Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Тени кружатся, словно в танце, не останавливают движения ни на секунду, шепчутся о чём-то непонятном, своём, сумеречном, проступают сквозь ткань реальности, набирая силы и цвета, но это дано лишь некоторым. Остальные не могут пробить слой, и ткань мироздания идёт волнами, повторяя очертания ладоней и лиц. Сотен ладоней и сотен лиц.        Феликс наверняка не знает, правда ли то, что Сумерки — грань между живыми и мёртвыми, потому что в Сумерках живёт множество всяческой дряни, и представить, что где-то есть ещё более страшные вещи и существа, сложно. А ещё, если признаться по правде, страшно. Порой обычные люди могут увидеть через завесу Сумерки, находясь на грани жизни и смерти, а, возможно, могут прозреть и дальше. Но об этом думать не хочется.        Он слышал, что есть те, кто пытается увидеть большее, совершает ритуалы, чтобы увидеть. Но самое страшное — мало кто догадывается, что твари из Сумерек наверняка смотрят на них, пока они пытаются увидеть что-то через завесу. Ведь не зря же в записях родителей он встречал приметки, наскоро написанные летящим почерком матери или рубленными буквами отца: пока ты всматриваешься в бездну, бездна смотрит на тебя тысячами алчущих глаз.        Феликсу с головой хватало того, что он видел в Сумерках, когда приоткрывались двери или рвалась завеса. Об этом толком не было с кем поговорить, потому что мало кто видел то же, что и он. В некотором роде так даже было легче, отгораживаться и на какое-то время не думать и не знать, что там, за той стороной Сумерек. О том, есть ли у них граница или та сторона тоже думать не хотелось.        Порой вообще возникает желание выпить какой-нибудь настой забвения, чтобы стереть из памяти всё, что связано с Сумерками, сложить с себя ответственность и обязанности хранителя и больше никогда не связываться ни с чем непонятным или пугающим. Пусть охотники разбираются с теми, что являются в этот мир, оставляя за собой прорывы, напоминающие свищи реальности.        Но ни смелости так поступить, ни наглости. Остаются только мысли. Как могло бы быть, если бы на его плечах не лежала такая ответственность. Стало ли бы жить легче, меньше ли тревожили кошмары, и притягивал ли он к себе так много всего, не будь связанным с Сумерками. Согрел ли бы его постель Чан, остался бы Хёнджин. Вопросов куда больше, чем ответов. А порой Феликс даже боится их озвучивать в мыслях, чтобы всё осталось нерушимо, чтобы не пришлось снова лезть на стены от пожирающего его одиночества.        Раздражающее количество червей и насекомых, зудящих и липнущих к коже, выводит из равновесия, причиняя максимальный дискомфорт. Феликс видит всё: от кровососущих комаров до просто набивающихся в глаза и нос мошек, от жирных мух до жалящих оводов, от безобидных пауков-сенокосцев до оставляющих яд на коже с каждым прикосновением сколопендр, от стрекочущих сверчков до сосущих силы и жизнь пиявок.        Всё быстро отходит на задний план, скрадываясь в тумане будто и не было. Обрывки воспоминаний и мыслей не способны сложиться в цельную картину, но это не так важно, как то, что неприятное забывается, остаётся лишь какое-то пушистое нечто вместо мыслей и помыслов. Мягкое, отвлекающее от всего нечто, сравнимое только со сладким сном забытья.        Под ногами трава. Высокая, в пояс. И какое-то смутное воспоминание из детства, когда в такой высоте травы он тонул, будто в море, а над головой колыхались колоски и бутоны, расцвечивая синеву неба, изрезая её своими очертаниями, делая мир вокруг ещё фактурнее. Феликс даже спустя много лет всё так же любит падать в траву, чтобы снова ощутить то детское и ни с чем несравнимое чувство.        Феликс крутит в пальцах сломанный ключ, не совсем понимая, откуда он в него в руках, что отпирает и почему сломан. В дымке растворяются видения замков и дверей. Всех, что в своей жизни видел Феликс, всех, которыми пользовался. Но ни к одной двери, ни к одному замку этот странный ключ не подходит. Будто его никогда не существовало, а в руках у него сейчас то, чего попросту не может быть.        Призрачная дверь всплывает ниоткуда, Феликс взвешивает в руке ключи и вставляет в замочную скважину. На удивление, подходит, но скрежет пустой — ключ не цепляет сломанными зазубринами механизм так, как должен. Пол-оборота вхолостую, потом ключ наглухо застревает. Осьминогом под кожу пробирается растерянность и желание отомкнуть дверь во что бы то ни стало. Он дёргает ключ, толкает дверь, и влетает в неё, очертя голову.        Заросшая ликорисами поляна, смутные тени между них, страх скребётся под черепной коробкой, когда очертания бродящих между цветов удаётся опознать. Кроваво-красные, истыканные тычинками, словно подушка для булавок, цветы сочатся рубиновой жидкостью, марая блуждающих между ними людей, окрашивая красным и пятная их лица. Смерть шепчет на ухо, называя их имена. Феликс отступает, спотыкаясь, отходит, проваливается в какую-то душную вату, саваном смыкающуюся над ним.        Вокруг темно и спокойно, но Феликс всё равно ощущает тени, что даже без глаз следят за ним. В кольцах сизого дыма Феликс будто совершенно случайно видит мужчину, который курит тонкие сигареты, пальцы холёные, с перстнями и какой-то фантомной дымкой над кожей. Сидит вполоборота и не видит Феликса, что почему-то кажется победой, пока он смотрит, как незнакомец с какой-то брезгливостью прижимая их к губам, и пытается найти выход из клубов дыма.        Мужчину он больше не видит, хотя перед глазами и мелькает какое-то странное здание, от которого волосы становятся дыбом, и до безумия хочется ощериться, а потом одним слитным прыжком перепрыгнуть город и сбежать куда подальше, чтобы больше никогда не знать, не слышать и не думать. Феликс трёт шею, сгоняя скакнувшее напряжение, и озадаченно смотрит на покрытые сукровицей пальцы.        Но тут же на будто заиндевевший затылок опускается тепло, расползаясь под кожей и согревая так, как первые лучи солнца после затяжной зимы касаются оледенелых карнизов, сцеловывая снег, который от незатейливой ласки плывёт и срывается каплями вниз, звонко ударяясь оземь, чтобы впитаться и проникнуть глубже, пробуждая спящие растения и землю. Пахнет знакомо, как в детстве. Ягодным пирогом и мятным чаем.        — Мама?        Феликс оборачивается резко, но даже смутного образа не видит. Остаётся только запах и тепло, медленно тающие и уходящие в небытие, за которыми Феликс тянется, ощущая, как в уголках глаз скапливаются слёзы. Но никакие оклики или желания не способны вернуть короткое ощущение, пришедшее из далёких счастливых дней. Отвратительно неправильное чувство заставляет Феликса сжаться в комок и уткнуться лбом в колени, давя желание превратиться в пушистый пятнистый комок.        Какая-то далёкая боль становится ещё более далёкой, чем прежде. Сон наваливается на плечи, вынуждая лечь на бок и скомочиться в попытке согреться. Феликс так устал, что даже боль отходит на второй, а то и третий план, оставляя лишь зыбкое ощущение нереальности происходящего. Лёгкое головокружение скрадывает всё, предавая Феликса мутному сну, в котором он ищет выход, проваливаясь всё глубже и глубже в сон.        Просыпается он от сильнейшего дискомфорта, спаянного с тревогой так сильно, что не разобрать, где что. Феликс подскакивает на ноги, облепленный тенями с ног до головы. Он брезгливо сбрасывает одних, но на их место тут же слетались новые, будто почуявшие кровь акулы изменили свой курс, чтобы отобедать. Сердце колотится едва ли не в горле, он срывает с себя прущих на него существ, но замирает, глядя, как синее пламя ползёт по коже, выжигая тени в ничто.        Феликс утирает пошедшую носом кровь, сдёргивая с шеи последнюю прицепившуюся тень, и оглядывается в поисках носителя пламени. Сана он увидеть никак не ожидает. Точно так же он не ожидает, что тот сильно толкнёт в грудь, отчего Феликс едва не падает на спину, делая несколько шагов назад. Новые и новые толчки вынуждают уклоняться, ставить блоки и пытаться ударить в ответ, но грудь уже горит от тычков, а он всё дальше и дальше от того места, где его коснулось тепло матери.        — Отвали! Что ты делаешь? Какого чёрта?! — рычит Феликс, но Сан методично выталкивает его из уютного места в зияющую черноту. — Оставь меня в покое!        Феликс дёргается и открывает глаза, встречаясь с говорящим взглядом Хёнджина. Становится откровенно страшно, потому что в глазах напротив он видит страх, смешанный с облегчением. Хёнджин обнимает осторожно, будто он не просто раритетная фарфоровая ваза, а выкопанная археологами реликвия. Первые секунды Феликс упирается, но всё же обмякает в его руках, утыкаясь носом в плечо и просто пытаясь дышать от сковавших его тело чувств.        Феликс ощущает себя странно, будто в тормозящем поезде. Мимо проносятся фонари воспоминаний, платформы прошлых ощущений, переезды со шлагбаумами отсечённых мыслей. Очень жаль тех, кто остался на той станции, откуда состав начал путь, очень хочется вернуться, но сейчас есть путь только вперёд. К подсвеченной яркими огнями станции назначения. Хёнджин что-то говорит, но смысл до Феликса не доходит. Точнее, доходит, но не сразу.        В объятиях тепло и уютно, а где-то на краю подсознания бьётся мысль, что они с Хёнджином повздорили. Но Феликс не может вспомнить ни причин, ни ощущений. Ему просто хорошо здесь и сейчас, и думать о чём-то не самом приятном не хочется. Чужой стон он скорее ощущает кожей, чем слышит. Отнимая голову от Хёнджина, Феликс осматривается, понимая, что находится в лавке.        На полу, привалившись спиной к диванчику, на котором находятся они с Хёнджином, сидит Сан. Бледный, почти синюшный. Феликс сглатывает, выбираясь из объятий и озадаченно переводит глаза с одного на другого, касаясь внезапно давящего ворота свитера. Но вместо колючей шерсти пальцы натыкаются на бинтовую повязку, а глаза улавливают мелькнувший синий всполох лисьего пламени на кончиках пальцев охотника.        — Что происходит?        — Мне потребовалась помощь, чтобы вытащить тебя оттуда. Я чувствовал Сумерки, но ничего не мог поделать.        — Пока ничего не понял, — бурчит Феликс. — Но ему нужна помощь. Отключится ещё прямо сейчас, кто знает, вытащим ли. Нужен экстренный набор.        — Сиди, я принесу.        — Ладно, — нехотя соглашается Феликс, понимая, что вместе с Хёнджином уходит тепло и мало-мальские силы, отчего его едва не развозит по дивану немощным студнем. — Сан, ты как?        — Отлично.        — Врёшь же.        — Совсем немного, — в голосе улыбка слышна, но на лице её не видно. Кожа у Сана кажется пергаментной, и Феликсу не по себе. Думать о том, откуда его вытащил Сан, страшно. Сан же продолжает говорить, не размыкая ресниц: — Я рад, что вышло. Не думал, что получится.        Сана начинает трясти раньше, чем в комнате показывается Хёнджин. Феликс ощущает ползущий холод, которого попросту не может быть в летний лень, но ему холодно, холоднее, чем когда-либо, потому что воспоминания наваливаются на него рывком, будто новая серия атак гуля, сговорившегося с флэдером. Он вспоминает все слова, сказанные Хёнджину, видит руку, лежащую на горле, слышит голос Сана, который со стороны решает, что Хёнджину давно мешает его голова.        — Помоги, пожалуйста, — просит Хёнджин, и Сан помогает.        Помогает так, будто от Хёнджина никогда не исходило угрозы, будто он не был инкубом и не его застали в весьма компрометирующем положении. Как усмиряется кровь охотника Феликсу неведомо, что думает Сан и почему он поступает так или иначе даже с объяснением не понять. Потому что он самый необъяснимый среди всех, кого Феликс знает. Удивляющий и пугающий раз за разом своими реакциями или поведением.        — Оружие из дождя, — шепчет Сан.        — Что? — непонимающе спрашивает Хёнджин с порога. Кидается к удерживающему охотника Феликсу, вливает в приоткрытый рот настойки в той последовательности, как просят, и молчит.        Сан задыхается, будто у него в груди что-то засело, Хёнджин бросает встревоженный взгляд на Феликса, а у него ни слов, ни мыслей. Только страх, всепоглощающий ужас непонимания, за который хочется возненавидеть самого себя, чтобы гнев вытеснил страх, чтобы прочистил разум, позволяя трезво мыслить и находить решения.        Очень сильно хочется уткнуться матери в колени и честно признаться: «Мама, мне страшно», чтобы получить совет и ласку, память о которой таится в закромах памяти. Это всё неправильно, ещё чуть — и он сломается, и никакая полярная звезда или данные обещания не помогут восстановиться. Волна сожаления накатывает и отступает, потому что Сан начинает дышать ровнее, а потом и вовсе открывает глаза, немного сконфуженно улыбаясь.        — Вы что такие серьёзные?        Феликс сипло смеётся, наконец ощущая, какой стальной хваткой вцепился в его плечо Хёнджин, будто якорь удерживая в реальности. Сан устало моргает, но покорно забирается на диван, утыкаясь лицом в подушку, чтобы через несколько мгновений крепко уснуть обычным сном уставшего человека. Феликс ощущает, что щёки мокрые и замёрзшие будто он попал в проливной дождь, превратившийся в лёд.        Несложно что-то делать, сложнее брать ответственность, просить прощения и прощать. Но у Феликса выходит, потому что рядом те, кто несмотря ни на что. Хёнджин лишь крепче обнимает, а потом настоятельно требует сменить повязку, которая тугим ошейником давит на горло. Но обо всём дискомфорте Феликс вспоминает лишь тогда, когда поднимается на дрожащие ноги и идёт к прилавку, чтобы смешать травы для себя и Хёнджина, который не отпускает его пальцы ни на минуту.        Возле ступки обнаруживается сидящий смурной Атам, который нерешительно выглядывает на Феликса, а потом так же осторожно подбирается ближе, опасливо трогая лапками протянутую ладонь, чтобы через мгновение взбежать по руке вверх, забраться в волосы и запутать их настолько, что голова скорее напоминает кубло, чем волосы. Атам что-то сокрушённо фырчит из своего убежища, и Феликс наконец улыбается.        — Я рад, что ты цел, — чёрная чёлка ползёт на глаза, Хёнджин её нетерпеливо смахивает, заправляя за ухо. Феликс смотрит на его аккуратные пальцы, на шёлк волос, на сквозящую во взгляде нежность, и до боли стискивает зубы. Он дурак. Определённо и точно дурак, который не может ценить то, что есть.        — Прости. Мне жаль, что так вышло, я не хотел тебя обидеть, но обидел. А ты пришёл на помощь тогда, когда я прощался с жизнью. Не думал, что…        — Но я же пришёл, — Хёнджин утыкается носом в висок, так и не выпустив Феликса из кольца рук, даже пока он занят травами. От этого тепло и больно. — И помог. Остальное не так важно. Да, мне было больно и обидно, но… частично ты прав, просто всё смешалось в кучу, вот и вылилось в такие слова.        — Это меня не оправдывает, — вздыхает Феликс, утирая тыльной стороной ладони глаза и щёки. Слёзы из него сегодня льются, как дождь. Неконтролируемо и объёмно, словно прорвало беременную дождём тучу. Атам сдержанно сопит, когда Хёнджин разворачивает Феликса в руках и целует влажные ресницы. — Я был не только неправ, но и непоправимо груб. Не знаю, что на меня нашло. Будто и впрямь какая-то муха укусила.        — Ерунда.        — Это не ерунда! Мне кажется, будто некто незримый хочет нас всех рассорить, чтобы распалась метла по прутикам…        — Не совсем понимаю, — шепчет Хёнджин, продолжая покрывать лицо Феликса осторожными поцелуями.        — Прутья в метле переломить сложно, — сдавленно шепчет Феликс, подставляя для поцелуя губы. — А вот поодиночке — легко. Кому-то очень надо посеять семена раздора, и мне жаль, что я этому помог.        — Давай сменим повязку и отправимся в постель.        Феликс смотрит в тёмные глаза напротив, легко касается родинки под веком и грустно улыбается. Он как дурак мог потерять всё из-за своих неосторожных слов. И едва не потерял. Пока сомнения мешают смотреть из-за снова навернувшихся на глаза слёз, Хёнджин берёт его за подбородок и целует, вкладывая в поцелуй всё, что не высказать словами.        Хёнджин осторожно снимает верхнюю часть повязки, но дальше ткань приходится размачивать, потому что она прилипла из-за большого количества сукровицы. Дело движется медленно, особенно из-за того, что Хёнджин касается не только повязки, но и прослеживает руками вены и черты, отчего Феликсу хочется скулить и бить себя в грудь, чтобы изгнать саднящее чувство изнутри. Но он просто смотрит на Хёнджина и понимает, что вырывать с корнем то, что болит, не станет. Потому что это болезненная нежность, прорастающая в сердце, и от неё не избавиться.        — Как ты смог прогнать стервятников?        — Это не я.        — В смысле не ты? — Феликс сжимает прохладные пальцы, не позволяя снять последний виток бинтов. — Хёнджин, не шути так.        — Поверь, я не шучу. Кто-то побывал там до меня.        — Сан?        — Не думаю, что он стал бы их рвать. А там... будто берсерки безумствовали... Ты, что же, ничего не помнишь?        — Не уверен. Мне кажется, что что-то было, но я не могу сказать, что видел или слышал. Словно стёрли воспоминания. Подай-ка мне одну книгу.        — В потёртом красном переплёте?        — Именно.        — Ну уж нет, сначала перевязка, а потом уже чтение, — строго говорит Хёнджин. — И никаких «но»! — он кладёт палец на дёрнувшиеся губы, вынуждая Феликса замолчать. В крови играет острым соусом желание цапнуть за палец, но Феликс сдерживается. — С тебя тут шкуру сняли, а ты носом крутишь.        — Но мне надо знать!        — Цыц! Я тут старше.        — За жопу укушу, — свирепо сообщает Феликс, послушно замирая под осторожными пальцами.        — Укусишь, укусишь, но чуть попозже, — со смехом сообщает Хёнджин, оставляя поцелуй на кончике тут же сморщившегося от щекотки носа.        Слабость и боль качают на волнах, но видение того, каким сладким выйдет укус за сочную ягодицу, отгоняют их прочь. Феликс сдавленно шипит, когда ран касается смоченная в настоях трав ткань, но не дёргается, хотя от дегтярной мази, которую осторожно наносит Хёнджин, и хочется зажать нос. Как-то когда он готовит мази, ему так не воняет. Хотя, может, дело в том, что и рана пахнет так себе, будто трупоеды занесли заразу своими когтями и клыками.        — Ух ты… мой саквояж… — вырывается у Феликса, когда взгляд натыкается на рабочую сумку, стоящую на прилавке.        — Ага, Сан нашёл. Уж не знаю, как. Но с ним наперевес он в подворотню и явился. Да не дёргайся ты, дай закрепить повязку. Котяра ты неугомонный.        — Ну вот, чуть что, сразу котяра, — Феликс наигранно дуется, стараясь скрыть за игрой снова навернувшиеся на глаза слёзы.        — Скажи ещё, что нет.        — Ну, котяра, — согласно вздыхает Феликс. — Атам, иди поиграй. Тут назревает кое-что серьёзное.        — Кровопролитие? — играя бровями, уточняет Хёнджин.        — Жопопокусание! — рычит Феликс, залпом выпивая пару склянок с настойками, которые дадут им фору в несколько часов, пока усталость и раны не уложат в постель в немного ином смысле, чем Феликс собирается сейчас.