Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Алый закат последними лучами опаляет кроны деревьев, погружая здания в кровавое олово. В воздухе всё отчётливее пахнет прелой листвой и холодом. Внутри порой поселяется полная тишина, но внутреннее равновесие то и дело нарушается внешними факторами. И чаще всего раздражение вызывает Сан. Минги ощущает так много всего, что иногда его выворачивает от обилия эмоций и чувств, изредка он ломает манекены в тренировочном зале, пытаясь понять, откуда в нём столько злости и когда он докатился до того, что чувствует. Но ответа нет.        На небо неспешно взбирается слегка надщербленная луна, завтрашнее полнолуние обещает обострение демонической активности. Прохладные сумерки густеют, становятся вязкими и грузно оседают на ветвях деревьев, которые ещё не стали ронять листья, но медленно расцвечиваются день ото дня, сменяя зелень на роскошный багрянец или золото, вплетённые в прожилки. Воздух густой, дышать сложно. Но чем дальше он от Сана, тем чище мысли.        Ему кажется, что он задыхается в неразберихе, творящейся в сердце и голове. Он захлёбывается в раздражении, досаде и непонимании, будто опущенный головой в водоём чьей-то крепкой рукой вынужден делать судорожные вдохи, топя сам себя. Порой ему чудятся чужие шаги или взгляд, но всё достаточно быстро погребает ледяное равнодушие и спокойствие. Будто с остывающей природой, и он сам медленно промерзает изнутри.        Куда проще думать о том, что завтра в очередной схватке, в новом бою ему станет легко дышать и боевая ярость вырвется наружу. Берсеркам необходим допинг, ему же просто нужно подумать о том, что их отношения с Саном рушатся и желания с этим что-то делать не возникает. Он будто сдувшийся шарик, который несёт течение. Ему не хочется сопротивляться, хотя иногда он думает, что всего несколько месяцев назад выгрызал Сана у судьбы, потому то, что происходит сейчас неправильно, но эти мысли обычно прерывает либо вспышкой ярости, либо хладнокровного равнодушия.        Все попытки хотя бы обдумать обычно заканчиваются одинаково, и над этим даже задумываться нет сил, потому что кровь вскипает в секунды, забивает лёгкие студёной колкой водой, и нет желания раз за разом повторять пытки. В конце концов, он не мазохист, чтобы раз за разом делать себе хуже, может, потому отталкивает Сана всё дальше и яростнее. Потому что будит он в нём что-то тёмное и необъяснимое, которому нет названия. А закрытый Запретный Отдел и нежелание открывать сокровенное другим лишь способствуют тому, что он погряз в боевой ярости и редко чувствует что-то иное.        Минги откидывает голову назад, чуть сползая по парковой скамье вниз, и смотрит в пустое небо. Звёзд почти не видно — только яркая луна, предвещающая непростые три дня полнолуния. Внезапно хочется чего-то иного — тепла, чтобы прижались или к спине, или к груди, чтобы лежать в объятиях и рассуждать обо всём на свете или молчать, слушая, как пульсирует ток крови в чужом теле, отдаваясь будто твой собственный.        Он играет тяжёлым шипастым кастетом, подбрасывая его на ладони. Пальцы проскальзывают в отверстия, будто смазанные маслом. Кулаки сжимаются сами по себе, а в груди клокочет, будто он готов закричать и кинуться на врага. Что он и делает, срываясь с места и припечатывая к брусчатке слабо взвизгнувшего мелкого бесёнка, который затаился в тени, поджидая жертву. Тщедушный, почти невесомый, наверняка оголодавший, потому жертвой должен был стать ребёнок или девушка.        Ярость, рождённая в венах, превращает бесёнка в кровавую груду. Минги поднимается, встряхивая ноющей рукой и носком ботинка трогает тело, но тот не подаёт признаков жизни. Он вызывает группу зачистки и ждёт её приезда, полоская руки в ещё не накрытом куполом на холодное время фонтане. В процессе достаётся и попытавшемуся тяпнуть его за руку каппе, но тот успевает смыться через одному ему ведомые пути.        Когда рядом притормаживает дорогая машина, Минги ещё полощет руки в воде фонтана. Окна тонированы, ничего не видно, но заплясавшее в ритме чечётки сердце даёт ответ раньше, чем медленно опускается тёмное окно, а на него устремляется взгляд глаз с кровавым отблеском. Вокруг ни души, но он улавливает характерный звук машины чистильщиков. Минги поднимается с бортика, переступает через мёртвое тело и спокойно садится на пассажирское сидение.        Бросив на шею ладонь, ощущая прохладу чужой кожи, Минги тянет вампира на себя, впиваясь поцелуем в губы и прикрывая глаза. Всё тело пульсирует, он сам себе напоминает просто большое сердце, в котором ток адреналина и эндорфина зашкаливает, принося изощрённое удовольствие. Хванун кусает его за нижнюю губу, пытаясь остановить напор, но вместо этого слизывает выступившую кровь, и они сходят с ума оба.        Первым от поцелуя уходит Хванун. Ресницы и нижняя губа чуть подрагивают, грудная клетка ходит ходуном от сбившегося дыхания, а глаза всё никак не хотят открываться. Минги всё это видит из-под полуприкрытых век, не имея сил открыть глаза. Внутри течёт наслаждение, бьётся в стенки сосудов, мчится к сердцу сводя с ума. Хванун ударяет по педали газа, и машина с рёвом уносится в ночь, обещая наслаждение.        Они целуются почти ночь напролёт на одном из смотровых площадок на холме. Наплевав на все правила, Хванун паркуется прямо у бетонного бортика, где днём не протолпиться среди туристов, а сейчас тихо, последних романтиков они прогоняют визгом шин и неправильной парковкой. Хванун кусает нечасто, но каждый раз отзывается такой эйфорией, что хочется ещё и ещё.        На утреннюю смену он едва не опаздывает, но выходя из машины Хвануна и оставляя на его губах поцелуй, Минги видит застывшего Сана, молча смотрящего на них. В крови вскипает в мгновение, хочется, чтобы Сан полез в драку, но тот так же молча уходит и молчит на всех выездах, стараясь на Минги даже не смотреть. Будто специально вынуждает Минги его встряхнуть, что он и делает, но получает в ответ только свирепый взгляд и сжатые до скрежета зубы вместо драки.        — Ничего мне не скажешь? — от желания драки у Минги чешутся кулаки. Но Сан не удостаивает его мало-мальски сносным ответом. Просто разворачивается и уходит. Минги подлетает к нему и разворачивает, с силой хватаясь за плечо. — Ты хоть что-то чувствуешь? Или всё, что было между нами — пустое?        — Я столько всего чувствую, что скоро захлебнусь, — Сан не смотрит на него, отводит глаза, словно ему мерзко или больно.        — Тогда какого чёрта ты молчишь?        — А что мне тебе говорить, если ты решил всё сам? Что-то изменится?        — А ты попробуй. Вдруг изменится?        — Я столько раз пробовал в последние дни… Прости, я не верю в это. Хотел бы, но не могу.        Минги хватает Сана за грудки и встряхивает, а тот взгляда не отрывает, лишь сильнее смыкает зубы, словно это поможет ему защититься от всего происходящего. Признавать, что Сан прав, не хочется, хотя Минги это понимает с холодной ясностью. Никакие разговоры ни к чему не приведут, вряд ли терапия поможет. Он жаждет так сильно, что готов впиться в горло, как вампир. Сан будит в нём что-то злое и необъяснимое, как очнувшийся после многовековой спячки хтонический монстр в людях. Минги впивается поцелуем, клеймит, обжигая, кусает Сана за губу.        — Скажи, что хочешь меня как прежде, — шепчет Минги, но Сан сопротивляется, пытаясь выкрутиться, легко может освободиться, но медлит, не желая применять приёмы для того, чтобы избежать насильных объятий. Смотрит зло, а потом всё же отталкивает его, когда Минги пытается укусить снова.        — Какого чёрта ты творишь?!        — Ты трус, Чхве Сан. Жалкий трус.        — Пусть так. Просто оставь меня в покое на время смены, здесь кишмя кишит нечистью, в любой момент может…        Минги откидывает к полуразрушенной стене с такой силой, что на какой-то момент он глохнет и слепнет, будто при контузии. Когда же он открывает глаза, видит, как Сан перемещается под ударами острых лап гигантской паучихи. Крайне жестокий и совершенно бесчувственный к ударам оружия демон, огромная смертоносная тварь, не ведающая жалости и усталости. Такие дохнут лишь тогда, когда лишаются зрения, лап и острых, будто лезвия жвал.        На глаза льётся что-то горячее, Минги с удивлением смотрит на кровь на своих пальцах. Боли он не чувствует, как не чувствует и ног. Но будто ощутив его беспомощность, паучиха стреноживает Сана липкой паутиной и поворачивается к Минги. Сан возится в липком коконе, пытаясь освободиться, но ничего не выходит — слишком плотно спеленало его паутинным плевком.        Какое-то время паучиха молча изучает Сана, добавляя к кокону новых слоёв паутины, прокручивает его как игрушку в своих лапищах, пока лицо Сана не скрывается в белесом саване, а потом бросает кокон на груду битого кирпича стремительно несётся к Минги с мерзким писком, от которого закладывает уши. Минги с тоской смотрит на лежащий в стороне ятаган и с усмешкой тянет из кармана небольшую колбу с ядом, смазывая небольшой клинок, спрятанный за голенищем высоких ботинок.        Он успевает ударить лишь раз, а потом его в очередной раз оглушает силовой волной. Сквозь вонь ошмётков разорванной взрывом паучихи, сквозь залившее лицо месиво, которое Минги поспешно стирает с лица, брезгливо морщась, он видит медленно подступающего к нему кицунэ. Красный всполохи от ушей до кончика хвоста не сулят ничего хорошего, и Минги поудобнее перехватывает смазанный ядом кинжал.        — Ты решил поставить точку? — усмехаясь, спрашивает Минги, глядя, как медленно к нему подступает кицунэ, неотрывно глядя в глаза. Онемение ползёт выше, норовя лишить его не только ног, но и рук.        Лис задумчиво склоняет голову, и в кроваво-красных всполохах рождаются синие искры. Минги отчётливо видит белую маску с красными полосами на месте глаз, по скулам и носу. Последняя завершается кругом, расположенным посредине лба. Маска немного напоминает ту, первую, но всё же отличается, она более тонкой работы, сделанная не наспех.        Красное и синее пламя дрожит вокруг лиса, Минги даже кажется, что он слышит потрескивание, когда багрянец прорезает очередной синий всполох. Они бурлят, но не смешиваются. Перекатываются по обломкам кирпича, будто живое двуцветное пламя, ползут всё ближе с каждым шагом медленно приближающегося кицунэ. Минги пропускает тот момент, когда на месте лиса появляется Сан, из онемевших пальцев валится кинжал.        — Думал, ты загрызёшь.        — Ты в своём уме? — Сан останавливается, зажимая пальцами рану на боку.Но на эту картинку накладывается другая, где Сан поднимает заряженный арбалет, целясь в грудь. Внутри леденеет и горит, Минги скалится, когда два разных звука накладываются. — Я вызвал подмогу. Ты как?        — Добей уже.        — Что ты несёшь?        Сан подходит ближе, Минги хочет отодвинуться, чтобы направленный в его сердце арбалет, выпустил болт в разбитую стену, чтобы Сан промахнулся. Хотя вряд ли больше получаса назад хотел его крови, хотел драться и выгнать ледяное ничто прочь из груди. Темнота обступает его, а накатившая пронзительная боль не позволяет отключиться до конца. Пламя смешивается, пожирая его тело, выжигая дотла, мерный звук шагов насмешкой бьёт по оголённым нервам, срывающиеся капли воды будто попадают прямо в открытый мозг, Минги слышит смех и выгорает изнутри.        — Твою мать, моя башка, — стонет Минги, ещё не до конца придя в себя, зато ощущая своё тело будто после жёсткого похмелья.        Он ошарашенно открывает глаза, тут же жмурясь от накатившей тошноты, переждав время в тщетной борьбе с накатившей слабостью, он осторожно щурится, разглядывая свои руки и пытаясь понять, какого чёрта он не только жив, но и шевелится, если он чётко помнит, что вероятнее всего сломал позвоночник.        Ещё он помнит, что Сан хотел его добить, целясь в него из арбалета. И дело не в том, что его не за что убить, можно взять одну только ревность, пожирающую изнутри, чтобы возжелать смерти. Но обычно сначала убирают соперника, а уж потом добивают изменщика. Что же в этот раз пошло не так? Откуда у Сана арбалет?        — Кофе?        Минги дёргается от звука голоса и снова разлепляет глаза, глядя на Сана со стаканчиком кофе. Будто его вопрос вообще был чисто номинальным, и он давно всё сделал, чтобы предложить. Сам же кофе не пьёт, куда бы потом дел? Сан нажимает на кнопку подъёма кровати и передаёт стаканчик, присаживаясь на самый краешек кровати. На чёрной водолазке дыра, сквозь которую виднеется бинт со следами крови. На лице едва затянувшиеся ссадины.        — Рад, что ты цел, а яд не успел отравить серьёзно.        — Какой ещё яд?        — Паучиха ужалила тебя, а потом швырнула в стену, чтобы в кокон запутать.        — А тебя она в него закутала, — фыркает Минги. Он прячет ухмылку за глотком кофе и смотрит на Сана, пытаясь уловить те самые сполохи. Глаза привычного цвета, а вот черты ещё острее, чем он когда-либо видел.        — Увы, сплоховал, — Сан грызёт и без того пострадавшую губу, глядя в пол. Наверняка себя поедом ест, но сил ни на утешение, ни на разговоры нет. Сан тихо добавляет: — Рад, что ты отделался коротким параличом, а потом подоспели целители.        — Очаровательно. А теперь уходи, хочу поспать.        Минги отставляет опустевший стаканчик на стол, а Сан отчаянно пытается слиться с обстановкой. Минги почти нестерпимо это видеть, но проклюнувшаяся было жалость тут же тонет в волне раздражения. Сан и без его помощи может навредить своими мыслями, потому Минги сцепляет зубы и отворачивается, делая вид, что засыпает. Сан некоторое время топчется рядом, но всё же уходит.        Некоторое время Минги лежит, глядя на ширму, отделяющую его от других пациентов в палате, прислушивается, чтобы понять, сколько их тут, но ничего не выходит. Над головой лампы, вокруг него тканевая ловушка, внутри чёрте что, и в голове сумбур. Он не уверен на сто процентов, что это выгорание, но именно это первое, что приходит в голову, когда он думает о том, что после госпиталя нужно домой или в отдел.        Один день он спит как убитый, спит почти весь второй, отсыпаясь будто бы наперёд, но к вечеру после процедур и ужина поспать удаётся не так долго, как хотелось, потому что на телефон приходит сообщение с незнакомого номера «Твои мужики сейчас подерутся» и адрес. В соседнем проулке с госпиталем. Минги спешно одевается и вылетает в темноту.        До проулка он добирается близко и уже самое время посчитать себя придурком, который ведётся на дурацкие розыгрыши с анонимных номеров, когда видит вспыхнувшие серебром глаза Хвануна, который отлетает к стене, отчего даже кирпичная крошка сыплется. В слабом свете, проникающем в проулок от уличных фонарей, он видит Сана, взявшего Хвануна за грудки. Вампир щерится ему в лицо своей улыбкой, не понять, злой или даже счастливый. Ведь когда-то хотел узнать, каков Сан, прежде чем помогать. Но у Минги срывает планку.        — Какого чёрта ты тут устроил?        Минги отгораживает Хвануна собой. Сан утирает кровь из разбитой губы и отвешивает ему звонкую пощёчину. На мгновение Минги жалеет, что это был не кулак. Кожа от удара горит, а в крови вновь рождается пламя. Он ненадолго задерживает язык в уголке рта, а потом наносит Сану удар. А потом ещё и ещё, Сан не отвечает, не блокирует удары, просто раз за разом поднимается и смотрит.        — Чёрт бы тебя побрал. Защищайся! — Сан падает на асфальт и не поднимается сразу. Минги стоит над ним и пытается понять, но Сан на него даже не смотрит. Трогает языком разбитые губы и улыбается.        — Оставь его в покое,  — Хванун осторожно трогает его за локоть, обжигая холодными пальцами разогревшуюся кожу.  — У него боль и так через край.        — Тебе-то откуда знать?        — Да видно же невооружённым глазом.        — Давно психологом заделался? — Минги оборачивается и смотрит на разом помрачневшего Хвануна. — Иди, куда шёл.        Хванун сверкает родившимся на дне глаз серебром и стремительно покидает проулок. Стук каблуков его дорогих туфель будто удары молоточка, выстукивающего по раскалённой заготовке, из которой родится нечто. Минги чувствует лишь раздражение. Ему нужна хорошая драка, а не молча принимающий удары Сан. Визг шин и чертыхания какого-то пешехода вместо прощания. Он не замечает, куда девается Сан, на асфальте лишь следы крови.        — Твою мать, что я творю? — Минги прячет лицо в ладонях, а потом кричит, глядя в пустое небо. Крик эхом отражается от глухих стен, возвращаясь к нему.        — Накричался? Бери какао и поехали домой.        — Тебе к целителю надо, — Минги игнорирует стаканчик какао в окровавленных пальцах, опускается на колени и утыкается лбом в чужие ботинки.        — Обойдёмся домашней аптечкой.        — Прости меня. Прости-прости-прости. Что мне сделать, чтобы ты меня простил? Хотя… я не заслужил. Ударь меня, если так станет легче? — Минги поднимает глаза, встречаясь с грустным взглядом Сана. Один глаз заплыл, губы разбиты, нос распух. Его начинает потряхивать и едва не выворачивает на грязный асфальт. — Прости.        — Для начала сам себя прости, — голос Сана глухой и сиплый, из-за разбитого носа он немного гундосит, а губы явно начинают склеиваться от подсыхающей крови. — Поднимайся и поехали домой.        Минги медленно поднимается, избегая смотреть Сану в глаза, утирает локтем лицо, наверняка размазывая по лицу уличную грязь и капли чужой крови. Может, это просто так сильно пахнет от Сана, что во рту появляется сначала медный привкус крови, а за ним следует накатывающая тошнота и характерная горечь во рту. Во что он превращается? Почему?        Он думал, что отыскав воплощение сказки, будет охранять его до самой смерти, а потом и после неё, ведь иначе не бывает. У него же есть самый настоящий кицунэ, тот самый, которого он мечтал повстречать в детстве. Но вместо того, чтобы дарить тепло и охранять Сана, он сам раз за разом нарывается на драку.        Какао откровенно горчит, будто крепкий кофе без сахара, но Минги допивает его до дна, комкает стакан и запускает его в мусорку, чтобы захотеть скомкать как тот стакан своё сердце в кулаке. Потому что даже при слабом освещении, разливающемся при открытии двери, он видит Сана. Смотреть на него больно, и Минги закусывает щёку изнутри отворачиваясь. Он даже не замечает саднящего чувства в разбитых костяшках.        В квартире тепло, Сан быстро проскальзывает мимо него в душ, пока Минги роется в аптечке, глядя на пузырьки пустым взглядом. От него не укрывается, что Сан с усилием натягивает футболку на фиолетовые от синяков рёбра, но садится на подлокотник кресла спокойно, не выдавая ничем свою боль. Сан не дёргается при попытке дотронуться, но замирает на короткое мгновение, втягивая ртом воздух.        — Ревновал? — Сан даже не шипит, когда Минги прикладывает бинтовый тампон к разбитой брови.        — Хотел поговорить, но гладко разговор не пошёл.        Не ответ на вопрос, но хоть не молчит. Хотя о чём ещё говорить, кроме как просить прощения, Минги не понимает. Он молча обрабатывает раны сначала какими-то настойками, потом ещё чем-то, потом ещё. Всем, что способно заживить раны гораздо быстрее, чем они заживают у простых людей, которые изо дня в день не подвергаются смертельной опасности. Сан надолго задерживает один смоченный кусок марли возле заплывшего глаза, второй — у разбитых губ.        Есть не хочется совсем, и Минги бредёт в душ, долго всматриваясь в запотевшее от пара зеркало, чтобы понять, кто он и что движет им в те моменты, когда он чувствует гнев. Призрачный хронометр, отмеряющий время, он почти не слышит, и от этой тишины после привычного мерного тиканья вполне можно сойти с ума. И он, видимо, сходит. Когда он возвращается из душа, Сан уже лежит в постели, отвернувшись к окну.        Сон приходит не сразу, он даже встаёт, чтобы хлебнуть из пузырька снотворного, чтобы перестать грызть себя и вместо этого выспаться перед сменой. Сан лежит без движения. И не понять, спит ли он или притворяется. Но даже обнять его Минги страшно, он и так дел сегодня наворотил. Когда же он всё же проваливается в зыбкую дрёму, он видит комнату, в которой бывал не раз.        — Не делай этого, я прошу тебя.        Голос слабый, тихий, будто сквозь плотный слой ваты. Хванун не злится от проявленной дерзости и наглости, но нотки усталости и частично мольбы откликаются на его коже пунцовыми следами стыда. Он совершенно бесстыдно подглядывает, вторя движениям лежащего мужчины, но не поднимая глаз на Хвануна, чтобы тот не разу заметил. Но вампир замечает и бледнеет ещё сильнее, становится выбеленной фарфоровой куклой. Красивой и тоскливо уставшей.        — Уйди, — Хванун смотрит не просто в глаза лежащему под ним мужчине, он смотрит на Минги, и Минги это видит и ощущает, вслед за мужчиной опуская руки и напряжённо замирая. — Нет, постой, я не гоню тебя. Подожди! Не уходи, не уходи, пожалуйста.        Минги вышвыривает из чужого тела, но он видит, как на колени падает Хванун, вцепляясь в крепкие ноги, как тычется лбом в колени и причитает, словно он боится оставаться наедине сам с собой среди ночи. Будто монстры и чудовища полезут на него из шкафа и из-под кровати, из тумбочек и открытых окон. Словно он сам не чудовище, которым пугают детей и который с лёгкостью может убить нескольких охотников.        — Останься, прошу тебя. Я же люблю тебя и только тебя. Ты же знаешь.        — Ты настолько зависим, Хванун, что видишь во мне его? Мы настолько похожи? Мы настолько одинаковы, что каждый раз, как мы оказываемся в постели, ты видишь не меня?        — Я вижу вас двоих, но от меня это не зависит, это всё не по моей воле. Я не знаю, как это получается, никогда такого не было. Прости меня, пожалуйста, только не оставляй меня одного. Я стараюсь, но это зависит не от меня. Мне иногда кажется, что он всё время здесь.        — Ну вот и переночуй с ним.        — Гонхак, я тебя умоляю, не уходи. Я не смогу один.        — Перестань унижаться, ты же не юный вампир. Ты как-то спал до меня столько лет.        Хванун медленно разжимает пальцы, отпуская Гонхака из захвата и продолжает сидеть на каменном полу без движения, глядя в одному ему известную точку. Спустя время он зябко обнимает себя руками, собираясь в комочек, прячет лицо в сложенных на коленях руках и затихает. Минги смотрит на него и не может оторваться, частично уже сам желая уйти, но остаётся, не понимая, как вернуться к спящему рядом Сану.        — Вон отсюда!!! — рычит Хванун. Его глаза вспыхивают холодным серебром, когда он поворачивается ровно к тому месту, где сидит бестелесный Минги. — Убирайся прочь!        Минги буквально выталкивает из комнаты, но напоследок он видит, как Хванун разбивает одно зеркало за другим, а те, крошась паутиной, отражают сотни бушующих вампиров. Когда зеркала создавались посредством серебра, вампиры не отражались в них и только небо знает, как приводили себя в приличный вид. Сейчас же процесс изготовления разительно отличается, и любой вампир может насладиться видом безупречной кожи и манящего тела.        Хванун тоже любит видеть своё отражение, судя по количеству зеркал в комнате, ему определённо нравится наблюдать за тем, как его касаются и ласкают, и в этом винить его было не за что. Потому что Хванун великолепен, его было невозможно не желать и не хотеть. Он будто тот самый сладкий и запретный плод, от которого хочется получить кусочек себе. Даже если после этого начнётся ад. Минги жмурится, когда глаза Хвануна заполоняют всё пространство, и вскакивает.        — Кошмар? — уставшим голосом спрашивает Сан, впрочем, свет не включает и даже не дотрагивается.        — Кошмар, — соглашается Минги. — Прости, что разбудил.        Минги не уверен, что не шептал имени Хвануна, и от стыда хочется провалиться под землю, чтобы небо обрушилось на его голову, но внезапно накатывает такое равнодушие, что он просто переворачивается на другой бок и засыпает, и ему всё равно, что щеки и волос осторожно касаются пальцы, которые он некогда любил целовать. Всегда горячие руки лишь раздражают. Знойной ночью в особенности.        И плевать, что знойные ночи позади, что прохлада скребётся в окна, что сквозняк забирается в спальню. Минги жарит, будто в лихорадке, жжётся раскалённым песком, что вот-вот превратится в стекло. Хочется сбежать или вмять в себя, чтобы спаялось навсегда, чтобы вовек не расслоиться. Сквозь сон Минги что-то шипит сквозь зубы, сбрасывая с себя осторожные руки и наваливаясь всем телом, зло кусает Сана за губу, оттягивая её и ощущая на языке привкус крови.        — Кошмар ушёл, дай поспать.        — Прости.        Сан выпутывается из смятых простыней и кокона одеяла, уходит из спальни, оставляя Минги наедине с самим собой. Во рту неприятная горечь и сумасбродная злость. Самому от себя становится противно, но надолго эта гамма чувств не способна волновать сердце — Минги снова погружается в сон. Поутру в глазах Сана он видит грусть и лёгкий отголосок отчаяния, но сил извиняться или объясниться у него нет. Они просто молча собираются на работу, погружённый каждый в свои мысли.        Из головы не выходит ночное происшествие, и Минги до зуда под кожей хочется встретиться с Хвануном, чтобы получить порцию вампирского поцелуя и в то же время объясниться, ведь он сам толком не понимает, как его выкидывает к Хвануну в моменты близости. Но график в этот раз выдаётся таким напряжённым, что он даже засыпает в подвальном душе, уперевшись ладонями в кафельную стену. Как он не падает на кафельную плитку пола одному небу известно.        Сунувшийся будить его Сан отлетает к противоположной стене, сшибает вентиль холодной воды спиной, явно сильно ударяется затылком и так и замирает, глядя на него. В потоках хлынувшей из распылителя воды видны кроваво-красные разводы. Минги подходит ближе, но Сан отодвигается от него, а потом, развернувшись, спешно покидает душевую. От разбитого затылка по спине течёт кровь, из-под лопатки торчит обломок вентиля. Минги догоняет его, приняв нежеланный ледяной душ, касается ручья тёмной крови:        — Я помогу.        — Иди к чёрту.        Сан уворачивается от нового прикосновения, а Минги задумчиво кладёт окровавленный палец в рот. Кровь Сана оказывается одновременно ледяной и обжигающе горячей. Минги давится и кашляет, спешно возвращаясь в душ и глотая воду прямо из-под крана в тщетной попытке заглушить жжение во рту и горле.        — Что за побоище тут произошло? — спрашивает Уён, глядя на сломанную душевую и всё ещё продолжающего пить воду Минги.        — Несчастный случай.        — А кровь чья?        — Как видишь, не моя.        Он спешно одевается и спешит к своему столу, набрасывая на бумажке небрежным почерком заявление. Вокруг него шепчутся, но очень тихо, не разобрать ничего, да ему и даром не надо знать, о чём речь. В Минги одновременно горит и стынет, он направляется прямо в кабинет к Ёнгуку, который распахивает без стука. На стол кладёт заявление и во всеуслышание заявляет:        — Требую смены напарника.        — Но у вас же чудный тандем… — осторожно вставляет Минсок, но его останавливает Ёнгук, просто поднимая ладонь над столом. Минсок послушно кивает и отходит, будто ангел-хранитель, чтобы прикрыть спину.        — Больше нет. Мне нужен новый напарник или я пишу заявление о переводе.        — Хорошо.        Ёнгук соглашается слишком легко, переглянувшись с Минсоком, но Минги важно не это. А то, что у него с новой смены будет новый напарник, которого не захочется уничтожить, разорвать, стереть в порошок или перегрызть горло. Он знать не знает, почему Сан провоцирует его на жестокость и грубость, ему в одну секунду самому больно, а в другую ровным счётом наплевать. Он устал от этих качелей, которые похожи на сумасшествие, он устал от всего, что происходит в последнее время. Порой хочется просто застыть в каком-то счастливом воспоминании и никогда наружу носа не казать.        Мужчина довольно потирает руки и наливает ещё бокал вина, опустошая его в два глотка. За пределами игрового поля появляются новые фигуры.