихо из дома, что бродил по утру, сгорая от стыда, настолько легко он всему этому поддавался. И приходя к себе в комнату, он садился за стол и брал в руки ручку, собираясь написать Патти небольшое письмо о себе, как тут же стоны, руки, движения встревали перед глазами и он отпихивал от себя бумагу, комкая ее так сильно, что хотелось удавиться. Так он решался испытать и себя, и Патти, значит? Так он думал, что просто окажется каждый шаг? Как он мог ей вообще писать, если еще пару месяцев назад они жили вместе и вовсе неплохо? Руки прикрывали лицо полностью в утреннем свете, а днем его расспрашивали обо всем, что происходило, и по правилам коммуны приходилось сознаваться. Никто не мог его осудить и не говорил, что он совершил ошибку. «Прими это и не страдай», — ответил ему мужчина по старше в легком кафтане из килима, держа в руках таракана. Роберт смутно представлял, как с этим справиться. И вот снова наступала ночь, случалось все то же самое, и Роберт отправлялся на ночную прогулку, а на утро исчезал уже из совсем другого дома, пытаясь пригладить смятую одежду оставленную где-то еще чуть ли не на пороге. Но в этот раз стыд немного уходил на второй план, и Роберт не стеснялся говорить наконец-то, что в этом было что-то такое особенное. И чем больше он принимал себя, как нового человека, страхи и моральные рамки общества исчезали сами по себе, оставляя за собой лишь приятное чувство эйфории, что и кислота не нужна для ощущения экстаза, ведь ничего похожего до этого с ним не происходило. Если не считать встречу с Патти, которая сделала для него гораздо больше, чем вся его семья целиком. — Про тебя говорят тут странные вещи, что на утро ты всегда ускользаешь, но прошло время, и слухи, значит, не стоят того, — приподнимаясь на локте сонный мужчина проговорил, рассматривая белую обнаженную спину Роберта. — Я от многого устал, да и бегать вечно нельзя от себя самого, — Роберт смотрел, как солнце озаряло крыши домов, и тут же к нему приходила идея сделать что-нибудь оригинальное, чтобы потом он мог это привезти Патти. — Ты мыслишь, как хиппи, хоть и не хочешь так считать. Мы здесь все живем одним днем, и не стоит пытаться корить в себе то, что оказывается самой естественной вещью. Маринола не хочешь? Да, ушло стеснение и на смену ему пришло чувство спокойствия и даже азарта, потому что подобную «случайную» охоту ночью можно продолжать и дальше. Но нужда написать о себе Патти становилась просто нестерпимой, что строчки сами складывались так изящно, хоть и даром писателя Роберт не обладал. «Наверное, за это время я успел понять, как важно перестать себя корить за ту неправильность, что пытаются искоренить в обществе. Я долго бежал от того, что считал постыдным, но теперь все изменилось, я не вижу смысла скрывать от кого-либо себя нового. Я повстречал здесь многих мужчин, просыпаясь по утрам в их постели и сбегая, но все так же продолжаю верить, что наша близость и стремление создать будущее еще теплится глубоко внутри нас. Я совершаю это признание и не перестаю верить, что искренне верен тебе. Мы вскоре уже свидимся. Роберт — как все происходит на самом деле — Патти». С плеч как будто упал тяжелый груз, что на него давил последние лет пять, а может быть, и больше. Теперь Роберт знал, что по возвращении в Нью-Йорк через две недели, вернется туда совершенно другим — свободным, открытым, не скрывающим свое творчество от посторонних глаз, которые могли бы его за это осудить. Он сам искал эти встречи в городе, даже был в Хайт-Эшбери и провел там несколько дней, слыша о том, что какая-то троица хотела вскоре забрасывать дом, потому что переполненный город раздражал одного из них. Что ни говорить, но люди тут все бывали разные, и Роберт жаждал все больше и больше прочувствовать то, как эти случайные встречи на нам отражались, ведь что с наркотиками, что без них все в его нутре так загоралось, словно вспыхивала сверхновая, от неожиданной эйфории того, что так долго не мог получить, а потом и вовсе брался за аппликации, грифель и бумагу, создавая новые работы, которые могли бы порадовать всех, кто интересовался в то время искусством. Хотя под кислотой все становилось в разы прекраснее реальности. Словно крышу сносило, и из этого чувства свободы, хотелось познавать что-то новое, брать вверх над ситуацией и не быть безвольной тряпкой в торжестве ночью, но Роберт понимал, что так далеко он не мог еще зайти, не смотря на все обострившееся сознание, охваченное красками и новыми оттенками. Он надеялся жить без страха и хотел, чтобы Патти приняла это, как самый естественный жест, просто оставалась на то одна вера. А потом и вовсе, он нашел замечательные засушенные цветы у одного из хозяев дома, собирая из них композицию, которую он сделал за пару часов утром, окрыленный новыми идеями, не забывая туда добавить немного кожаных элементов и простой шелковой ленточки, что в сочетании давало интересный эффект. И сильно боялся, что в перелете вся красота рассыплется, стоит только самолету взлететь, но это лишь банальные предрассудки. — Если надумаешь вернуться, здесь всегда рады тем, кто однажды имел честь попасть в нашу коммуну, — тот же самый парнишка сказал на прощание, которого Роберт поймал по дороге из аэропорта в первый день в городе свободы. И хотя Роберт знал, что вряд ли в скором времени он захочет попасть в это безбашенное и одновременно тихое и размеренное общество, время, летящее в Сан-Франциско, словно самый быстрый реактор, дало так много поводов не усомниться в себе, что Нью-Йорк представал теперь совершенно новыми глазами человека, которому довелось столько всего пережить. Нет, он не хотел сразу же видеться с Патти, а вот Джуди уже звала тут же к себе на квартиру, принимая радушно, где, собственно говоря, глаза загорелись с необычайной силой, стоило ему увидеть Терри и его застенчивую и одновременно сдержанную улыбку, и на столике три чашки крепко заваренного кофе, хотя на часах давно уже не было утро. — Знаешь, мы ждем подробностей, а также слов извинения за то, как ты туда не хотел ехать, — тихо вразумила Джуди Роберта, обняв по-дружески его за плечи, когда Терри спокойно наблюдал картину, сидя в кресле с другой стороны столика. И он рассказал совершенно все, не стараясь ничего утаивать, хоть и боялся, что Джуди все неправильно воспримет и станет в итоге читать нотации и мораль, как сделали бы его родители, но она лишь улыбалась и время от времени негласно кивала головой, выказывая своему давнему другу поддержку. — Кстати, тут про тебя Говард слухи разные распускает, что очень неприятно сказывается на Патти, но я надеюсь, что ты не станешь скалиться на него по пустякам. Просто прими это к сведению. А пока я оставлю вас вдвоем, наверняка, у вас есть о чем поговорить и без меня, или не только. Джуди также отметила это яркое преображение в Роберте, он словно весь светился от счастья и уверенности и одновременно немного нервничал, поэтому ей лишь приходилось гадать, каким еще изменениям подвергнется Роберт, когда пройдет немного больше времени. Неизвестность и пугала, и очаровывала, ведь из него наконец-то мог получиться стоящий эксцентричный художник, который заявит о себе всему миру работами высшего пилотажа, как бы сказали летчики. И тем не менее, в нем скрывалась по-прежнему все та же мягкость и аккуратность, хоть и его сексуальность и раскрепощенность излучались в разы сильнее. Что-то новое нагрянуло, и что-то старое осталось неизменным. Возможно, Патти не откажется от него, думала про себя Джуди, поэтому набирала номер квартиры Дженет, чтобы сообщить ей хорошие новости… Патти полностью сосредоточила свое время на работе после того, как Роберт уехал в Сан-Франциско. Наверное, хотелось снова зайти на Холл-стрит и ответить ему «Останься!», но все эти мнимые угрозы не казались ей настолько опасными и даже сумасбродными, потому что замечала все смятение и потерянность Роберта, смешанными вместе с отчаянием и нуждой снова иметь при себе опору. Время шло, а она продолжала жить вместе с Говардом, несмотря на его вечные упреки и жалобы об учебе Пратта, что очередная бездарность пыталась себе найти место в этом элитном заведении. Но чем больше ворчание продолжалось вечерами, тем быстрее Патти осознавала, что Роберта она бы нисколько не стала в этом винить, когда Говард подобным ее сильно раздражал, И лишь после разговора с ним о возможности пожить раздельно, но не прекращая встречаться, она съехала сначала на неделю к Дженет, где они ютились в небольшой квартирке вместе. Но до недолгого времени, пока их квартиру не взломали воры, хоть и, к счастью, ничего ценного они там не обнаружили, разве только помяли все рисунки и книжки С тяжелым сердцем она собрала все вещи, однако не стала об этом жаловаться Говарду и искать себе оправдания, решив, что у него и так дел по горло, она просто переехала обратно в Бруклин на Клинтон-авеню, где провела первую ночь на улице в этом большом шумном городе. И все же она не переставала думать о Роберте даже в самый неподходящий момент. Патти просто хотелось верить, что он сможет найти то, ради чего преодолевал столько миль из одного конца страны на другой. Да, она догадывалась, что изменения неизбежны, но и не могла представить, как же они встретятся после всего, что случилось. По сути они не говорили друг другу «прощай», не старались отдалиться, просто в чем-то их пути пошли разными дорогами. Выбор этот они сделали сами. После того как квартирка на Клинтон-авеню, здесь редко принимала у себя Говарда Патти, когда он перетаскивал часть принадлежностей для рисования сюда, чтобы они никогда не пропадали зря. Патти часами могла наблюдать, как он рисует, выводит линии., а потом и вовсе складывал все ниточки воедино, заканчивая композицию. Нет, она не высказывала ему, насколько сильно такие техники отличались от того, что делал сам Роберт. Просто иногда художники были о себе слишком высокого мнения и спустить с небес на землю их задницы получалось не так уж и легко. Но и в тот же момент ей самой очень захотелось заняться самой живописью, потому что некогда Роберт и Патти давали друг другу обещание, что ни за что на свете не забросят творчество, а будут и дальше усердно работать, чтобы хоть что-то ценное приобрести из их жизни — опыт. Говард уговорил ее, что, для начала перед придумыванием собственных образов, стоило обратиться к чему-то более обыденному. То, что проверено временем и выставлено на всеобщее обозрение. А по сему она лишь в благодарность поцеловала его в щеку, зачитывая очередное стихотворение, пока мужчина задумчиво слушал и лишь изредка кивал. Нет, это не походило на ту идеальную атмосферу, что окружала их с Робертом, но ради безумной влюбленности Патти пыталась сосредоточиться именно на этом чувстве, ощущая всеми фибрами, что в этот раз все сложится совершенно по-другому. Она решила обратиться к фотографиям, взяв на прокат фотоаппарат в МоМА, после чего сделала разных черно-белых портретов женщин де Кунинга, отдав в магазинчике проявить пленку и распечатать ее, после чего развесила снимки у себя в спальне на стене, решив каждый день посвящать себя живописи кистью хоть час, чтобы лучше представлять в дальнейшем, как же это делали и Говард, и Роберт. В этом столько находилось интригующего и одновременно обыденного, что даже в какие-то моменты она сидела рядом с Говардом и ждала его поправок, если он видел грубые ошибки или же неточность линий и их неверную толщину. Все же портреты — такая же непростая штука, как и делать аппликации из всякого хлама, который Роберт приносил пачками раньше. — Нет, чуть аккуратнее и увереннее вот здесь. Не води слишком сильно кистью, а то останутся подтеки, — мужчина старался быть как можно мягче и даже с радостью помогал держать ее руку в своей, считая правильным ее решение принимать помощь от человека, который учился на художника и как им стать. Они могли также долго сидеть за работой на полу или за столом, и Говард спокойно рассказывал ей о лекциях истории искусства или же о том, какие слухи и сплетни разносились по Пратту, поэтому она с удовольствием проводила это время, даже не смыкая глаз, когда он сонную Патти в итоге переносил на кровать и устраивался рядом, не решаясь вот просто так уходить, ничего не сказав напоследок. Да, между ними хоть и была некая отстраненность, потому что его пугала порой сама Патти своими манерами и поведением, но она ему также нравилась нехило, отчего они пробовали построить нормальные отношения, все по-прежнему отдавая себя беспрекословно творчеству. И в такие ранние часы он принимался готовить самый простейший завтрак, бегая в булочную за свежими и только что испеченными булочками, грея турку, в которой варилось кофе, пока Патти продолжала мирно спать под одеялами, а потом и вовсе получала завтрак в постель. Небольшая, но такая приятная неожиданность, которая заставляла, конечно, ее улыбаться. И в ответ Говард получал такой же поступок, когда Патти оставалась ночевать у него, заглушая свет в его комнате и ставя крепкий кофе на стол перед его пробуждением, после чего знала, что всю благодарность он отдаст ей в душе или пока они одевались перед работой или учебой, и Патти наконец-то могла поверить за такое время, что в ее жизни снова наступала ясность. Черная полоса сменялась белой, и все сложности, ну практически все, оставались позади, пока у нее снова оставалась поддержка под боком и отменный завтрак в ее квартире, за который можно было простить что угодно. Хотя с Робертом все казалось точно также. С ним не нужно было притворяться, искать отговорок, чтобы пораньше уйти из квартиры, больше не попадаясь на глаза своему любовнику. С Говардом чуть оказалось по-другому, но Патти хотелось надеяться, что и это в скором времени пройдет само собой. И тут спустя время она получает весьма неожиданное письмо от Роберта, в котором он фактически изливал ей свою душу, а также продолжал уверять ее, что отношения между ними нисколько не изменились. Патти не могла взять в толк, почему все это происходило, почему он вдруг резко поставил такой неубедительный ультиматум и тут же поехал его осуществлять. Это больно било вообще по чьему-либо самолюбию. Человек, который пытается скрыть все свои недостатки обычно редко делится с кем-то сокровенным, боясь насмешей и непризнания от даже близкого друга. И Патти только сейчас начинала это понимать, пряча от Говарда письмо, чтобы он не смог его прочитать не раньше, чем сделает тщательно она сама. Ей так не хотелось конфликтов, так не хотелось объяснять что и к чему, почему Роберт ей решился написать, хоть и точки все же были поставлены в некоторых вопросах. Нет, это слишком сложно даже для нее. Патти дождалась следующего дня, когда сумела дрожащими пальцами раскрыть конверт и достать оттуда письмо, начиная читать его заново, впитывая в себя все слова, которые казались ей настолько поэтичными, что она еще никогда не видела Роберта в таком настроении. Похоже, перемены и вправду начались. Она винила себя в том, что произошло, считала, будто она не смогла уберечь его, ведь если мужчина вставал на подобный путь, значит, он не видел в женщине того, чтобы ему хотелось постичь. Но что она могла знать о подобном? О запретном для многих еще некогда? Заблуждение имело яркие краски, когда в голове проносились факты и воспоминания от чтения книг по искусству, где говорилось, что трагический союз вытекал из того, что произошло с Рембо и Верленом, ведь первый до самого последнего вздоха сожалел, что не нашлось такой женщины, которая стала бы верна и похожа на него настолько, что отличий в них двух бы не смог никто соотнести и показать на их схожесть. А потом просто вспомнились многие поэты прошлого, и все так выглядело, будто это болезнь, проклятие, растущее внутри тела. Но настолько романтично долго смотреть нельзя, поэтому Патти надеялась, что в скором времени она сможет увидеть Роберта и представить собственными глазами, насколько же сильно он изменился. Пока ей доставались только догадки, подтверждений которым не существовало. Ее беспокоили новые связи и его имидж, тот самый из Сан-Франциско, однако жажда снова увидеть его была сильнее всяких предрассудков, которые ей вскоре начал капать на мозги Говард, говоря, что в этом ее вины нет, просто Роберт оказывался вот таким эгоистичным ублюдком. Дженет и Линда высказывали другое, пытаясь напомнить несколько надменному мужчине, что половина студентов из Пратта были бисексуалами и гуляла в две стороны, что вообще в идеале никого не волновало. Однако разрываясь между двумя огнями, Патти только сейчас, за пару дней до приезда Роберта, поняла, что весь год он себя очень сильно сдерживал, не давая своей натуре вырваться наружу, так как он привязался к Патти, и бросать ее он просто так не собирался. Он пытался защитить и ее, и себя, сохранив эти странные отношения в вакууме, чтобы никто не мог легко к ним подобраться, но, как и у всех действий, в этом были и немалые недостатки. Патти только сейчас это поняла, только в этот момент вспомнила, почему отец Роберта был таким высокомерным и холодным по отношению к сыну, а его мать — самая невинная женщина, которая опекала их несколько дней пребывания в Флорал-Парке. Если кто и мог сломить человека, то это не только внешние обстоятельства, но и внутренние, особенно если родители вмешивались так просто во все личные дела, формируя его личность под себя. Патти устало прикрыла глаза, наконец-то засыпая, когда Говард покинул ее квартиру. Она еще не знала, что завтра приедет Роберт обратно в Нью-Йорк, однако и он сам не решался так просто зайти к ней, даже толком не зная, где ее жилье теперь. Они оба давали друг другу время, чтобы восстановить дыхание перед новой встречей, которая должна будет указать в будущем все: что с ними станет, как они будут общаться, что сделают вместе или же навсегда пойдут порознь, больше никогда не пересекаясь друг с другом. Окажется ли в этом мире вновь сильная опора, когда они больше не смогут жить вместе, потому что приняли решения, влияющие на последующие шаги? Патти повернулась на другой бок, окончательно прогоняя от себя все плохие мысли, зная, что завтра настанут новый день и новые проблемы — все было только впереди. Роберт вышел от Джуди вместе с Терри, снова возвращаясь на Холл-стрит, где они вместе решили заняться ремонтом. Так многое тут напоминало о прошлых месяцах, что он готовился координально изменить облик квартиры. Все вещи Патти, которые она так и не забрала, они аккуратно сложили по коробкам, чтобы потом они смогли передать их Дженет, а потом выкинули большую часть вещей в ближайшую мусорку, втаскивая туда новые принадлежности и мебель такую, что Роберт считал более удобной. Терри помогал во всем, оставаясь вечером допоздна, не смыкая глаз. А утром начиналась спешка, быстрое натягивание одежды, чтобы только успеть вовремя в Пратт на очередные лекции, где нередко их прикрывала Джуди, когда они вдвоем врывались в аудитории. И Терри очень долгое время боялся, как на них будут смотреть остальные с осуждением, но в колледже все выражали полное безразличие, потому что сексуальность, по мнению многих, не является главным критерием творчества в большинстве случаев. Точнее, ты можешь ее вымещать в искусстве, но не должен ставить это на показ общественности. Роберт же сиял на публике, а его новые работы все больше и больше приобретали элементы гомоэротики, которая выглядела чересчур эксцентрично и странно на холсте. Как-то раз это заметил и Говард, проходящий мимо вместе в Кенни, однако в его взгляде читалось столько неприязни и отвращения, что было сложно себя удерживать от едких комментариев, хотя на все эти ориентации и прочие вещи оставалось совершенно наплевать. Вот от кого Роберт и узнал, где живет Патти. Это был подслушанный разговор между Джуди, Кенни и Говардом, когда они говорили, что лучше ни ей, ни ему не видеться, хоть Говард и упоминал письмо Роберта к Патти. Наверное, они боялись, что старая привязанность на фоне новых увлечений могла бы дать свои неприятности. И все же Роберту не было дела до чужих сплетен и разговоров, ведь на днях, когда он попытался найти Дженет, ему сообщили с той квартиры, что она давно переехала после того, как ее и Патти пытались обократь. Он знал, что квартира в Бруклине напоминала Патти о прежних временах, а поэтому он даже долго не стал ждать — отправился тем же вечером, прихватив с собой подарок, привезенный для нее из Сан-Франциско. Услышать ее голос, который встревожено приближался к входной двери, стало таким приятным сюрпризом, что привычное тепло разливалось по всему телу. Она открыла дверь, он сделал шаг назад. В глазах играли одни лишь вопросы, на которые тут же хотелось дать себе сотни ответов. Его руки заключили ее в кольцо объятий, и у Патти даже не оказалось времени на подумать, потому что тут же ее кружили в воздухе, спустя момент ставя на прежнее место. В его руках оказался подарок, но отдать же его решил он только тогда, когда они зашли внутрь. И за все это время никто не произнес ни слова — ни к чему это, когда люди понимали друг друга только по жестам, а это уже много значило. — Ты изменился, — произнесла Патти спустя время, когда раскрыла свой подарок и увидела небольшую миниатюру Сан-Франциско, сделанную руками Роберта, что-то в этом было невероятно милое. Ее голова покоилась у него на плече, когда они сидели на полу в ее спальне и смотрели на закат за окном. — Ты тоже, однако мы стремились к этому с самого начала, — его пальцы мягко гладили ее волосы, и все напоминало недавнее прошлое, когда они могли так проводить вечера. — Хочешь я расскажу больше о Сан-Франциско, о том, чем я сейчас занимаюсь в Пратте вместе с Терри? —Я уже думала, ты никогда не спросишь. И он поведал ей о многом, о коммуне, об экспериментах над собой, об отношении людей друг к другу в том городе, о странной троицы, что попадалась ему навстречу несколько раз. О его новых преображениях в творчестве и тихой зависти сокурсников, а также стоило упомянуть и недавний разговор Говарда и Джуди. Патти слегка напряглась после сказочных описаний, что не могла поверить, как Говард так жестко о нем отзывался, хотя… — Это не в первый раз, хоть и раньше он никогда не упоминал, о ком говорил. Значит, он считает тебя бездарностью, не имеющей таланта, а себя — продвинутым художником? — она просто поверить не могла, что так с ней поступал Говард. За ее же спиной. — Не будь строга к этому и не стоит злиться попросту, когда нет для этого особых причин, — они смотрели друг другу в глаза, и Патти впервые видела эту непоколебимую уверенность, смешанную с открытой и яркой сексуальностью, которую Роберт больше ни от кого не скрывал. — Однажды мы увидим, кто из нас будет на афишах, а кто на самом дне. Поверь мне, Патти, мы сможем выстоять все, если только… Я не прошу тебя ни о чем, однако мне хотелось бы, чтобы все было как и раньше. Не прошу о многом, но все это когда-то для нас двоих остается дорогим воспоминанием. Патти молчала, даже ничего не говорила, потому что боялась давать второй шанс отношениям, когда у Роберта в жизни начинался раздрай. Жить с ней и одновременно с Терри… Она не могла себе представить подобное, потому что очень сильно боялась, что рано или поздно все закончится так же, как и в прошлый раз. Патти просто поудобнее положила голову ему на грудь, и этот жест звучал как ее собственное раздумие, на которое уйдет еще немного времени. Она знала, что не сможет поступить подобно, но продолжала видеться с ним каждый день, зазывая к себе в квартиру, где она показывала, чему научилась и как теперь рисовала кистью, пока Роберт аккуратно исправлял ее, заставляя облокотиться на свою грудь, чтобы он мог ей совсем тихо говорить на ухо и удобно водить рукой, держа ее запястье. В этом плане возвращалась старая идиллия, которая приносила обоим лишь только спокойствие. Однако, если Говард терпел сумасбродного Роберта и его прогулки с Терри по колледжу, то когда он встретил его, выходящим от Патти, в нем снова поднимались прошлые сомнения, отчего он мог читать ей нотации и вскоре просто уходил, потому что не мог примириться с тем, что Патти опять начала с ним общаться. Отношения с Говардом совсем в тот момент расклеились, и Патти решила, что им лучше какое-то время не видеться, пока он не образумится и не поймет, что они с Робертом просто старые и хорошие друзья (хоть Роберт и пытался всячески намекать ей на то, что между ними могли бы быть прежние отношения). И когда Патти сама уже начала расклеиваться на части, потому что Говард обходился с ней не самым приятным способом, она вела себя крайне странно и могла не приходить на работу несколько дней, после чего получила звонок от Дженет, и та ей сказала, что уже отправила Роберта для разговора с ней, потому что ни в какие ворота это вовсе не шло. Вот тогда она и познакомилась с Терри, тем приятным юнощей, который отнесся с самого первого момента к ней очень хорошо. Он мог с ней долго общаться, пока Роберт наводил порядок или же ходил по магазинам, чтобы достать Патти немного еды, а заодно приносил кое-какие свои принадлежности, после чего просил почитать что-нибудь из ее собственного сочинительства и для себя, и для Терри, который ничего подобного еще из этого не слышал. Да, мельком Патти отмечала, насколько они похожи друг на друга — эти жесты, движения, даже мимика на лице нередко совпадала, что Роберт и Терри походили на братьев-близнецов, хоть по их поведению и тому, как они сидели рядом, а чья-нибудь рука обнимала за плечи, говорила лишь о том, что такие отношения выглядели весьма естественно и обыденно, а не каким-то проклятием, ниспосланным с небес. Она наблюдала украдкой и видела, как Роберт привязался к нему, как старался обходиться с ним не менее аккуратно и ласково, также как и с ней самой. И Терри ей очень даже нравился, когда он сам рассказывал ей, что Роберт вряд ли просто так сможет забросить Патти в таком состоянии, пока этот наглец где-то шлялся и даже не собирался извиняться. Но были и дни, когда Роберт приходил вместе с Терри и ему приходилось держать ее в своих руках, пока Терри отстраненно наблюдал за ними двумя, понимая, насколько много вещей связывало эту парочку вдвоем. И порой он исчезал на улице, куря сигарету, пока Роберт не укладывал Патти в постель, напоследок целуя ее в лоб, а потом уходил тихо из квартиры, присоединяясь к нему. — Сегодня она точно раскисла, на днях она держалась, — произнес Терри, кидая окурок на асфальт. — Пока он ей будет вставлять палки в колеса, ей покоя не будет. Уверен, что именно она протянет ему руку, а он просто примет это как данность. Не с тем мужчиной она связалась, — Роберт накинул на свои плечи куртку и пошел по тротуару в сторону дома, зовя за собой мужчину и и приобнимая его за плечи. — Пойдем домой, нам надо доделать то, что начали, иначе я завтра вообще не захочу никуда идти. — Это можно устроить, но совершенно по-другому, — Терри хитро улыбнулся и зашагал быстрее, видя азарт в глазах Роберта. Прошло еще больше времени, а Патти то сходилась, то расходилась с Говардом, когда Роберт уже просто устал наблюдать за Патти и смотреть, что в одни дни она выглядела такой счастливой и окрыленной, а в хмурые дни она просто не могла выйти из дома, предпочитая теплые объятия Роберта вместо того, чтобы как-то выйти в люди и поговорить с этим ублюдком. Да, именно так Роберт о нем и думал. Все верно. Он стал приходить в декабре уже один, без Терри, зная, что тому надо было наверстывать материал и усерднее работать, а не только спать, принимать кислоту и трахаться, поэтому он давал ему больше свободного времени, предпочитая окружение Патти. Они стали, как и раньше, снова работать вместе, и они подтверждали опять свои клятвы, данные друг другу, что они будут творить и дальше, пока их счеты с искусством совсем не сведутся к нулю. А Патти продолжала порой подолгу рыдать у него на плече, хоть и считала, что совсем не имела на то права. — Ну-ну, все будет хорошо, милая, — говорил он ей, называя ласковым прозвищем, которое так редко звучало из его уст. — Пожалуйста, не уходи сегодня, переночуй со мной, — просила она, и у Роберта все сияло лицо, когда она так шептала ему эти слова. Разве мог он ей отказать в подобном? — Не уйду, обещаю. Ты только не рыдай так сильно, а то я скоро буду выжимать свою рубашку, хоть я и не прочь без нее ходить, — она заулыбалась и лишь сильнее приникла к нему. — Ты знаешь, без тебя и дня не проходит. Мы прочно въелись друг другу под кожу. И это хорошо, Патти, даже слишком. На следующее утро, когда оставалось лишь пару дней до праздников, Роберт попросил ее о кое-чем — нарисовать по целому альбому разных рисунков, которые обоим могли бы показаться интересными, и Патти взялась за задание с ответственностью, потому что альбом был будущим подарком для Роберта — множество простых рисунков природы, женщин, городских небоскребов красовались на страницах блокнота, и вперемешку с этим были вписаны новые стихотворения. Она нашла кожу, чтобы обернуть в нее обложку, а после Роберт отдал ей красивую тетрадь, переплетенную лиловым шелком, обложка которой была обметана черными толстыми нитями — почти как те самые рисунки, которые они смотрели вместе в самую первую их ночь. — Спасибо, — шептала она в полумраке комнаты, когда Роберт лишь улыбался ей и целовал в щеку. А вот на ее день рождения Роберт решил, что весь вечер оставит только для себя и нее, принеся ей самый лучший подарок — новый альбом «Роллингов», с пластинки которой звучала «Sympathy For The Devil», под которую они танцевали, наблюдая за снегопадом на улице, мечтая о том, что утром они смогут выйти в парк и наиграться в снежки, как малые дети, а потом снова вести себя как взрослые люди. Это была песня Роберта, это был странный конец шестьдесят восьмого года, однако разве могло оно быть хуже? — Так выпьем же за то, чтобы шестьдесят девятый нас удивил немалыми сюрпризами, — бокалы чокнулись, а они наслаждались музыкой, когда наконец-то пробила полночь, и начался новый год.