Because The Night...

Конец 1973 года ― зима 1974 года

Патти тащила тяжелый чемодан по улицам Парижа, прохаживаясь по тем же улочкам, что и четыре года назад, начерчивая себя маршрут, в котором могли попасться именитые места сборищ художников и поэтов, где на Монпарнасском кладбище она медленно и с горечью поклонилась тумбам Бодлера и Бранкузи. В этот раз все было иначе, не ощущалось той радости и подлинного восторга, оглядываясь по старинным улочкам и осматривая витрины. Патти обещала, что в поездке будет писать и приложит максимум усилий для того, чтобы позже в Нью-Йорке показать написанные от руки строчки, сочащиеся грустью, любовью, прахом прожитых дней и запахами старомодного одеколона и чернил. Она отыскала отель, в котором когда-то жил сам Рембо, попросила консьержа отдать ей хоть какую-нибудь крохотную комнатку после того, как объяснила ему причину своего приезда. И тишина отзывалась долгим эхом, на улице лил сильный дождь, а силы заканчивались искать что-либо еще, как вдруг мужчина поманил ее за собой, поднимаясь по винтовой лестнице наверх, где оказалась небольшая комнатка на чердаке с уже хорошо так продавленным матрасом и ужасно грязным окном, из которого едва ли можно было разглядеть солнечный свет. Ей дали свечки и простыни за дополнительные франки. Даже расстелила все самые важные предметы перед собой, включая подарки от Роберта, Аллена, Сэма, и рассчитывала, что они принесут ей вдохновение или хотя бы интересные грезы, но к утру Патти чувствовала лишь усталость, а сон оказался бесцветным и серым. С утра консьерж умудрился принести небольшой завтрак в виде горячего шоколада и бриоши, а потом Патти быстро засобиралась на поезд, чтобы уехать в Шарлевилль. Поезд пришел рано, а до открытия музея Рембо еще имелось достаточно времени. Она набрела на гостиницу, где едва ли ее смогли понять владелицы, но все же отдали ей одну из очаровательных комнат, украшенную полностью стенами из ситца с цветочным узором, потом съездила на могигу Рембо, ведь одна из женщин просила помолиться за спасение души того, а затем целый день скиталась по маленькому городку, рассматривая все злачные места, куда могла бы ступить нога самого поэта. Она делала фотографии, записывала в свой блокнот свои мысли, но на стихи никак не хватало терпения, а вот музей по-прежнему так и не работал. Только на следующее утро Патти умудрилась купить билет, оставить на хранение портье свой чемоданчик и пойти на замечательную экскурсию по музею, начиная в блокнот делать величественные зарисовки с указанием даты на конец октября 1973 года. А далее Патти попала на небольшой блошиный рынок Дюкаль, где ей приглянулось одно интересное колечко, но, к сожалению, не его цена. Долго любовалась переливами золота на свету, начав воображать, будто рядом с ней стоял Роберт и уже протягивал руки к кольцу с купюрами, намереваясь его выкупить и после взять аккуратно Патти за руку и надеть это колечко ей на палец. Несколько лет назад, когда между ними было еще столько романтики и увлечения, Роберт так бы и поступил. Хотя надо отдать должное, что и сейчас он бы с готовностью кинулся в авантюру с головой, потому что мог и хотел себе это позволить. Ради нее он все также был на многое готов. В Париже она оказалась с мокрыми дорожками на слезах, ее грустные мысли витали в воздухе, нужно было посетить Пер-Лашез, нужно было найти то, что действительно имело значение. Патти набрала цветы, готовясь их унести на могилу Джима Моррисона, которую еще не так просто оказалось найти, лишь много подношений и цветов говорили о том, что мужчина был любим многими и так сильно. На душе полегчало, и Патти воображала, как встретила бы вновь Джима, как они могли бы перекинуться различными словами, как они бы обсуждали поэзию или начали бы пить. И вовсе не заметила, как вдалеке стояла старушка в нафталиновом пальто, смотря с отвращением на могилу музыканта. Она пыталась сказать, что англичане не ценят собственное же наследие, что им наплевать на то, сколько сделали люди, которых рядом среди нас больше нет. Патти лишь грустно улыбалась, понимая, что отчасти старуха в чем-то оказывалась права. Но так или иначе поездку она считала успешной, хоть и в этот раз у нее не было столько восторга, в отличие от первого раза. Вернувшись в Нью-Йорк, Патти чувствовала необычайный подъем сил. Она с радостью кинулась в объятия Аллену, который встречал ее уже в аэропорту, а после огласил ей решение повидаться с Джейн и Ленни, чтобы они снова начали репетировать и искали новые площадки Некоторые бары теперь закрывались и обваливались с прибылью, но оставались и те места, где Патти и Ленни имели успех, хотя и получали жалкие гроши. До тех пор, пока Аллен не сообщил новость, что их ждали на разогрев к Филу Оксу в «У Макса». Жизнь снова вливалась в обычное русло, и Патти с придыханием ожидала встречи с Робертом, которые то и дело теперь проводил активно ночи напролет в клубах или с Сэмом, а днем высыпался после весьма бурных часов. ― Патти, ― слышала позади она знакомый до боли голос, который тихо ее звал, несмотря на шум и галдеж у сцены. ― Милая, ― и на губах расцветала улыбка, когда мужские руки заключили ее в плотное кольцо объятий, а губы тут же потянулись к ее щеке, запечатлевая долгий и мягкий поцелуй на коже напротив. ― Ты все-таки пришел, ― она крепче сжимала его в своих объятиях, чувствуя, что она ищет его улыбку и слова одобрения. ― Ого, и Сэм тоже здесь. ― Он не мог не прийти. К тому же, тут сегодня и Гинзберг, и Филдс. А видела Тодда с Биби? ― они рассмеялись, словно маленькие дети, которые после долгого дня соскучились друг по другу. ― С Наступающим, дорогая. Подарок будет после выступления. ― С Наступающим, пастушок. Мне пора на сцену, ― ее губы коснулись его подбородка, а ладонь мягко сжала мужскую быстро, перед тем как бегом отправиться на сцену. Этот год, определенно, начинался хорошо. Все близкие люди и друзья были в одном месте, все наслаждались вечером и аплодировали после громко. Сэм и Роберт уже ждали ее за кулисами, мягко улыбаясь ей, а Ленни пожимая руку. Бокалы с шампанским уже были наполнены, Роберт отдал ей мешочек с красивой подвеской, похожей почти что на то самое колечко из Дюкаля. На краткое мгновение ее глаза наполнились слезами, а в следующее ― Роберт мягко убрал пару слезинок с ее щек большими пальцами, замечая на лице Патти по-настоящему счастливую улыбку. Он обнимал Патти за плечи, пока широкая ладонь Аллена покоилась у нее на талии во время очередного совместного снимка, все сияли восторгом, глаза искрились счастьем. Так закачивался семьдесят третий и начиналось новое время, полное неожиданностей и потаенных скелетов в шкафу. Знакомство с Франческо Скавулло дало свои плоды, когда шепотом фотограф зазывал Сэма на фотосессию, боясь, что Мэпплторп мог сразу же ему отказать. Под наркотиками вроде экстази или кваалюдов Роберт был особенно взбудоражен, его глаза лихорадочно искали все время то, за что можно зацепиться и сделать объектом своего творчества. Его хаотичный характер сильнее раскрывался, стоило ему взлететь к себе в студию и взяться за камеру, начиная настраивать свет. Нет, выделилось несколько особенностей, обозначивших его как профессионала в деле. Был более жестким и даже жестоким, он не церемонился с теми, кого предпочитал фотографировать. Раньше ему нравилось делать снимки только знакомых и близких ему людей, но чем взрослее Роберт становился, тем сильнее понимал, что больше красоты и фактурности можно было отыскать в незнакомцах. Казалось, что у Роберта имелось несколько личин, которыми он жил. С Патти он был одним, более мягким, искренним, все тем же любящим засранцем, который старался всеми силами ее оберегать. С Сэмом все же, как выражалась Патти, еще была любовь, доверие, на какой-то период они даже меньше стали ходить по сторонам, уделяя время на двоих, но как ни крути речь шла всегда о взаимовыгодных отношениях. В элитной тусовке и с незнакомцами в нем просыпалась скрытая сторона характера, более темная, более смелая ― и от милого пастушка совсем ничего не оставалось. ― Он предложил совместную съемку, думаю, нужно соглашаться, ― произнес Сэм, подавая стакан виски Роберту, хоть и знал, что его любовник алкоголь сильно пить не любил. ― Если что-то и можно сделать хорошо, то надо самому. Я мог бы сам… ― начал Роберт загораясь идеей, даже не замечая, как рядом уже оказался Сэм. ― Чтобы в конце мы подрались и кто-то из нас пришел к выводу об обездвиживании? Ну уж нет, дорогой, но я на такое подписываться не хочу. ― А я не собираюсь… ― ему не дали договорить губы, прижавшиеся к основанию шеи, переходя поцелуями выше к мочке уха, захватывая ее зубами и слегка оттягивая назад. Был только один способ заткнуть Роберта и получить от него согласие ― прижать лицом в простыни на кровати и оттрахать так, что ни единой мысли в голове бы ни осталось. Ведь только Сэм мог брать его, как хочется, превалировать над ним, подчинять, заставлять быть покладистым, если дело не доходило до уже разросшейся хорошо ссоры. ― Хорошо, хорошо, как скажешь, только если он сделает отвратительную съемку, я сожгу все материалы к чертям, ― тяжело стонал он, крепко сминая в кулак атласные простыни. Когда в голове происходил восхитительный водоворот эмоций, все остальное в принципе не имело значения, и позже еще долгие моменты в тишине и покое, охлаждающем разгоряченные тела. Но такая идиллия происходила не каждый день. Они вели большую часть свою личную жизнь порознь, никто из них не афишировал, кто с кем спал и куда ходил, но Роберт мог лишь только утверждать вполне, что секс перед съемками или после них придавал ему невероятное вдохновение, и он готов был стоять за камерой часами, делая провокационные сеты. Веревки, кожа, плети, бондажи… Нет, Роберт нередко и сам пробовал это на себе, но для наглядной красоты фото он надевал это на позирующих мужчин, заставляя их сделать все возможное, чтобы кадр получался отличным. Раньше он боялся ходить по ночным клубам, особенно закрытым, где практиковали S&M культуру, но теперь он начинал все больше и больше исчезать в ночи, надевая провокационную кожаную одежду, забивался в углу клуба и любил наблюдать за мужчинами, которые отдавали и принимали боль, которые болтали за барной стойкой с остальными, пока какой-то мужчина позади ставил тому на шее или плечах смачный засос. Это возбуждало, привлекало, вызывало неподдельный интерес. А после начиналась вакханалия. Роберт увлекался фотографией, с которой можно было прочувствовать боль. БДСМ-тематика завлекала, показывала затаенные желания души человека. Иногда все могло заходить слишком далеко, когда не наступало момента удовлетворения и с вывернутыми ушами или руками Роберт мог выставлять развлечение за дверь просто потому, что они были недостаточно выносливы потом и для фотосессий в том числе. Сэм, обсуждая подобное поведение с их общим психологом, отмечал лишь, что в Роберте совмещалось как нечто ужасное, так и совершенно прекрасное, ведь трахался он не для того, чтобы поиметь весь город, а увидеть в пропорциях тела, в разные часы суток совершенство, которое могло быть запечатлено на пленке. Потом шли вопросы личного удовлетворения. ― Вышло потрясающе, ― произнес Роберт, получив их совместный портрет, на котором они с Сэмом обнимались. ― Такие, какие мы есть на самом деле. ― А мне пришлось тебя долго ломать, чтобы ты согласился. В итоге, тебе нравится результат, ― обозвав этот снимок «Идеальным моментом». И все же между этим они умудрялись встречаться с Патти. Иногда она смотрела на них двоих, и понимала, что, возможно, Роберт нашел ту гавань, в которую можно возвращаться. С ней они оставались друзьями, напарниками, теми, кто продолжал направлять путь, помогать, поддерживать. Это уже совсем другие чувства, иного толка, но, тем не менее, все такие же желанные. За последнее время Роберт умудрился сделать еще черно-белые натюрморты, предпочтительно выбирая лилии или орхидеи, называя их весьма тонкими цветами для восхищения. Но в этот раз все же были белые тюльпаны. Они выглядели прекрасно на черном фоне, обнажая красоту, ее тонкость и величие. Сэм стоял рядом, проходясь по линиям фотографии, по светотени, пока Патти с любопытством смотрела на записную книжку, где хранились некоторые записи о будущих поездках, включая и Европу тоже. ― Как думаешь, что самое черное из всего, что ты видела за всю жизнь? ― Не знаю, ― Патти пожала плечами, а после огладила свои черные, как смоль, волосы. ― Может быть, затмение? ― А вот и нет. Это, ― палец Сэма оказался на фотографии. ― и есть чернота, обнаженная, секретная, притягательная. О нее можно обжечься. ― Когда ты уезжаешь? ― спросила Патти, садясь радом с ним и принимая из рук Сэма чашку крепкого кофе. ― На следующей неделе. Весь месяц после Нового года я мотаюсь один по частным коллекциям, чтобы собрать свою по фотографиями Джорджа Ринхарта. Роберту до этого дела нет. Бог знает, вообще чем он сейчас занимается. Он стал часто пропадать в клубах. Частных, закрытых, где кровь в жилах может стыть. И пару раз в неделю он остается со мной. Иногда мне кажется, что он даже про меня забывает, либо предпочитает держаться чуть подальше. Вот ты, дорогая, другое дело. Тебе он отказать вообще ни в чем не может. Даже поддерживает дружеские отношения с Алленом, хотя мужчин в твоем окружении большинство он просто терпеть не может. ― Аллен приглашает его до сих пор к нам на квартиру, учитывая то, что мы снова переехали и теперь живем в самом сердце Виллиджа, я не думаю, что для Роберта есть хоть какие-то препятствия. Если только недосыпы от бурной деятельности, ― Патти засмеялась, чуть не подавившись кофе. ― Трахать других и принимать член за должное у Роберта в порядке вещей. Надеюсь, что он не делится тем, как все снимает. Иногда такое полностью поражает сознание, ― признался Сэм, беря в руки утреннюю свежую газету. ― Нет, лучше все же расскажи мне в деталях, как прошла поездка во Франции. За такое долгое время я даже не имел чести поинтересоваться. Выкладывай, что было интересного… Вскоре после этого Роберт улетел на две недели в феврале в Лондон, снова появляясь на нескольких аукционах, а также частных выставках, которые могли бы заинтересоваться его творчеством. В такие поездки отношения с Сэмом всегда оставались натянутыми, поэтому Роберт бесконечно много писал писем, где выражал всю свою бесконечную верность и искренность в строчках: «Сэмми, я обещаю работать действительно усердно в этом году. Быть может, к следующему в доме обнаружатся деньги. Ты так хорошо со мной обращался, был так добр. Люблю тебя». И Сэм, как дурак, летел в Европу, подтверждая денежную сделку с аукционом, встречаясь с Робертом в отеле, где обычно впечатывал его прямо в дверь, стоило им зайти в номер, и уже никто не мог остановиться. Стоило всему закончиться, как Сэм возвращался обратно, зная, что до конца зимы Роберт хотел провести время в Лондоне. «Возможно, это всего лишь расстояние, но я скучал по тебе. И как казалось, что ты вовсе был не счастлив слышать мой голос. Будто кто-то сидел рядом с тобой и заставлял тебя не говорить. Я не хочу, чтобы наши отношения развалились на части. Я знаю, что со мной сложно и я двадцать четыре на семь думаю о сексе. Тогда я должен контролировать себя, чтобы это не было слишком много для тебя. Или, возможно, ты просто устал от меня. Не понимаю достаточно, как все это работает. И мне действительно больше никто другой не нужен». И эти строки лились и лились бесконечным потоком, в котором Роберт уверял Сэма в искренности своих намерений, в надежности, благодарности за все, что тот для него сделал. Однако возвращение в Нью-Йорк выдавалось весьма жарким, потом что Роберт тут же влился в свою обычную рутину, вновь посещая гей-бары, вновь приводя в свою студию одноразовых любовников. Сэму это не нравилось, потому что вместо бурной встречи после долгой разлуки, Роберт пошел тут же вновь исследовать свою темную сторону, нанюхиваясь кокса и глазами стреляя по улицам, еще не успевая дойти до частных клубов. Но для Патти он всегда мог найти время, создавая очередной сюрприз, когда звонил ей и просил встретиться. ― Ты расцветаешь на глазах, Патти, ― начал он, держа в руках для нее подарок. На лице широкая улыбка, пальцы мягко соприкасались с ее щекой, оглаживая скулы. ― Сэм тоже придет совсем скоро. ― О Роберт, ― и она тянула его в объятия, обвивая руками шею и радостно смеясь, словно они снова были маленькими детьми. ― Что ты делал в Лондоне? Ты расскажешь? ― Аукционы, сделки, встречи. Просвещал некоторых в мое творчество, ― они никогда не обсуждали, как он работал, что делал, даже не начинал темы, которые могли бы показаться Патти ужасными. Он заботился о ней, искренне думая, что тем самым ее защищает от темного эго. ― Понимаешь, мое искусство строится на сексе. Секс ― магия. И если ты его правильно воплощаешь, то в нем энергии будет больше, чем в самом искусстве. Но самое главное, это непоколебимый твердый взгляд на все эти вещи. ― И правильно, дорогая, что не посвящает тебя и в половину того, что делает. Ты бы уже давно сбежала, узнай, какие развлечения перед работой он себе устраивает, ― начал Сэм, подходя к их столику в кафе, решаясь задержаться ненадолго. ― О Боже, давай ты не будешь портить мне репутацию. ― А не то что? Боишься, что останешься в дураках, или она оставит тебя на совсем? ― в глазах Роберта на минуту действительно проявилась паника, но Патти успела вовремя его успокоить, протянув на столе к нему руку и мягко сжимая его ладонь в своей в знак поддержки. ― Успокойтесь оба, подробности оставьте для себя как-нибудь. Мы ведь здесь не ради ссор? Да, Роберт не говорил о том, что ему нравились «фриковские» штуки, что он мог ожидать от секса самого разнообразного экстрима, вроде использования разных секс-игрушек, оргазма от соприкосновения иглы с головкой члена, токи, обтягивающие ленты и бондажи. И ему нравилось проверять остальных на прочность, смотреть, сколько они продержатся. Ведь это и было основное правило ― чем выносливее и сильнее его модели, тем больше энтузиазма он проявлял в дальнейшей фотосессии, считая, что через запах похоти, секса и пота рождалась магия камеры, способная перевернуть сознание зрителей на той же самой выставке. Однако Патти он подобное не показывал. Не хотел ее тревожить, тем самым соблюдая личные границы. Она видела эти работы вроде тех, где Роберт очень часто экспериментировал сам на себе, засовывая плетку между ягодицами или разной формы и размеров члены, обтянутые плотно веревками и ремнями в техника сибари, но Патти не нравилась подобная жестокость по отношению к самому Роберту. Не хотелось понимать, зачем он сам себя так истязает. ― О Патти, кто-то должен же это делать, поэтому пусть этим заниматься буду я. Такое творчество все равно не для всех. И я не пытаюсь врать, ― они находились в ее квартире, когда голова Роберта покоилась у нее на коленях, а она пропускала пряди волос сквозь пальцы, отчего мужчина периодически жмурился. ― Что ты сочинила за это время? Спой, прошу тебя. Ты же знаешь, как мне нравится твой голос. И Патти пела, мягко и тихо. Она делала это для Роберта, убаюкивая его в своеобразный кокон, который понимали и принимали лишь только они. Ее голос ласкал слух, ее глаза сверкали ярко в полутемноте квартиры, а они продолжали делиться своими переживаниями, словно не было никакого разделения, не было переживаний, ссор, разочарования. Дружба питала в них способность забывать все и двигаться дальше. Помогать и получать в ответ поддержку небывалой силы. ― Ты должна петь чаще, Патти. Нет, родная, ты должна записывать музыку, заняться полностью ей. Уверен, что все получится, ― он восторженно смотрел ей в глаза, чувствуя, как ее пальцы ласкали его щеки, подбородок и шею, мягко касаясь кончиками пальцев. ― Однажды я дам тебе денег, чтобы сделать первые записи. Обещаю, что буду рядом, даже когда не смогу. ― Будем падать вместе в пропасть? ― спросила она, склонившись над ним и запечатлевая поцелуй на его лбу мягко и аккуратно, перед этим отодвинув пышную кудрявую челку. ― Всегда, Патти, всегда. Пусть эта темная красота тоже станет нашей. Помнишь: что мое, то твое. Ничего не изменилось. ― И я верю тебе…