Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Иногда Бёнкван вспоминает, как повстречал Сонхва во время войны. Брат его не заметил, а он сам не спешил показываться, воспалёнными глазами наблюдая за тем, как Сонхва шёл, будто ледокол, сквозь ряды врагов. Сеял панику и пил чужие жизни. Казалось, что ещё немного, и он окончательно рехнётся от обилия выпитого, но Сонхва шёл, не шатаясь, он делал всё, пробиваясь к своим, вряд ли задумываясь над тем, что перед ним такие же люди, как и те, на чью сторону он встал.        В такие дни Бёнкван предпочитает напиться, чтобы забыть всю ту гамму эмоций и чувств, что он испытал больше столетия назад при виде брата. В такие мгновения он будто снова тонет в зловонии поля боя, где кровь мешается с пылью, кишки втаптывают в грязь, а смысл оказывается тёмен даже для самых ярых вояк. В такие дни Бёнквану хочется не обладать такой памятью, которой его наделила природа.        Но никакой алкоголь и никакая кровь не в состоянии стереть из памяти увиденное и услышанное. Пережитое столько лет назад, что давно пора бы забыть, но во рту по-прежнему сухо, на лице копоть от горящих тел, а внутри жадное удовлетворение, что они с братом на одной стороне. Хотя Бёнкван в отличие от Сонхва достаточно умело скрывается, и никто не догадывается о том, что у них в отряде вампир. В отличие от той группы желторотиков, к которым пробивается Сонхва.        Бёнкван предпочитает не высовываться. Просто выстрел за выстрелом снимает особо ретивых противников, стараясь не выдать себя. Но кажется, что мазнувший по обледеневшим засыпанным снегом кустам Сонхва всё же видит его. Но вполне вероятно, что это иллюзия из-за кроваво-красных глаз и ослепительно белого снега вокруг. На снежной простыни ещё более отчётливо проступает алая и рубиновая кровь, вызывая мутное желание испить прямо с тающими во рту снежинками.        Мутное, словно озёрная вода в белоснежном фарфоре. Горько-сладкое, словно приторный вермут, настоянный на десятке не лучшим образом сочетающихся трав. Бёнкван сглатывает вязкую слюну и обещает себе глоток из фляги как только Сонхва выведет мальчишек и девчонок из-под обстрела. Пусть даже брат не догадывается о нём, пусть даже он вёл себя слишком презрительно при прошлой встрече, когда они едва не подрались. Пусть…        Сонхва всегда имел смелость, даже если никогда не казалось, что он на такое способен. Винтовка в руках Бёнквана вздрагивает от очередного выстрела, пальцы безошибочно отправляют патрон в ложе, а щека будто срослась с прикладом, как и глаз с зевом прицела. Бёнкван уже порядком замёрз лежать на снегу, но если до этого он просто отслеживал передвижения врага, то теперь цели немного изменились.        Лица молодёжи, за которой пришёл Сонхва, одинаково бледные. На одних обречённость, на других слабая надежда, на третьих отрешённость, на четвёртых молитва. Бёнквану не надо слышать, чтобы понимать, о чём молит четвёртый тип юношей и девушек — они молятся о том, чтобы война прекратилась. Они хотят обнять матерей, любимых, братьев-сестёр-отцов-бабушек-дедушек, приласкать собак и котов, не думая о том, что в один момент всё может исчезнуть, погребая последние отблески тепла и света под градом снарядов.        Страшно сидеть в окопе, по которому ядовитым туманом струится смерть, разработанная специально для таких, как они. Страшно бежать под пулями, пригибаясь к земле, чтобы спасти раненого товарища или чтобы бросить связку гранат в плюющийся огнём редут. Страшно засыпать в зловещей тишине, которую в любое мгновение может прорезать свист падающей с неба смерти.        Этот страх Бёнкван впитывает кожей, этот страх Бёнкван знает как свои пять пальцев. Этот страх Бёнкван познал на своей шкуре. Просто кто-то боится за чужие жизни, он страшится за себя и совсем немного за других. Но глядя в прицел и видя, как бесстрашно пробивается Сонхва к своим, Бёнкван понимает, что не страх за себя привёл брата и его самого на фронт. Здесь что-то, чего не объяснить, и это не доступ к бесконечному банку крови.        Прокусив от напряжения губу до крови, Бёнкван медленно слизывает её с потрескавшихся от мороза и ветра кожи, которой не помогает даже медицинский вазелин, которым снабдили бойцов на время зимы. Немного непонятно, что они оба забыли на чужой войне за тысячи километров от дома, но Бёнкван жмёт на курок, раз за разом отправляя врагов на тот свет, пока не заканчиваются патроны.        Он задыхается испуганной злобой, когда ощущает себя на прицеле. Попыткой защитить брата он выдал себя, забыв обо всём, кроме того, что видел через стекло оптики. В сердце впивается заржавевшими лезвиями липкий страх, оплетает сердце склизкими щупальцами, но вместо полноценного испуга вызывает глухое озлобление и жажду жить. Но и что-то ещё. Что-то непонятное и не имеющее названия.        Просто Сонхва надо дать время, чтобы он увёл своих, чтобы он успел передать данные, ради которых трудились и умирали десятки, а то и сотни. Чтобы выжили эти сероглазые, будто февральское небо юноши и девушки, чтобы они обняли родных и родили весёлых малышей, которые никогда не познают войны. Бёнкван забрасывает за спину бесполезную сейчас винтовку и усмехается.        Бесстрашно поднимаясь, привлекая внимание двух снайперов, Бёнкван прощается с жизнью уже тогда. Под чужим серым небом стылого февраля. На чужой войне с чужими и за чужих. Стёртые об лёд пальцы саднит, воздух судорожно врывается в лёгкие, оставляя иней на ресницах и губах. Страха почти нет, но очень хочется уметь любить, как Сонхва. Который нашёл в себе силы и смелость уйти за тем, кто заставлял его сердце биться быстрее.        Хочется целовать, ощущая не просто возбуждение и жажду, хочется уметь так, как никогда ещё не выходило. Чтобы не отпускать из рук, глотая каждый сиплый стон, чтобы гасить своей уверенностью неродившийся всхлип, чтобы давать опору и надежду даже тогда, когда её, казалось бы, нет. В груди тонет задушенный вскрик, рассекающий лёгкие, но так и не срывающийся с губ.        Он ощущает себя на прицеле уже даже не двух снайперов, а трёх, отчего усмехается ещё более криво, думая, повезёт ли ему с выстрелами, или они смогут убить его до того, как он до них доберётся. Выстрелы разрезают морозный воздух, но боли нет. Только в стёртых до кровавых мозолей пальцах пульсирует запоздалой досадой, что он не успел полюбить и познать это чувство, которое способно менять мир.        Одна пуля проходит вскользь, вторая вгрызается в плечо, а следом за этим Бёнкван видит, как снег на той стороне лощины окрашивается в красный, когда из пробитой артерии вражеского снайпера фонтаном ударяет кровь, будто пытаясь достать до неба и поджечь ледяное солнце, спрятанное за свинцовыми низкими тучами, несущими новые снегопады.        Смерть второго снайпера менее заметна — лишь шелохнувшиеся от его падения кусты свидететльствуют о том, что молчавший до этого времени второй снайпер, с которым они вышли в дежурство, попал в цель. Третьего убивает Сонхва. Кровь брызжет в стороны и выглядит неестественно красиво будто раскрывший лепестки цветок на снегу. Оглянувшись через плечо, Сонхва кивает, подтверждая мысли Бёнквана — заметил. Узнал ли — вопрос, но заметил.        Бёнкван устало опускается на землю и растирает лицо снегом, ощущая колкий холод и иголочки боли, воткнувшиеся в прокушенную губу. Вдоль и поперёк изрезанную вдохами грудь прошивает вязкой усталостью. Он зажимает плечо на короткое мгновение, чтобы тут же отнять пальцы и хлебнуть живительной влаги из фляги, пока к нему не подоспевает второй снайпер с аптечкой. Сонхва со своей группой ушёл, есть несколько мгновений до того, как вся мощь вражеской артиллерии обратится в их сторону. Пора уходить.        Пробираются на базу они под бесконечной серией выстрелов, пара касательных ерунда по сравнению с количеством спасённых жизней. Хлопочущая над ним медсестра розовощёкая и полногрудая, её бы пить и пить, на всю жизнь хватило бы, но ничего внутри не шевелится, ни желание, ни жажда. В подсознании расползается подвальный холод, вместе с сочащейся сквозь пальцы кровью льётся усталость.        Ледяными когтями впившееся в сердце желание познать любовь накручивает его внутренности, будто красотка свой локон на палец. Эфемерное желание, неправильное, параноидальное. Бёнкван стискивает зубы и в то же время будто ограждает холодной клеткой сердце, чтобы не заходился бешеным ритмом сумасшедший пульс. Словно он способен прозреть будущее и понять, что до того, как любовь проникнет в его сердце, пройдёт больше ста лет.        За всё время с момента встречи он ни разу не говорил с Сонхва о том решающей выходе из окружения, которое принесло мир в той войне, в которую они оба ввязались. Хоть и надежды на долгий мир оказались всего лишь миражом, и Бёнквана понесло на фронт снова. И снова он сделал выбор, который продиктовало его сумасшедшее сердце, хоть больше с братом и не пересекался. Разговор об этом кажется глупым и ненужным, хотя иногда, просыпаясь среди ночи, Бёнквану очень хочется знать, понял ли Сонхва, кто прикрыл его спину столетие назад или нет.        Они не стали так же близки, как были когда-то, но всё же периодически общаются, что очень греет сердце. Потому что иногда кажется, что всё попросту снится, что не может быть у вампиров всё гладко, да ещё и в полном составе семьи. Бёнкван прикусывает язык и смотрит в сторону, прикрывая глаза. Единственная племянница родилась обычной, её срок истёк совсем недавно. Может, именно её смерть и пробудила снова воспоминания из прошлого века.        Остро хочется обнять младшего брата, чтобы успокоить, но так же остро режет понимание, что не поможет. Что потерю дочери Хванун должен пережить сам, даже если не показывает, насколько ему плохо, Бёнкван всё равно чувствует. Даже сквозь усмешки и откровенную игру на публику, даже через запретные отношения, за которые отец по голове не погладит, видна боль, сковывающая его душу. Хоть Хванун и молчит.        Вампиры редко говорят о своих чувствах. Только о жажде или голоде. О желании и откровенных предложениях прекрасных ночей. Куда реже вампиры способны любить, ещё реже признаются в своих страхах или желаниях, выходящих за рамки обычных вампирских. Это их бич, это их наказание и в то же время защита. Хлипкая, ненадёжная, словно соломенный домик против дыхания волка.        Бёнкван пустым взглядом смотрит в бокал с виски и кубиками льда, переводит такой же отсутствующий взгляд на бокал с кровью и отворачивается. Он всё ещё в той зиме, в том холодном феврале, когда впервые нестерпимо сильно захотелось ощутить в своей груди что-то горячее и непонятное, которое сможет дёргать за ниточки безоговорочно подчинившееся чувству сердце.        Под стиснутыми пальцами на ладони расцветают кровавые полумесяцы, расползаясь багровыми соцветиями. Но стоит отнять пальцы от ладоней, как тут же следы затягиваются, не оставляя никаких свидетельств нервного напряжения. Бёнкван обнимает себя за плечи и смотрит на огонь в камине, пытаясь собрать себя воедино. Словно он разбитая ваза, которая слишком дорога сердцу со всеми неровностями и сколами, чтобы взять и выкинуть прочь.        Бёнкван вообще не думал, что умеет любить так молча, долго и трепетно. Не думал, что может без особых зазрений совести вцепиться в горло врагу ради теплокровного, который ненавидит таких, как он. А полюбил он так сильно, что долгое время просто делал вид, что не любит совсем. Но после спасения Сэюна из цепких лап смерти он признался ему и самому себе окончательно, хотя поначалу казалось, что Сэюн сбежит впереди собственного крика.        Зияющая дыра одиночества и страха в груди затянулась, скрылась под поцелуями и нежными касаниями, он окончательно оттаял, ныряя в омут с головой, понимая братьев до конца и полностью. Можно уйти с головой в любовь и не видеть ничего вокруг, потому что лучше всего скоротечность жизни понимают те, кто наделён долгожительством. Бёнкван попросту боится потерять драгоценное время, отведённое им с Сэюном, на которого время вскоре наложит свой отпечаток.        Сэюн после того случая стал более молчаливым, но Бёнкван всё понимает. Не каждый день встречаешься один на один со смертью, да ещё и таким способом, как Сэюн. В один из вечеров он приходит, опустив глаза в пол, садится за стол и смотрит в окно. Грустно и задумчиво, будто есть, что сказать, но это настолько необъятное нечто, что и смысла начинать нет. Бёнкван забирается ему на колени и тычется носом в щёку. Непривычно прохладную, несмотря на жару за окном.        И ладони у Сэюна непривычно холодные, но он целует кончики пальцев, согревая своим дыханием, даже зная, что Сэюн за это его может возненавидеть, потому что не особо любит нежности и рассусоливания. Но Сэюн просто поднимает на Бёнквана глаза со странным бледно-голубым отблеском на дне глаз и смотрит. Испытующе, внимательно. Будто видит впервые. А потом тянется губами к нему, и Бёнкван позволяет целовать, где только заблагорассудится, потому что на мгновение колет страхом под сердцем.        Потому что до сих пор кажется, что Сэюн уйдёт, из-за того, что Бёнкван вампир. И хоть Сэюн словом об этом не обмолвился, и Бёнкван контролирует все свои желания, хотя порой кажется, что Сэюн сможет его насытить как никто, он никогда даже не прикусывает в шутку кожу. Чтобы не сорваться. Он предпочитает целовать, словно поцелуями он сотрёт все свои боли и страхи.        В последнее время он сам себе сторожевого пса напоминает: всё присматривается, анализирует, как никогда прежде. Подмечает мелочи в поведении, мимике, даже изменение веса не проходит незаметно, будто он учёный, наблюдающий за объектом. Да только учёный заинтересован в результате, а Бёнкван их боится. Он столькому научился за последние месяцы… Словно и не жил до Сэюна вовсе.        Каждый раз его подкупает ласка и нежность, и он будто гончий пёс, сбитый со следу порошком из трав и специй, на время забывает, что ищет. Позволяет себя отвлекать, стараясь не думать о том, что будет потом. Потому что в некоторые моменты Бёнквану кажется, что Сэюн не совсем тот, кем был до этого. И это не касается изменений, которые бывают в человеке после серьёзных событий в жизни. Это что-то глубже.        — Согреешь меня?        Вопрос обычный, но Бёнкван вздрагивает. Он никогда не отличался теплом кожи, но Сэюн и впрямь по сравнению с ним почти холодный, словно внутри него образовалась стылая пустота ледяного смерча, и всё привычное тепло человеческого тела поглотил ураган. Не дожидаясь ответа, Сэюн запускает холодные руки под одежду, губами ловит его губы, чтобы не сорвался ответный вопрос или возмущение, и Бёнкван уступает.        Какая-то внутренняя суровость и поселившийся холод на дне глаз вызывают опасения, сотни предположений и заочное неверие, что хоть один из страшных вариантов верен. Потому что страшно. Сэюн словно где-то растерял части себя и никак не может найти. Нет сбившегося дыхания, которое рождал раньше каждый поцелуй, нет излишней осторожности и бережности, будто касается фарфоровой вазы, много чего нет. Может, привык? Может, просто пришло время, когда всё ясно и так?        Бёнквану ничего не остаётся, как прижаться к широкой груди и закрыть глаза, слушая, как шумное биение сердца рождает в нём что-то болезненно-колкое. То, что вынудило его выйти из укрытия и отправиться на поиски, то, из-за чего он готов был вырезать несколько банд под чистую, лишь бы найти своего человека, который стал кем-то большим, чем простой интерес вампира. Бёнкван давит в себе желание коснуться зубами пульсирующей венки на шее, чтобы слиться в едином экстазе, понятном лишь донору и вампиру.        — Дрожишь, как заяц под дождём, — усмехается Сэюн. Бёнкван вскидывает глаза и коварно улыбается, хватаясь за ремень и утягивая в сторону кровати. На губах Сэюна появляется отзвук усмешки, а глаза вспыхивают желанием.