Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Феликс — кот от хвоста до кончиков чутких ушей, даже не будь он оборотнем. Тактильный до невозможности, с рычащими нотками в голосе всё равно был бы котом. Он не раз слышит подобное в свою сторону, чаще всего, конечно, от Хёнджина, но и нередко от людей, с которыми сблизился в последнее время. И как бы он порой не ершился, полная гостей лавка напоминает прошлые счастливые годы детства, когда здесь полновластно хозяйничала мама.        Он помнит много, но безмерно мало по сравнению с тем, как хочет помнить. Ему безумно мало воспоминаний, мало фотографий, мало записей, написанных родными руками. Но он старается справляться и воссоздавать запахи в склянках для того, чтобы на время погрузиться в воспоминания с головой, чтобы не думать о том, что грядёт, чтобы засыпать без страха, который не в силах развеять Хёнджин.        Выбрав одну из пробирок с туманно-сизым содержимым, Феликс ловко откупоривает её, выливая содержимое на подставленную ладонь и делает вдох. Воздух гор всегда необычайно острый и бодрящий, напоённый свежестью и сотней ароматов. Хвойный лес у подножия, ароматная пружинящая подстилка под ногами, переплетение ароматов трав. Смесь запахов оседает на кончике языка, и Феликс неспешно облизывается, смакуя.        Пахнет можжевельником, елью и пихтовой смолой, жёлто-оранжевыми гроздьями арники, дикой земляникой и мхами, чабрецом, что растёт на каменистых склонах и едва ощутимым запахом папоротников. Одновременно пахнет солнцем и дождливым утром, когда густой-густой туман вьётся, опутывая стволы и полностью скрывая под собой корни и настил. В такие дни кажется, что не только деревья, но и горы лишены основания, висят в воздухе, подвешенные будто ёлочные украшения, только ниточек не видно.        — Что делаешь? — интересуется Хёнджин, втягивая носом воздух. — Это горы?        — Горы, — улыбается Феликс, когда Хёнджин двумя руками обхватывает его запястье, едва не тыкаясь носом в центр ладони. Дымка завитками поднимается от руки, щекочет его ноздри, и Хёнджин прикрывает глаза.        — Твои эксперименты всё удачнее. Я бы добавил немного крапивы и котовника.        — Стоит попробовать.        Хёнджин встряхивает смоляной копной волос и приносит две склянки, в крышке которых пипетки. Он капает всего по одной капле из каждой бутылочки и принюхивается, задумчиво глядя на Феликса. Травник закрывает глаза и чуть раскачивается, будто под одному ему слышную мелодию, ведь аромат, который он собирается повторить — это целая симфония. И в ней однозначно не хватает ноток солнца, чтобы запах вышел по-настоящему летним.        — Капни сюда медуницы.        И только с золотистой капелькой медоноса аромат окончательно завершается, нотки дождя уходят, оставляя после себя только запах разогретого солнцем хвойного леса у подножия горы. Держа на ладони не до конца растворившийся в воздухе ароматный дымок, Феликс записывает ингредиенты в книгу и довольно улыбается Хёнджину, подставляя макушку под тяжёлую руку, которая зарывается в золото волос, заставляя Феликса урчать даже против воли.        — Я в город. Хочешь со мной?        — Нет, у меня полно заказов, — на короткое мгновение у Феликса проскальзывает мысль, что Хёнджин знает, что он ответит отказом, но что это меняет? Даже если знает, он всё равно предлагает, отчего даже в кончиках пальцев тепло.        — Какого зефира привезти?        — На свой вкус.        Хёнджин нечасто выходит в город, предпочитая сидеть в лавке и помогать с заказами, внимательно относится к пожеланиям Феликса и прекрасно помнит, что вишнёвый зефир предпочтительнее, но Феликс сладкоежка, потому любому зефиру будет рад, а уж тем более упаковке тающих зефирок для какао. Но всегда спрашивает, интересуется и уточняет, согревая вниманием и мягкими касаниями. Оттого Феликсу тепло-тепло каждый раз и не тяготит ожидание, лишь рождает радостное предчувствие, потому что наверняка Хёнджин приготовит ещё один сюрприз.        Впрочем, как всегда. В позапрошлый раз это стал горшочек с венериной мухоловкой, в прошлый раз контейнер с росянкой, а в позапозапрошлый — садовые перчатки со специальной пропиткой для работы с ядовитыми растениями. Каждый подарок заботливо выбран под настроение и время. Будто Хёнджин предугадывает или читает мысли, что именно в конкретный момент способно заставить улыбнуться, а то и вовсе отложить на пару часов все заказы.        Осторожность — залог долгой жизни. Феликс столько лет был осторожным, столько лет остерегался лишний раз пускать кого-либо в своё сердце и едва удерживался от желания сотворить сеть призыва. Да, он знал и понимал, чем может поплатиться за желание быть с любимыми людьми, которые на самом деле уже ими не были. Лишь облик, как мара, лежал бы на их лицах неприкосновенными печатями. И именно осторожность раз за разом удерживала его от шага, после которого не будет возврата.        Феликс осторожно открывает потрёпанный альбом и скользит пальцами по родным лицам. Кофейный оттенок страниц будто совсем ветхих документов резонирует с яркими цветами фотографий и наклеенных рядом цветов или травинок, граничащими с ровным почерком матери. Фотографии в основном сделаны отцом, их не так уж и много, как хотелось бы, но достаточно, чтобы помнить отдельные моменты в мелочах.        Сине-голубые незабудки стоят в красном в белые горошки молочнике на кружевной салфетке в лучах солнечного света, светло-голубая с синими цветами ткань и рыжие завитки в кадре. Феликс помнит это платье — в нём мама ходила до его рождения, а отец старался фотографировать беременную жену так, чтобы ни одну сущность не поймать случайно. Ни лица, ни живота в кадре. Волосы, изредка руки, ракурсы необычные, как вся и его семья.        Мама любила ходить босой, не боясь острых скалок, которые могли поранить ноги, лишь зимой нехотя натягивала тёплые гетры и сапожки, которые по бокам были украшены тиснёной вязью. Потом, спустя долгое время он увидел похожую вязь у старьёвщика и долго выпытывал, кто тиснение делает и не видал ли тот обуви. А когда узнал всё, что старик знал, да его жена подсказала, совершенно растерялся.        Он в детстве порой думал, что у мамы обувь непростая — а волшебная. И как оказалось, детские мысли были не так уж и далеки от правды, обувь редкой работы, вторую пару не сыщешь. Закалённая огнём кожа, калёные клёпки, непростая вязь. В одной только обуви мамы было загадок больше, чем в жизни некоторых. Мама ведь даже травы собирала неизменно босой, вплоть до заморозков, и лишь потом надевала сапожки на невысоком каблучке с невысоким голенищем.        Феликс встряхивается и для начала формирует заказы, закрывая альбом и пряча под прилавок. Он толчёт травы и ягоды, перетирает сушёные грибы и корни, отмеривая и смешивая, при необходимости подправляя. Лучше работы и не сыскать — его успокаивает методичное создание зелий и настоек, и если ему порой хочется лезть на стену от какой-то непонятной тоски, лучшим лекарством будет вдумчивое приготовление успокоительной настойки или бодрящего чая.        Работа в руках спорится, собран и упакован не один заказ. Солнце не жарит — в лавке прохладно, но порой меж стеллажей, будто поволока, какая бывает у разогретой плиты, нагревшихся камней или над огнём. Дрожащая, манящая, будто пустынная фата-моргана. Но стоит попытаться рассмотреть, как исчезает и дрожание воздуха, и вся загадочность. И у стеллажей просто дрожат пылинки в лучах солнца, а порой проскальзывают чернушки, что-то оживлённо обсуждая и размахивая сахарными звёздочками в лапках.        Мелкая нечисть осмелела, перестала пакостить и служит неплохой сигнализацией с функцией отпугивания. Сколько мерзости пыталось пробраться внутрь, сколько зубы пообломало о выстроенный чернушками барьер. Феликс даже не подозревал, что делаяющая пакости нечисть при должном обращении может оказаться неплохой защитой жилища. Краем глаза он снова замечает силуэт, но как только поднимает глаза, снова ничего не видит. Он задумчиво трёт глаза и обещает себе немного отдохнуть, оттягивая ворот майки и наливая себе немного лимонада.        Хоть в лавке и прохладно, всё же лето в самом разгаре, вынуждает пить побольше воды и почаще давать отдых себе и другим. Закончив с самой большой порцией, Феликс обращается в оцелота и с удовольствием потягивается, выгнув спину. Хвост бьёт по бокам, когда он игриво вертит задом, как это делают коты, готовясь к прыжку. Атам с визгом отскакивает и довольно скалит зубы из-за ножки стола. Показав язык, чернушка со всех ног улепётывает, повизгивая, когда вслед за ней несётся золотая молния в пятнах.        Феликс веселится от души, отвлекаясь от работы и наслаждаясь искристой энергией, что живёт в мышцах, когда тело траснформируется в звериное. Атам снова поддаётся, показывая то ли мышь с лунной походкой, то ли бравую многоножку на обратной перемотке, Феликс весь подбирается, чтобы закогтить жертву, чернушка строит из себя ничего не подозревающую добычу, но в прыжке, делая кувырок через голову, Феликс превращается и зло смотрит на застывшего у дверей оборотня.        — Что нужно? — слишком резко и грубо. Но ему не нравится этот парень из отдела внутренних расследований. Слишком высокий, слишком большой, слишком волк. Даже удивительно, что попал к охотникам на работу, а не в застенки. С такой аурой только беспорядки творить да на людей кидаться, а не в форме ходить.        — Мне сказали, что ты можешь помочь.        — С чем помочь? — Феликс не смягчается до конца, но всё же голос звучит уже не как яростное рычание. Он отходит за конторку и открывает журнал.        — С отворотом.        — Ты дурак? Я, что, на ведьму похож?! Какие ещё отвороты?! Штаны и сам подвернуть можешь, а от ворот поворот сейчас оформим.        — Зелье мне нужно, чтобы забыть человека, понимаешь?! — выглядит скала скалой, звучит чуть потише иерихонской трубы, а глаза совсем больные. И в отличие от многих волков не пытается отвечать на колкие слова, лишь дышит тяжело, будто каждое слово даётся с трудом. И Феликс сдаётся.        — Рассказывай, чтобы зелье конкретно под тебя сделать, нужны дополнительные ингредиенты. Чай будешь?        — Буду.        — Рассказывай, что чувствуешь, как давно, посмотрим, смогу ли помочь, — Феликс наливает холодный чай и щипцами накладывает лёд в чашку. По виску волка ползёт капелька пота, на фоне смуглой кожи будто и сама становится медной.        — С зимы, наверное, началось. До этого всё в порядке было, никакой реакции, а потом будто обухом по голове ударили. Думал, что опоили даже.        — А есть резон опаивать?        — Вряд ли, ему уж точно не до меня, — оборотень вздыхает, облизывая губы. По лавке ползёт запах мяты и лимона. — Я вообще не знаю, что на меня нашло.        — Запечатление?        — Нет, я давно и по уши в другой, замуж позвал, свадьба совсем скоро, а этот… — оборотень качает головой, а Феликс снимает с запястья обёрнутый несколько раз шнурок с небольшим кулончиком из горного хрусталя. Поднимается и вокруг оборотня обходит, глядя, как качается маятник. Никаких приворотов или опаиваний, никаких завихрений или чего-то подозрительного, всё чисто. Явно просто влюблённость. Оборотень же говорит, будто его прорвало впервые за месяцы молчания: — Не понимаю, чем он взял, но будто перекроил меня. Спать не могу, всё о нём думаю, хочется даже каверзу учинить, лишь бы снова рядом оказаться.        — Охотник?        — Охотник, — вздыхает оборотень и одним глотком допивает холодный чай, вряд ли чувствуя вкус. — Поможешь?        — Опиши его, не в плане внешности, а чисто ощущений, хочу понять, что добавить.        — Огонь он. Яркое пламя, — зажмурившись, говорит оборотень. И дышит так тяжело, будто реально на пожарище находится и от дыма едкого задыхается. Феликс наливает ещё чашку и мимолётом касается его лба, вздыхая.        — В специальный сбор придётся огненной плакун-травы добавить, но тебе не помешает отдельно пропить и отвар царь-травы. Не вижу, чтобы наведено было, но чую, что всё не так просто. За сбором придёшь послезавтра, сегодня дам тебе только для отвара и напишу, как заваривать. Сегодня ещё дважды сделаешь, особенно важно перед сном.        — Спасибо, травник, — оборотень сгибается в поклоне, оставляя на прилавке сумму куда большую названной. — И будь внимателен, в округе завелись веталы, поставь себе защиту против оживших мертвецов.        — Спасибо за подсказку, охотник.        Феликс первым делом роется в закромах в поисках защитного оберега против восставших мёртвых и прикрепляет его над дверью, укрепляя подвеску тонкой прядью заговорённого льна и вымоченную в полыни. Атам повизгивает на плече, пытаясь забраться повыше, и Феликс подставляет ладонь, позволяя чернушке запутаться в светлый прядях. Он успевает сделать ещё несколько заказов, когда в лавку буквально вламывается ещё один оборотень, едва стоящий на ногах и пьяный вусмерть. Он не разносит стеллажи только чудом.        — Травник? — гудит оборотень, и даже у низкоголосого Феликса мороз по коже идёт от глубины чужого голоса.        — Что нужно? — слишком резко и грубо. Парень неизвестен ему, голос глубокий и низкий, ощущение, что если будет говорить без напряжения горла, только звери и услышат. Слишком высокий, слишком большой, слишком волк. Феликс морщится, но неожиданно понимает, что запаха алкоголя нет.        — Мне сказали, что вы можете помочь.        — С чем помочь? — Феликс не смягчается до конца, но всё же голос звучит уже не как яростное рычание. Он отходить за конторку и открывает журнал, берясь за ручку.        — Зелье мне нужно, чтобы забыть навсегда, понимаете?! — выглядит скала скалой, звучит громче иерихонской трубы, а глаза совсем больные. И в отличие от многих волков не пытается отвечать на колкие слова, лишь дышит тяжело, будто каждое слово даётся с трудом. И Феликс сдаётся, погребённый под ощущением дежавю. Только оборотень другой и несёт от него вампиром.        — Рассказывайте, чтобы зелье конкретно под вас сделать, нужны дополнительные ингредиенты. Чай?        — Буду, спасибо.        — Рассказывайте, как давно, что ощущаете. Я не из праздного любопытства спрашиваю, мне нужно подобрать ингредиенты под ваш случай.        — С ума схожу который год. Невыносимо так жаждать и любить, когда кажется, что больше невозможно, прощаешь то, чего не простил бы никому. Мне сердце из груди выдрать хочется порой, чтобы ему отдать.        — А он?        — Он тоже любит, наверное… иногда мне кажется, что со мной чисто чтобы семью побесить, но он нежен по-прежнему, ластится всегда, мы вместе достаточно долгое время, чтобы судить, — оборотень к чаю так и не притрагивается, сидит, чуть покачиваясь, осоловелым взглядом смотрит на Феликса и говори-говорит-говорит. — Он не из тех, кто будет с кем-то просто так, он ни с кем не ночует, кроме меня. Это я знаю наверняка. Для него сон будто таинство какое. Но в последнее время напряжение между нами такое, что порой мне кажется, что нас в постели трое, а он об этом прекрасно знает, — оборотень выпивает залпом весь холодный чай и смотрит некоторое время на руки, собираясь с мыслями. — Хочу забыть его, не могу больше так. Не могу.        — Он вампир?        — Да, но он никогда не кусал меня. Никогда, если вы об этом.        — Запечатление? — оборотень кивает, пряча лицо в ладони. Феликс кладёт руку на плечо волка и тихо говорит: — Простите, с запечатлением не помогу. Могу немного притупить боль, но забыть вы его не сможете. Никогда.        Он оставляет оборотня за столиком и придирчиво осматривает стеллаж. очень хочется чуть облегчить его состояние, ведь кому как не оборотню понимать силу запечатления. Он не сходил с ума полноценно лишь потому, что объект желания был рядом. Феликс собирает сбор наугад, берёт банки и кувшины с закрытыми глазами, чтобы не дать разуму притупить интуицию. Смешав всё, он отделяет небольшую порцию и заваривает сразу, предлагая оборотню.        — Спасибо.        Он оставляет покупателя за столиком и потихоньку расставляет все банки по местам, края глаза замечая тень у стеллажей. Но как только он концентрирует внимание, видение исчезает, будто мираж, смытый дождём. Феликс вздыхает и поджимает губы. Плата за сбор тоже выше запрошенной, но волк отказывается взять сдачу, качая головой на все доводы Феликса.        — Я вернусь за ней, если сбор не облегчит мою боль. Договорились?        — Ладно… но если станет невтерпёж, приходите, сделаю ещё один. Забвенья не будет, но вы станете более устойчивым ко многим вещам.        — По рукам, — негромко произносит оборотень, но Амат с писком закапывается в волосы Феликса. — Если мне станет легче, можете рассчитывать на мою помощь.        — А если нет, окна бить будете?        — А если нет, то пока последнее средство не перепробую, не успокоюсь. А потом просто буду искать иной выход.        Эти слова звучат так однозначно, что Феликс с трудом сглатывает, провожая широкую спину оборотня взглядом. Угораздило же оборотня запечатлиться на вампира, никому такого не пожелаешь. Вампиры, может, и могут быть однолюбами, но жажда не даёт покоя никому, а уж если вампир ещё и в связях непостоянен, то так можно и к праотцам отправиться в попытке забыться. Феликс искренне надеется, что сможет помочь, чтобы оборотень не нашёл утешение в выпивке или наркотиках. Каждый раз, если настойки или сборы не помогают, он винит себя и ничего поделать с этим не может.        Новым посетителем оказывается Ёнгук, который с поклоном в сторону оберегов, а потом и Феликсу, чем вводит травника в очередной ступор. Старший на добрый десяток лет охотник снова отвешивает ему поклон, будто старшему или учителю. Феликс клонится в поклоне и сам, ощущая себя странно наедине с усыпанным шрамами охотником, который не сразу начинает разговор, разглядывая Феликса, прежде чем начать.        — Я хотел бы поговорить с тобой о Минсоке. Точнее о том, что вы от нас скрываете.        — Один я не стану говорить, — тут же промокшим котом хохлится Феликс, втягивая голову в плечи под тяжёлым взглядом охотника. — Если Минсок согласится, то только вместе с ним.        — На что Минсок согласится? — подаёт голос заявившийся нежданно-негаданно Хёнджин с корзиной со сладостями в одной руке и горшком с огненной хризантемой в другой.        — На разговор, — за Феликса отвечает Ёнгук. — Думаю, тебе тоже интересно, что скрывают эти двое, и более того, уверен, что ты так же не в курсе, что происходит, как и я.        Хёнджин усмехается уголком рта и всё-таки кивает. Сгружает покупки на прилавок, бросая на Феликса короткий взгляд. Под двумя заинтересованными взглядами становится вкрай неуютно, и Феликс берётся за телефон, без особой охоты набирая номер, мечтая втайне, что Минсок занят и не сможет взять трубку, но как назло он принимает звонок. В голосе слышна улыбка.        — Привет, котёнок Ёнбок, — на приветствие Феликс зло фыркает, но он не для этого позвонил, потому сразу приступает к делу.        — Тут наши мужчины крайне желают узнать наш общий секрет.        — Готов поделиться им? — голос Минсока тут же делается серьёзным и совсем немного обеспокоенным. — Уверен?        — Да. Встретимся завтра в полдень у ручья, — Феликс знает, что Минсок поймёт его почти без уточнений, и это очень на руку, потому что это то самое тайное место, где они порой прятались и именно там его нашёл Минсок, когда узнал, что родителей Феликса не стало, а лавка опустела.        — У того, что за границей города? — за городом море ручьёв, попробуй отыщи нужный, потому уточнение скорее для поддержания разговора, чем для справки.        — Да.        — Тогда до встречи.        — Спасибо, травник, — Ёнгук кивает, а Феликс немного дёргано улыбается, вспоминая, сколько низкоголосых посетителей за один день увидели стены его лавки. — Не знаю, что там, но у стеллажей кто-то есть, и это не живое существо.        Феликс стремительно оборачивается, краем глаза снова выхватывая тень, скользнувшую за стеллаж с книгами. Он спешит туда, где мелькнула таинственная фигура, покрытая рябью, будто в гладь озера бросили камень. Но там ничего и никого нет. Был бы призрак или существо, чернушки подняли бы крик. Но если бы это было видение, принадлежавшее только Феликсу, то его не заметил бы Ёнгук. Будто ставя точку, на голову Феликсу валится старая книга.        Книга сказок — ничего интересного или необычного, читана-перечитана вдоль и поперёк. Никаких местных легенд или существ, только сказки и сказания. Было бы что-то серьёзное, можно было бы принять за подсказку судьбы. Но сказки? Он устанавливает книгу на положенное место и поворачивается к Хёнджину, который спешно отводит напряжённый взгляд. Когда он возвращается к прилавку, Ёнгука и след простыл.        — Что-то случилось?        — С чего ты взял?        — Да так, ни с чего. Что купил? — нос Феликса оказывается в пакетах с покупками, прежде чем Хёнджин озвучивает, потому в лавке раздаётся мягкий смех, а чернушка, уснувшая в волосах поднимает гвалт, размахивая лапами. — Хёнджин!        — Что-то не то?        Хёнджин округляет глаза, отчего в них отражается и Феликс и скачущая по голове травника Атам. Но тут же расплывается в хитрой улыбке и достаёт со дна корзины упаковку безе ручной работы, которые Феликс обожает. Хёнджин едва успевает отставить в сторону коробку со сладостями, чтобы поймать прыгнувшего на него Феликса, трущегося о его лицо щеками и носом, как настоящий кот.        — Феликс, остановись, прекрати, Феликс… ещё раз лизнёшь мои губы, и я за себя не ручаюсь.        Феликс со смешком широким мазком лижет кончик носа Хёнджина и скатывается с него, золотой молнией вспрыгивая на прилавок. Хвост бьёт по пятнистым бокам, адреналин и азарт бурлят в крови, Хёнджин смеётся, не спеша подниматься с пола, щурит глаза из-под смоляной копны волос. По углам верещат чернушки, выбирая каждый своего бойца, вместо ставок сахарные сердечки и звёздочки. Феликс фыркает и растягивает губы в улыбке, провоцируя Хёнджина.        Ничто так не раззадоривает его как улыбка на морде кота. Хёнджин закусывает губу и поддаётся, опять и снова втягивается в игру, раззадоренные противостоянием подобравшегося Хёнджина и урчащего Феликса чернушки галдят всё громче, размахивая всеми конечностями, кроме тех, на которых стоят. Горы ставок растут, а Феликс качает головой, ой, как сократит количество выданного сладкого, как сократит, чтобы не было заначек меж половиц.        Хёнджин ожидаемо промахивается, но почти сразу валится на спину, перекатываясь и нависая сверху, требовательно целуя обернувшегося человеком Феликса, кошачье урчание льётся где-то из груди, заставляя вибрировать всё тело. Хёнджин улыбается, отстраняясь, и по-кошачьи бодает Феликса лоб в подбородок, но совсем легко, чтобы обойтись без прикусывания языка и клацанья зубами. Он трётся носом о подбородок и улыбается.        В углу чернушки шумно делят выигранное, показывая языки проигравшим. Для таких малюток языки слишком длинные, но об этом мало кто догадывается, потому что мало кто согласится сознательно держать нечисть в доме. Феликс тянет Хёнджина за шею на себя, выпрашивая ещё порцию поцелуев, и лишь потом они поднимаются и бредут на кухню, чтобы приготовить ужин.        Время после ужина растягивается далеко за полночь, они успевают и и нанежиться в объятиях друг друга на крыльце под звёздами, и принять совместную ванну, и зацеловать друг друга в постели. Сон приходит не сразу, Феликс возится в руках Хёнджина, пытаясь найти самое удобное положение, но то ли летний зной тому виной, то ли дело в том, что день перенасыщен ощущениями, а впереди раскрытие тайны, но засыпает Феликс не сразу.        И снится ему вся та же дымка меж стеллажей. Сумрачная, малопонятная, обычная мара уставшего за день мозга. Никакой чёткости даже во сне, всё плывучее. Одно слово — марево, никакой внятности или понимания, что это явилось. Феликс морщится, приказывает себе смотреть внимательнее, но марево не складывается в что-то оформленное до конца. Лишь чья-то дымчатая фигура, скрытая тенями. Руки тёмные, в них что-то есть. Но когда Феликс пытается рассмотреть, слышит оглушающий крик, и зажимает руками уши, просыпаясь.        — Кошмар? — между поцелуями спрашивает Хёнджин, а Феликс всё старается выровнять дыхание и прийти в себя, хватаясь за руки Хёнджина и рассматривая их в слабом свете ночника.        Но он почти уверен, что снились руки не Хёнджина.Он немного жалеет, что не вернулся к альбому с фотографиями, который немного успокаивает его в тяжёлые дни, но обещает полистать его после разговора, чтобы немного прийти в норму. Хёнджин целует обнажённые плечи, намечает поцелуями ключицы, отвлекает от кошмара. Но вместо сладкой истомы, Феликс обмякает в руках, засыпая на этот раз без снов.        Утром он возится с раздачей заказов, принимая новые или отправляя с посыльным оплаченные с учётом доставки сборы и настойки, чтобы в одиннадцать часов проверить лавку, запереть её и оставить записку возможным посетителям. Завтракали они поздно, потому плотно, чтобы немного оттянуть обед, который наверняка превратится в ужин. Феликс захватывает необходимое и выходит из дома вместе с Хёнджином, оставив на страже верных чернушек.        Хёнджин идёт за ним спокойно, не задавая вопросов и не нарушая тишину, только пальцы переплетает да изредка носом в макушку тычется, словно проверяя что-то одному ему ведомое. У Феликса в рюкзаке верёвка и ножницы для заказа, как раз успеет собрать травы необходимые до того, как к ним присоединятся охотники. Он как раз успевает собрать ворох необходимых трав и начать сплетать сеть, когда по едва заметной тропе к мосткам выходят Ёнгук и Минсок.        Никто никого не торопит, давая время. Хёнджин отсаживается почти к самой тропинке, будто запирая своей спиной подход к старым мосткам, которые скрипят под весом четверых, но их крепости позавидуют и каменные оплоты. Кажется, что стоят они тут так давно, что и времени следа нет, о них даже в маминых записях есть немного информации.        «Там, где студён ручей течёт, там, где много нужных трав растёт, под сенью дерев вековых, есть подход к воде. Из древних брёвен сложен, из старых досок склёпан, без молотка и гвоздя собран, травами заговорёнными перемотан. И нет сносу тем верёвкам, не жрёт время те мостки, никому не дано разрушить, что построено в старину. Лишь тьме спящей под силу раскроить настил древесный, разорвать верёвки травянистые, поднять в воде ил густой. Там покой с тишиной обнимаются, там тайны без страха рассказываются».        Феликс садится на потрёпанные временем доски и опускает ступни прямо в холодную воду, которая немного отрезвляет. Он ёжится и какое-то время смотрит на всполохи солнца в мелкой ряби воды. Никто его не торопит, даже не переговаривается шёпотом за спиной. Под ладонью ворох трав, шепчущих и зовущих. Над головой деревья, обласканные солнцем. У ног ручей, поющий колыбельные. Феликс тяжело вздыхает и поворачивается ко всем лицом, берясь за сеть. Плетение позволяет не смотреть в глаза, и так оказывается гораздо легче говорить.        Бескрайнее небо отражается в прозрачной воде, облака растворяются в пробегающей ряби, а потом восстанавливаются снова, будто бессмертный феникс, которому дана возможность восставать из пепла. В голове звенящая пустота, но взгляд Минсока впервые поддерживает, а не привычно раздражает. Хотя должен бы, Феликс до последнего надеялся, что Минсок не захочет говорить, приоткрывая завесу общей тайны.        Феликс плетёт сеть, которую заказал Минсок, задумчиво вплетает травы, которые вскоре рассыплются прахом, но останутся меж нитей, укрепляя их своими свойствами. Ёнгук молчит и смотрит вдаль, Минсок сидит рядом, но не касается сидящего рядом напарника, будто выжидая реакции. Хотя Феликс на месте Минсока не сомневался бы, хотя переведя взгляд на Хёнджина, он на мгновение задумывается. Хёнджин сидит чуть поодаль, смотрит на него безотрывно и почти не шевелится.        — Моя мама не кореянка, — начинает Феликс, к голосу прибавляется раздосадованный шелест ветра, порезавшегося об осоку. — Она родилась в солнечной Австралии, но перебралась в Корею задолго до моего рождения, когда её родители купили лавку, оставив маму управляющей, несмотря на юный возраст. Именно здесь она и повстречала отца, а со временем родился я.        — Всё ещё не вижу взаимосвязи, — тихо говорит Хёнджин, склоняя голову к плечу и рассматривая Феликса, а потом переводя взгляд на Минсока и обратно. В его голосе есть нечто такое, что даже стрёкот кузнечиков умолкает. — Разве что…        — Разве что отец Феликса ещё и мой, — добавляет Минсок, укладывая некрупную ладонь на колене вздрогнувшего Ёнгука.        Один из кузнечиков на пробу чешет лапкой свой бок, и вскоре оркестр кузнечиков снова в строю, им вторят птицы, изредка пикируя в траву и утаскивая на обед одного из зазевавшихся музыкантов. Лицо у Минсока почти непроницаемое, но слишком знакомо перекашивает верхнюю губу — вот-вот улыбнётся. Будто и в нём есть что-то от оборотня, да не знает никто наверняка, даже сам Минсок.        — От нас с матерью отец ушёл к рыжеволосой фее из лавки с травами, — Минсок смотрит мелькающих в воде рыбок. — Мать сразу не раскрыла всей правды, посчитала, что девятилетний мальчишка ещё мал для того, чтобы знать, что отец их бросил, потому сказала, что он погиб. Но пришлось выложить всю правду, когда я увидел отца живым с малышом на руках. Мне было одиннадцать, когда узнал всё.        — Ревновал? — с интересом спрашивает Хёнджин, пересаживаясь ближе. Заглядывает в лицо сидящего к нему боком Минсока, пытаясь прочитать в выражении лица что-то. Но тот смотрит только на Феликса, чьи пальцы снуют туда-сюда, что не мешает поглядывать на всех и сразу, хоть сети он давно не плёл.        — Был очень зол.        Голос Минсока чуть подрагивает, в этот момент на колено Ёнгуку садится бабочка. Яркая, огромная. За такую дают несколько миллионов вон, но Феликс лишь наблюдает. Ёнгук осторожно подставляет палец, и насекомое, перебирая лапками перебирается на него, позволяя себя рассмотреть со всех сторон. Феликс всё ждёт, когда Ёнгук стряхнёт его или прогонит, но тот пересаживает бабочку на волосы Минсока и расплывается в улыбке, отчего и голос Минсока тут же смягчается, когда они встречаются глазами.        — На всех был зол. На мать, за то, что промолчала, на отца, за то, что ушёл, на рыжую бестию, за то, что увела отца, на ребёнка, который лишил меня счастливой семьи. Сам на себя, потому что поверил матери, а потом пришёл к отцу и его новой семье. Смешно же, даже даты рождения близки. Хуже всего, конечно, оказалось то, что отец ушёл к оборотню.        — Почему?        — Потому что наш отец охотник, — тихо добавляет Феликс, поднимая глаза.        Ёнгук молча поднимает голову и смотрит сначала на Феликса, которому под пытливым взглядом хочется сжаться в комочек, не драться, выпуская когти, а скрутиться в клубок и всем собой показать «меня здесь нет, приходите завтра», потом смотрит на Минсока, который взгляда хоть и не отводит и выглядит бледным, но каким-то виноватым. Их общей тайне много лет, и не их вина, что жизнь сложилась вот так. Они берегли её, непонятно зачем и от кого, но самым близким наконец решились признаться. Может быть, потому что понимают, что не осудят.        — До смерти родителей я не знал, что Минсок не просто язвительный мальчишка с едкими замечаниями, которого привечали родители. Несмотря на все подколки, он не бросил меня, хотя наверняка стыдился меня… А о том, что отец — охотник я узнал тоже далеко не сразу.        — Если бы об этом стало известно, вас всех могли бы упечь за решётку, — спокойно произносит Ёнгук, — это правильно, что молчали. И родители, и вы сами. Твоя мать, — Ёнгук поворачивает голову к Минсоку, — всегда была мудрой женщиной, и ты унаследовал её мудрость, ведь несмотря на то, что ты был зол и мог играючи сломать жизни нескольким людям, этого так и не сделал.        — Я не так мудр, как ты считаешь, — в усмешке Минсока горечи больше чем в полынной настойке. — Дразнил же мелкого постоянно. Совсем недавно перестал.        — Может, ты хотел больше его внимания и не знал, как подступиться? Всё же ситуация непростая…        — То есть, ты хочешь сказать, что я вёл себя как мальчишка, таскающий девчонок за косички с целью привлечения внимания? — Минсок невесело усмехается, растирая лицо ладонями. Смотрит на руки, будто линии и завитки дадут ему ответ, прислоняется плечом к Ёнгуку, роняя голову на плечо. — Пожалуй, ты прав. Прощения я у Феликса попросил, но ничего не могу поделать, когда мне хочется позвать его по имени.        — Я не раз просил называть меня привычной версией имени, — тихо возмущается Феликс, но особой страсти или возмущения в голосе нет. Больше похоже на привычный ритуал «ты мне — я тебе». Перебросились словами, и будет. — Мне не нравится корейское имя.        — Тем не менее, оба значат одно и то же, — подаёт голос Минсок, переплетая пальцы с Ёнгуком. Тем временем Хёнджин перебирается ещё ближе, но не садится рядом, хотя Феликс понимает, что хотел бы ощутить его тепло. Минсок же продолжает, будто готовится стать лектором: — Оба имени использовали родители, и не стоит шипеть каждый раз, братец.        — Согласен, — поспешно поднимает руки Феликс, на пальцах повисает почти законченная сеть, — называй Ёнбоком, только не братцем, умоляю.        Смех оглашает округу, в ручейке всплёскивает рыба и нырнувшие от громкого звука лягушки, на мгновения замолкают птицы, но потом снова возвращаются к пению, словно ничего не могло их спугнуть. Феликсу становится совершенно тепло, когда Ёнгук опускает тяжёлую ладонь на его голову и чуть ерошит волосы. Будто в одно мгновение он обрёл ещё одного старшего брата. Хёнджин смотрит пронзительно, но не оттесняет охотников, а выжидает, пока те займутся друг другом, свесив ноги с мостков.        — Так ты у меня совсем необычный котёнок.        — Такой же, как и был.        — Ну, почти, — Хёнджин улыбается и трётся носом о висок Феликса, позволяя сначала доплести сеть, и лишь потом обнимает всем собой, утаскивая на нагретые доски.        Несмотря на власть и возможности, мужчина не всевластен и не всезнающ, он лишь идёт к этому, чтобы стать большим, чем есть сейчас. Вино играет сладкими искрами на языке, будто сотни маленьких солнц сокрыты в каждом глотке. Новые знания дают новые ключи. Глоток растекается приятной истомой.