Because The Night...

Конец весны – середина осени 1971 года

Вся весна прошла так, словно ее и не было: Патти после разрыва с Сэмом совсем обезумела, то впадала в депрессию, то вела себя так, как если бы в жизни ей не хватало экстрима. Роберт, смотря на такую Патти, вынужден был принять решение оставить все свои дела на время и проводить свои свободные часы с ней, наплевав даже на Дэвида, который периодический лез к нему по поводу продаж украшений в мастерскую Холстона. Он не мог смотреть на нее такую подавленную, раздавленную уходом Сэма. Наверное, имелся шанс позлорадствовать, сказать, что изначально к этому все и вело, но, прижимая к себе крепко Патти, он поступить так не сумел. Он не любил читать книги, и, тем не менее, в тот период, он приносил ей раритетные издания, читая по несколько часов книги, потому что только так он мог заполучить полностью ее внимание. Но один раз Роберт все же не углядел за ней. Патти отправился в «У Макса», напилась там до ужасного состояния, что ее выволокли оттуда несколько мужчин на улицу, и краем глаза Роберт уже видел, что за ней наблюдала жена Сэма. Какая ирония! Он смог ее отнести в лофт на руках и найти чистые вещи, принести что-нибудь, что заставило бы Патти протрезветь. Однако стоило ему еще раз оставить ее одну, то в следующий момент с опаской, держа в руках стакан воды, а в другой палароид, он лез уже за ней на крышу, пытаясь отговорить от безумных мыслей. Никогда Роберт не простил бы себе, если бы позволил ей сделать то, что она задумала. Она стояла на самом краю бордюра, смотря вниз, на улицу, когда Роберт медленно подкрался к ней сзади и мягко сжал ее ладонь, заставляя к себе обернуться. — Патти, пожалуйста, не делай этого, — она лишь пожала плечами и вновь отвернулась от него. — Я знаю, что тебе плохо, что ты потеряна и, кажется, что ты никому не нужна, но это не так. Всегда найдутся люди, которые помогут, поддержат. Патти, прошу тебя, слезь с края. Может быть, этот придурок и никогда не ценил тебя по-настоящему, но мир полон ублюдков, которые не думают над чужими эмоциями. Я здесь, рядом, твоя поддержка, и я не хочу смотреть на то, как печально заканчивается жизнь только потому, что этот козел тебя бросил. Роберт видел, как по ее щекам текли слезы, как она дрожала от его ладони на свой пояснице. Нет, он видел, что теперь Патти не собиралась падать в пропасть, поэтому одним уверенным движением он потянул ее на себя, заключая в свои объятия. Он мягко гладил ее по волосам и шептал утешающие слова на ухо, а потом просто усадил ее на этот бордюр и сумел сделать несколько фотографий на фоне восходящего солнца. В тот момент он наконец-то мог увидеть улыбку на ее лице. И в последующие дни они больше не возвращались к этой теме, словно Патти стало гораздо лучше, словно она чувствовала его горячую и надежную поддержку, которую обычно всегда оказывала ему самому в самый тяжелый момент. В начале июня Стив Пол предложил ей съездить с другими музыкантами в Мексику, и Патти довольно скептически отнеслась к этой идее, даже пришла посоветоваться с Робертом, который в тот момент ругался с Дэвидом и пытался выставить его за дверь, чтобы он не смог подслушать их с Патти разговор. Конечно, он сказал «Да». Она обязана была отправиться в это путешествие, получить новый опыт, посмотреть на жизнь теперь другими глазами. Патти обещала, что станет ему писать письма, если найдет вдохновения, Роберт же заверил, что по ее возвращении она могла и так ему все рассказать. В Мексике она умудрилась достаточно напиться кофе, а вот песен написать — совсем немного. Патти и другие музыканты умудрились даже попасть в сильный шторм, но, в отличие от многих, из Акапулько она не уехала, решив, что вместо душного Нью-Йорка сначала она заглянет в Эл.Эй. Именно в тот день она увидела рекламный шит последнего альбома The Doors, который вновь ей открыл глаза на то, что пришло время вновь взяться за ручку и бумагу и начать писать поэзию. Джим Моррисон всегда для нее был именно таким примером — сочетание поэзии и рок-музыки — вот истинное призвание создавать то, что мало кто делал. Патти твердо решила тогда, что напишет рецензию к новому альбому и не будет сожалеть ни о чему. Через пару недель, однако, она получила новость, что Джим скончался загадочной смертью в Париже. Так воистину уходила настоящая эпоха. Но и Роберт в этот месяц зря время не терял — Дэвид познакомил его с Джоном Маккендри и его женой Максим де ла Фалез, куратором отдела искусства фотографии в музее Метрополитен и модным редактором журнала Vogue в отделе гастрономии, искусства фотографии еды. В общем, эта парочка действительно умела привлечь к себе внимание, Максим часто приглашала людей на званые ужины к себе в особняк, где она готовила самостоятельно старинные, можно сказать, средневековые блюда, а также всегда умело украшала дом к приходу гостей. Это было то самое знакомство, которое в будущем помогло свести Роберта и Сэма, но речь не об этом сейчас. Он настолько гармонично вписался в эту компанию, хоть и не каждый согласен был принять его в свои ряды — многие считали, что юноша из низших кругов общества никогда не смог бы стать тем, кем являлись они. Жаль, что по большему счету в этом все они заблуждались. Джон стал для него очень хорошим другом, пускай он и знал, насколько сильно его влекло к Роберту, но в таких отношениях он не нуждался, не хотел этого. Он видел себя тем, кто мог учиться у такого человека, вести творческие беседы и продвигать себя дальше по карьерной лестнице вверх. Каждое утро они созванивались, потом были долгие прогулки по городу или загруженный день в музее. Он успел завести себе довольно много новых знакомств, которые пригодились бы ему в будущем. И Дэвида это очень часто настораживало, бывали даже дни, когда они могли подолгу скандалить, и в конце концов он сдавался под напором Роберта, словно его бросали в мусорное ведро, на второй план. Не хотелось выглядеть использованным, но очевидная ревность просто застилала Дэвиду глаза, особенно в те моменты когда нужно было решать продажи украшений Холстону. Так продолжалось целый месяц, пока до него не дошли мотивы Роберта находиться с этим человеком, особенно его согласие на приглашение поехать в Европу временно поработать и набраться опыта. Ради карьеры Роберт мог сделать что угодно. Патти вернулась в Нью-Йорк, совершенно не ожидая реакцию от Роберта, когда она зашла в его часть лофта — он кричал, истерил, бил себя кожаным стеком по телу со словами «люблю, ненавижу, люблю», и так продолжалось часами, пока он пытался привести свои мысли в порядок. На его лице красовалась кожаная черная маска, его глаза искажали боль. И до Патти совершенно не сразу же дошло, что он находился под воздействием кислотного трипа. Возможно, он переборщил, возможно, просто не смог обуздать свои эмоции. Она нахмурилась, замечая, что его взгляд оставался таким пустым, словно он смотрел сквозь нее, будто она являлась для него призраком. Медленными шагами, степенно она оказалась подле него, взяв за плечи и умело тряхнув, отчего его голова слегка запрокинулась. Скорее всего, он даже не понимал, кто перед ним стоял, но ее голос, ее шептание возле его уха… Да, он любил ее шепот, любил, когда она мягко дотрагивалась до его волос и щек, собирая лицо в ладонях, словно чащу. Осознание вскоре накрыло Роберта, когда он сильнее к ней прижался, положив голову на плечо и аккуратно всхлипывая, продолжая держать пальцами хлыст и ткань ее белой рубашки. В итоге, она смогла его легко усадить на постель и уселась рядышком, позволяя закинуть к себе на колени голову. Пальцы мягко гладили скулы, линию челюсти, волосы на затылки, после чего Патти услышала, как он тихо сопел, погрузившись в крепкий сон. Он стал считать себя исчадием ада, боясь темных перемен, что рождались в его разуме и теле. Боялся, что он свернул не туда, но теперь не мог просто так отказаться от того, что предложила ему судьба. Все эти ранние идеи с Богом отошли на второй план, и теперь он сосредоточился на исследовании пределов человеческого тела, его реакций, мускулов и далее по порядку. Патти хотелось бы верить, что он говорил о себе, как о демоническом отродье лишь в шутку, но, похоже, это было вовсе не так. Роберт все чаще и чаще заказывался себе черную кожаную одежду, даже умудрился найти себе гульфик, которым решился покрасоваться перед Патти, сначала она смеялась со всей ситуации, но по раскрепощенным реакциям Роберта, тут же замолчала. — Знаешь, ты не исчадие ада, просто художники всегда видели мир иначе, таков закон искусства, — Роберт лишь мягко ей улыбнулся и притянул к себе, обнимая за талию, когда так называемый гульфик уперся ей в бедро и он стал раскачивать бедра, вызывая странные ощущения, словно он над ней надругался. — Роберт, ну ты и порядочная скотина! — Ну вот, ты это наконец-то признала, — он подмигнул ей, убирая взлохмаченные волосы с ее лица. — Это все равно ничего не значит, — протянула Патти, освобождаясь из его объятий. — Скоро все выясним, — Роберт оставил поцелуй на ее лбу, потом мягко прикоснулся к виску и ушел, продолжая заниматься своими делами в мастерской. Вскоре Роберт решил, что ему пора бы познакомить Патти с его новым окружением. Он пригласил ее на один званый ужин, получая слишком много упреков от женщин. Патти было некомфортно, она словно ощущала себя не в своей тарелке, а Максима назвала ее грубиянкой и слишком странной. Джон, наоборот, принял ее с распростертыми объятиями, быстро сумев найти общий язык. Он любил для нее читать поэзию, а также всячески заваливать подарками, как и Роберта тоже. Однажды он даже пригласил их в архив музея, где до самого потолка лежали фотографии викторианской эпохи в ящиках, особенно отдельные работы Стиглица в обнаженном сете Джорджии О’Киф. И они втроем долго стояли и смотрели на все изображения, пока Джон отмечал удивительную игру света и тени. Роберт больше комментировал техническую сторону исполнения, а Патти зациклилась на самой даме. После этого увлечение фотографией для Роберта стало очень важной частью его жизни, словно маниакальная одержимость, оно развивалось бурно в его деятельности. Джон сумел подарить ему новый полароид, а также целый ящик новых кассет и пленок, но еще более удивительная вещь — специальная техника, которую он раздобыл для Роберта. Патти же он дарил иногда антикварные кольца или издания книг Верлена в красивом теснении, которые на аукционах стоили был бешеных денег. Он с Патти обсуждал литературу и странные фотографии, слушал внимательно ее новые стихотворения и пытался давать им оценку, чтобы она понимала, на что могла рассчитывать публика, получая этот будущий сборник. Конечно, Джон не был Сэмом, но она ощущала в нем своего рода родственную душу, наверное, поэтому так сильно предпочитала проводить с ним время, пока Роберт находился в отъезде. Ведь вскоре Роберт вместе с ним отправился в Европу, оставляя Патти в Нью-Йорке словно одну. В тот день они не слишком много говорили, в основном Роберт просто держал ее за руку или прижимал к своему боку, не стараясь выпускать из своих объятий. Они по-прежнему оставались друг для друга поддержкой и не могли разорвать свои клятвы, наплевав на эти хрупкие отношения только из-за своего богатого и светлого будущего. Они ценили то, что были рядом, но все уже не так как раньше. Многое осталось в прошлом, и сейчас, возможно, они оставались друг для друга незнакомцами, которые искали утешения хоть в чем-то, но так казалось только на первый взгляд. Позже в Париже Роберт свел знакомства через Лулу с Ивом, таким модным и странным модельером, но они очень много времени проводили в его компании. Честно говоря, Лулу умела делать другим приятное, но и затягивать с временем не могла. А вот по возвращении домой Патти стала отмечать за Робертом еще более серьезную решительность в отношении фотографии. Он часто упрекал Джона за то, что в Метрополитене никак не ценили фотографию, что она стояла на одном из последних мест в искусстве, словно прогресс никуда дальше не двигался, а живопись все также имела власть над всем. Его это очень сильно раздражало, потом он переносил всю эту злость на Дэвида, но никогда на Патти. Он лишь молча уводил ее за собой, находя очередное интересное место для будущей съемки. Сама же Патти так сильно боялась, что он больше никогда не позовет ее фотографироваться, ведь для этого он все чаще и чаще ходил к незнакомцам или обращался к Дэвиду. Однако тут он ее приятно удивил. Пожимая плечами, он лишь ответил, что с ней у него проблем никогда не было. С ней он видел четко то, что делал, ей полностью доверял и согласен был подстроиться под ее прихоти. Все больше и больше он начинал экспериментировать с образами для съемок, больше элементов S&M культуры проявлялось в фотографиях, включая образы уродцев и извращений над Девой Марией, Богом или же человеческим телом. И более того, выбирая себе в модели очередную жертву, они сами добровольно к нему шли. Это всегда было на грани, дерзко, смело — все эти съемки с кляпами во рту, в кожаных костюмах или портупеях заставляли взглянуть на современное искусство несколько иначе. Даже сам Энди таким не мог похвастаться в то время, что вызывало у Роберта большую улыбку, словно у ребенка, на лице. Он мог вполне снять ту же Марианну Фейтфул, а потом самого никчемного жиголо с наколками, и он никогда не ставил в приоритеты то, что мог бы делать фотографии одних, а других — нет. Таким глупостям и предрассудкам он никогда не доверял. Но еще лучше всего у него выходили автопортреты, потому что в каждом из них виднелась частичка индивидуальности Роберта, словно он оставлял в каждой фотографии самого себя, делясь с простой бумагой своей душой и телом. Часто Патти подолгу рассматривала эти портреты, не в силах оторвать взгляд от такого загадочного вида Роберта, что она могла после этого вполне обнять его сзади, крепко сжимая ладони на его груди, вовсе не чувствуя сопротивления или нежелания быть рядом с ней. Роберт оставался честным, пусть в нем до сих пор еще боролись та самые стороны плохого и правильного. Он наклонился медленно к Патти, обводя подушечкой пальца контур ее нижней губы, мучительно долго и медленно поглядывая в полный тишине в его глаза, а потом и вовсе мягко прильнув к ее губам, чего Патти совершенно не ожидала. Мягкий поцелуй, его руки на талии, пальцы сминающие ткань ее теплого свитера. Да, они действительно были немного странными, что уж тут поделать. Спустя время Роберт даже умудрился завести знакомство с Фернандо Санчесом, известным испанским модельером, который создавал провокационное нижнее белье. Лулу и Максима, согласившиеся на уговоры Роберта, все же прислали к Патти под дверь новое платье от Скиапарелли, с черным лифом и красной убкой, что оно походило на платье Белоснежки, когда она только-только обустроилась в домике гномов. Роберт, увидев присланное платье, находился на седьмом небе от счастья, постоянно спрашивая, а наденет ли она это платье и пойдет ли с ним под руку, но она ничего не ответила и была только рада, когда не могла напялить на свои бедра и грудь. Оно оказалось ей мало, поэтому Роберт еще некоторое время дулся, говоря, что в любом отеле ей могли перешить платье и в нем она бы смотрелась шикарно, но, увы, такая идея ее совершенно не прельщала. Вместо всего этого Патти вырядилась в ансамбль из всего черного: галстука, шелковой блузки, атласных брюк, оставив на ногах только белые кроссовки. Она наблюдала за всем издалека, пока видела относительно счастливые лица Роберта и Дэвида, как они бурно разговаривали с Фернандо, и они хлопали друг друга по плечу, словно знали уже все о других тысячу лет. Патти чувствовала себя здесь словно изгоем, загнанным в эту тяжелую и безвыходную клетку, но тут с ней рядом появился этот самый модельер, который восхищался ее новым прикидом. Наверное, она была слишком не готова к такой пышноте событий. Он восхищался ее живописным языком и манерой слегка грубовато представлять себя, но ее образ со спортивными кедами белыми его вводил в полнее замешательство. Фернандо с позволения Роберта подошел к ней, смерив тяжелым взглядом, словно он изначально ее захотел покритиковать. Эти белые кроссовки до ужаса смущали, а ее небрежные волосы несколько отталкивали от лощеного образа, отчего создавалось ощущение, будто перед ними и так стояла настоящая бунтарка. Многих, наверное, своим видом она отталкивала и даже раздражала, так как сливки общества всегда для себя ставили какие-то завышенные стандарты, которые простым смертным было тяжело исполнить. Патти спокойно улыбалась, держа в руках бокал шампанского, пока Фернандо обошел ее по кругу, став в итоге напротив нее, протягивая руку для приветственного пожатия. — Этот наряд такой странный. Скажите, дорогая, почему белая теннисная обувь? — спросил он, внимательно ее продолжая разглядывать. — А все остальное у вас черное, как будто вы не радуетесь выходу в свет. — Потому что я горюющий теннисист, — гордо ответила она, сумев отобразить наряд сложной метафорой. — Очаровательно, — он рассмеялся, наблюдая за довольным Робертом и Дэвидом. — Могу я вас пригласить на танец? А может и не один заодно? Оставшаяся ночь прошла волшебно, и Роберт, попрощавшись с Дэвидом и Джоном, все же увязался с Патти, увозя ее к себе домой. Он достал из-под фрака бутылку шампанского, показывая ей. Удивленно моргнув, Патти не могла отвести взгляда от винтажной бутылки. Хотелось бы ей надеяться, что он ее не стащил, как он раньше это делал с журналами и газетами. И она действительно выглядела счастливой. В такси она положила голову ему на плечо, поудобнее устроившись под боком Роберта, когда почувствовала прикосновение его ладони к своей, как мягкой подушечки его пальцев гладили ее костяшки и кожу ее левой руки. Они ни о чем не болтали, но, похоже, оба остались довольны событиями ночи. Обычно Патти сожалела о таких походах на светские ужины и приемы, но сегодня Роберт отметил, как блестели ее глаза от комплиментов, насколько мягкой и спокойной Патти оставалась на протяжении всей встречи. Его губы ласково коснулись ее виска, оставляя там долгий мягкий поцелуй. — Я хочу попробовать завтра кое-что, — начал он, поднимаясь с ней в лофт, когда он закрыл за ними дверь и усадил Патти на кровать. — Милая, ты собираешься выкладывать тот сборник стихотворений? — Патти молча кивнула, увидев, как Роберт разливал по старым бокалам шампанское. — Тогда за нас и эту удачную идею. — За нас, Роберт. Они уснули в обнимку в ее кровати, что даже не заметили, как на часах давно уже было после полудня. Позавтракав чем было, Роберт попросил надеть Патти то, что идеально могло бы подойти для фотосессии. Кожаные черные брюки, белая рубашка и косуха, а на глазах очки — так она хотела предстать на своей обложке. Роберт с неохотой выполнил ее прихоть, однако сумел все же ее обхитрить, заставив снять очки и выбрать черный галстук, а куртку также снять. Он верил, что ей и так хорошо без лишних деталей. На протяжении уже не одного месяца она оставалась для него модельной музой, да и вряд ли в будущем кто-то мог бы это изменить. Заправив прядь волос ей за ухо, он еще сделал несколько снимков, вышедших прекрасными по его мнению. — Я сделаю оригинальное оформление для этой сессии, идет? — Роберт спросил ее, ставя палароид на тумбочку, чтобы его не разбить ни обо что. — Я доверяю тебе полностью, ты же это знаешь, милый, — ответила Патти очень тихо, хватая его за руку, притягивая к себе, что они стояли друг напротив друга. — Ты всегда знаешь лучше. — Только когда это касается фотографии, Патти. Мы до сих пор еще не нашли тот путь, который все определит для нас, — он мягко улыбнулся ей, после чего отвел в специально оборудованную каморку, где он выделывал фотографию на бумаге, и она восхищенно наблюдала, с каким изяществом и мастерством он мог этого достичь. — Ты думаешь, публика примет фотографии как основной элемент искусства, ведь никто не считает сейчас это чем-то важным? — они лежали вечером в обнимку в его части лофта, под ногами валялась упаковка от заказанной еды, а на проигрывателе звучал последний альбом The Doors. — Когда-то и кино не считали за искусство, а теперь оно охватывает важную часть нашей жизни. Уверен, что однажды в той же журналистике фотография станет чем-то очень серьезным и восхитительным, просто не появился еще тот человек, который докажет это всему миру. — Ты на себя намекаешь? — спросила она, уткнувшись подбородком ему в грудь. — Нет же, дурочка. Но это выглядела весьма ослепляющей идеей, что однажды я смогу даже затмить самого Уорхола, — его пальцы скользили по ее предплечью, медленно оглаживая. — А теперь нам надо поспать, потому что потом у меня еще встреча с Джоном, нам надо кое-то обсудить по поводу новой аппаратуры. — Он никогда тебе не отказывает, все будет хорошо, вот увидишь. — Рад это слышать. Главное, что ты сама пришла наконец-то в норму, милая, о большем мне не приходится мечтать, — он поцеловал ее в макушку пред тем, как расслабиться и окончательно погрузиться в сон. Похоже, начиналась еще одна череда грядущих перемен…