Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       — Хванун? Неужели мои глаза не обманывают? — старушка держит его за рукав и разглядывает, подслеповато щурясь. — Неужели всё это правда?        Хванун не находится, что ответить, просто смотрит на морщинистое лицо, пытаясь понять, когда и где пересекался с этой женщиной, но ничего на ум не приходит. Пока он не замечает на шее скрытую морщинистой кожей крохотную родинку в форме катушки. Такая была у лучшей подруги его покойной дочери, если он не ошибается, но вряд ли её можно спутать с кем-то ещё — подобной родинки он больше никогда не видел.        — Миён?        — Вы узнали меня, — радостно улыбается старушка и садится на скамью, Хванун со вздохом следует её примеру, — значит, всё же не ошиблась… вы правда кровосос?        — Вампир, — осторожно поправляет Хванун.        Несмотря на всю свою долгую жизнь он так и не привык к тому, что люди стареют так быстро. Диссонанс от понимания, что он старше некогда улыбчивой девчушки на кучу лет, но она выглядит очень старой, снова бьёт по горлу, сжимая его невидимой рукой непонятного сожаления. Впервые со смерти дочери Хванун задумывается о том, хочет ли он говорить о ней и вспоминать, как бы больно это ни было. Но Миён молчит, возможно, знает о её смерти и не спешит ковыряться в ране грязными пальцами.        — А вы видите духов?        — Духов? — Хванун расслышал с первого раза, но всё же переспрашивает, считая, что ошибся. Странный вопрос к вампиру. Он же не охотник, не медиум, не оборотень и не демон, чтобы видеть духов.        — Да… когда я была совсем маленькой, то помню руку, что качала мою колыбель. Но это не была рука родственников — это был кто-то, кто приходил только ночью, когда я подолгу не могла уснуть. Потом вы со своей женой посоветовали моим родителям какой-то настой, и я стала спать крепко.        Старушка вздыхает и вытирает кружевным платочком лицо. Хванун осторожно принюхивается и морщится — от неё пахнет смертью, она ходит за Миён по пятам, наступая на задники стоптанных и древних туфелек. Такие же любила его дочь, носила до последнего, пока не слегла, не сумев подняться. Хванун с горечью прикрывает глаза и сползает по скамье. Чуять чужую смерть — не самое приятное, что может случиться в жизни.        — Но всё же порой я видела эту же руку, когда стала взрослой и когда мне было грустно и одиноко. Тогда мне становилось легче, и я могла наконец-то уснуть и перестать плакать. Но я так давно не видела того, кто ходит за мной всю жизнь… вы можете помочь?        — Я не вижу духов, прости, — говорит Хванун, намереваясь уходить, но так со скамьи и не поднимается, задумчиво глядя на сомкнутые в замок пальцы. Внутри жжётся будто крапивой, он заталкивает всё нахлынувшее подальше, но это не помогает. Сердце сжимается от холода и боли, и это размыкает его губы: — Но я постараюсь тебе помочь. Как тебя найти?        — Я живу там же, где и родилась, — с улыбкой отвечает старушка, на мгновение Хвануну кажется, что перед ним снова та девочка с задорными косичками, которая просила отпустить дочь вместе с ней смотреть на застывших на глади пруда лебедей. Будто и не было стольких лет. Миён поднимается, кланяясь. Хванун не успевает её остановить, а она уже выпрямляется. — Буду ждать вас. Спасибо, господин.        Хванун тратит несколько часов только на то, чтобы обзвонить всех, кто может заниматься чем-то подобным. Услуги медиумов он не рассматривает с самого начала — они не позволяют увидеть духов, а именно это нужно Миён. Феликс хрипит в трубку, что подобным травники не занимаются, хотя Хванун уверен, что у его матери как-то заказывал нечто подобное в подарок для слишком уж яркого мальчишки, которому благоволил.        Да только сгорел тот мальчишка спустя пару лет от воспаления лёгких, с которым не сумела сладить медицина. Хванун набирает и набирает номера, пока не остаётся последний, которого он откладывал и откладывал на потом, немного переживая, что может пересечься с братом. Хонджун больше занимается ядами и противоядиями, но чем не шутят бесы и их подопечные? Хвануну везёт — Хонджун соглашается сварить зелье, но для этого необходимо четыре дня, редкие ингредиенты и кругленькая сумма. Хванун легко соглашается, совершенно не задумываясь над тем, что зелье выливается в годовой бюджет работающего студента.        В лавке Хонджуна холодно, но горит жарко растопленный камин, хотя за окном стоит такой зной, что асфальт почти плавится. Сонхва не оказывается на месте, что позволяет немного расслабиться. Хотя они уже успели помириться, пересекаться лишний раз не хочется. Хванун вообще избегает и его и Бёнквана, да и всей семьи, не желая видеть сочувствующие взгляды и слышать слова соболезнования.        Он не ожидает такого от Хонджуна, потому оказывается не готов. Он просто отворачивается к стеллажам, делая вид, что страшно заинтересован выставленным на полках и совершенно игнорирует его слова. Он как всегда похож на яркую птицу в цветастом шёлке кимоно, от него привычно веет холодом, а улыбка напоминает киношного Джокера. Хоть какая-то стабильность в мире бабочек-однодневок.        Хонджун не спрашивает, зачем ему зелье, зато тщательно описывает применение и ощущения, чтобы происходящее не напугало того, кто будет применять зелье. Ко всему даёт инструкцию по применению, написанную от руки мелким аккуратным почерком с парой смешных рисунков мультяшных призраков на полях. Хванун благодарит его и спешит уйти до возвращения брата, хотя Хонджун настаивает на том, что Сонхва вот-вот вернётся, и что он был бы счастлив увидеться.        — Прости, я обещал быть через полчаса, а туда дороги сорок минут даже на моей крошке, — Хванун указывает на стоящую за окном машину и пожимает плечами. Раз уж есть такая особенность у зельевара, что заказ должны забирать лично, то он имеет право и приврать совсем немного.        — Заглядывай к нам.        — Обязательно.        Отъехав на несколько кварталов, Хванун тратит время на то, чтобы перечитать инструкцию. Миён открывает дверь не сразу, ей требуется много времени, чтобы добраться до замка, но Хванун никуда не спешит, стараясь не слишком задумываться над немощностью старости, которой у него никогда не будет. Миён улыбается, завидев его, впускает в квартиру с положенной фразой разрешения. Не боится открывать дверь, не спрашивая, будто не знает, что к ночи ходят разные существа.        Прежде чем приступить к задуманному, Миён предлагает выпить чаю с собственноручно испечённой шарлоткой, которая оказывается настолько вкусной, что Хванун не может оторваться, с удовольствием доедая небольшой пирог до последней крошки. Миён всё это время сидит, подперев рукой щёку, и улыбается, будто бабушка внуку. Собственно, так они и выглядят для тех, кто не знает, каков настоящий возраст двух сидящих напротив на тесной кухоньке людей.        Зелье холодит глотку и пальцы, когда Хванун делает глоток, уступив просьбе Миён. Ему самому интересно, ходит ли кто-то за Миён или же это детские фантазии переродились в старческий маразм. Но все сомнения отступают прочь, когда за спиной Миён Хванун замечает высокую фигуру парня в национальной одежде, но с непокрытой головой и белым листом, закрывающим лицо. На листе нарисованная кистью печать, и не заглянуть под неё никак.        Миён некоторое время смотрит на Хвануна, а потом оборачивается, всхлипывая радостно и печально одновременно. Хванун не знает, кто перед ним. То ли сущность, то ли дух, то ли скрытый печатью демон. Но он не чувствует угрозы, к тому же парень смотрит только на Миён, и обнимает её крепко-крепко, пока она, захлёбываясь слезами, что-то говорит ему, а он гладит её по голове и молчит.       Хванун не лезет, просто молча наблюдает за сценой, пытаясь переварить ту волну чувств и ощущений, что хлещет от обнимающихся фигур, до тех пор, пока очертания парня не начинают плыть. Вскоре Миён обнимает только воздух, задушено всхлипывает и в то же время счастливо улыбается. Она кланяется Хвануну едва ли не в пол, и он, ошарашенный увиденным, не успевает её остановить. А потом они снова сидят на кухне и пьют чай, изгоняя из тела остатки прохлады, граничащей с холодом, дарованной зельем.        Может, он излишне драматизирует или ещё не отошёл от всего, что случилось с ним за год, но Хванун ощущает себя опустошённым, и болезненный ком в груди только разрастается. Будто чай не помогает, а лишь усугубляет его состояние до той степени, когда дальше просто некуда. Но он заставляет себя пить, не позволяя себе наплевать на инструкцию, написанную Хонджуном.        За окном впервые за долгое время грохочет, отчётливо пахнет озоном и мокрой землёй, хотя дождя пока нет. Но тёмное небо падает на крыши домов, что вот-вот готовы сдаться его напору, щедро сдобренному сбивающими с ног порывами ветра. Грохот грома раскалывает небо, молния ослепляет, а дыхание на короткий миг замирает, словно испуганная грозой птица, накрывшая крыльями гнездо и закрывшая глаза.        Дождь обрушивается на город стеной, и Хванун улавливает отголосок детского плача за стеной. Косые всполохи кривыми корнями расчерчивают мутное полотно опустившегося совсем низко неба, гром грохочет так, что дрожат стёкла и фужеры в буфете. Пальцы кажутся холодными совсем, и Хванун осторожно растирает их, глядя на Миён, что для него выглядит то как девчушка, то как очень старая женщина с грузом лет на согбенных плечах.        На короткое мгновение хочется забиться в угол, скручиваясь клубком, чтобы не корчиться от агонии нахлынувших воспоминаний. Дочь всегда боялась грозы, всегда забиралась к нему в постель, и он рассказывал ей истории, где реальность граничила с небылицами, а в сказки вплеталась жизнь. И даже в ночь, когда её дыхание навсегда остановилось, бушевала сухая гроза, которой зимой попросту не должно быть.        Он сделал своё дело и должен уходить, но слабость после зелья ещё даёт о себе знать, и он не смог отказаться от чашки чая, чтобы согреть озябшее тело. Больше он не видит той сущности, что стоит за плечами Миён будто ангел-хранитель, больше он не чувствует той выворачивающей наизнанку любви бесплотного, чьё сердце навеки отдано смертной. Хванун не знает, что будет с этим существом, когда Миён не станет. Растворится ли он или же будет скитаться, не умея забыть?        Издёвка судьбы — живущие очень долго способны по-настоящему любить лишь раз. Как и многие существа и сущности. И почти всегда это привязка к быстро увядающим. К людям, оборотням, охотникам. Это несправедливо и нечестно видеть, как уходят любимые и жить дальше, когда кажется, что смысла нет вообще. Хванун сочувствует бесплотному парню со скрытым печатью лицом и в глубине души надеется, что исход будет лёгким — он развеется как дым, улыбнувшись на прощание увидевшей его женщине.        — Ты дрожишь? Тебе холодно? — Хванун смотрит на Миён, почти переставая дышать. Дурная способность — видеть смерть.        — Хванун? Вы можете остаться?        Собственное имя, сорвавшееся с чужих губ кажется чужим. Но всё равно звучит мягко и тепло. Так умеют говорить только те, чей век недолог. Необычно и завораживающе действовать на сердце тоже способны только «бабочки», чьи жизни слишком коротки, чтобы разделить её с такими, как он. Но в то же время эти ощущения приносят лишь дикую боль, напоминающую о былой или скорой утрате, о которой Хванун старается не думать. Потому что страшно до колик. И сейчас страшно. Страшно снова видеть смерть, но он не смеет уйти.        — Конечно, Миён, конечно, останусь.        Хоть он чувствует себя не лучшим образом, каждый вдох как попытка поймать ртом пузырьки кислорода на глубине, каждый удар сердца как разряд тока. Негромкий звук крадущихся шагов, едва заметное колебание занавески. Хванун не видит сущность в облике парня, но видит тень смерти, что пришла под покровом непогоды забрать своё.        Он предлагает Миён перебраться на диван, помогает ей дойти и укрывает пледом. Она укутывается в него почти по самые глаза, словно знает, что время утекает сквозь пальцы. В седине собранных в пучок волос видится серебро, на виске пульсирует жилка, а ресницы дрожат. Хванун на мгновение прикрывает глаза, а открыв, видит только перепуганную девочку, девушку, с которой дружила его дочь. Тогда Хванун ещё не знал, что её дни будут сочтены, не обращал внимания на «бабочек».        — Обнимите меня, — сипло просит Миён, оглядываясь через плечо и грустнея, потому что действие зелья прошло, и она не видит своего защитника или хранителя, или просто влюблённую в неё сущность. Она переводит полный слёз взгляд на пол перед собой и поджимает дрожащие губы.        Хванун смотрит на Миён и хочет укрыть её от страха, тщетно надеясь, что однажды его тяжёлые воспоминания покинут его память раз и навсегда, оставят его в покое. Он не может оставить дрожащую девочку наедине со страхом. Хванун подсаживается ближе и обнимает, видя ту маленькую девочку, что в дождь привела потерявшуюся дочь, которую как-то умудрилась упустить охрана.        В его руках дрожит Миён, а Хванун даже в мыслях не позволяет себе вспомнить имя дочери, зная, что будет больно, даже больнее, чем сейчас, когда он снова ощущает, как в его руках умирает ещё одна девочка-старушка, прожившая жизнь бабочки-однодневки, оставив его с разбитым сердцем в разгар грозы. И пусть ему сейчас очень страшно и больно, но он должен быть неприступной скалой, пока Миён льнёт к его груди, расслабляясь.        — Я рядом, не оставлю тебя.        — Будете со мной, как и с Лиён?        Родное имя режет сердце тупым ножом, оставляя после себя зияющую рану, и Хванун сам себе кажется хрупкой статуэткой из фарфора, на которую и дышать страшно, чтобы трещинами не пошла. Но он прижимает к себе Миён и кивает, не имея сил справиться с голосом. И пусть внутри он забившийся в угол истекающий болью вампир, сейчас он сильный мужчина, который не оставит в беде. Девочка в его руках гаснет, кутается в плед и его объятия, дрожит так, что едва не ходит ходуном видавший виды диван.        Лиён тоже любила обниматься, но в последнее время Хванун старался отгородиться от неё, понимая, что их ребёнок умрёт гораздо раньше, чем они, не давала покоя. И как бы он ни старался показать, что «бабочки» — не повод переживать, он буквально умирал последние двадцать лет, как заболела дочь. Хванун шепчет что-то утешительное, обещая, что холода и одиночества нет, что нет страха и боли. Миён вжимается в него, тянется будто мотылёк к огню, обнимает почти бессильными руками.        Когда она затихает в его руках, Хванун отчётливо видит руку, лежащую на плече умершей женщины. Молодую руку в россыпи мелких звёзд, что будто веснушки укрывают кожу. Но вопреки его тайному желанию рука не рассыпается, Хванун замечает лицо с печатью и на сто процентов уверен, что чувствует чужую боль. Чужое горе и бесконечную тоску потери, которую могут познать все, но особо остро долгожители.        Он осторожно укладывает Миён на диван, моет свою чашку и наводит порядок, чтобы стереть последние следы пребывания, а потом вызывает «скорую», уходя ещё до того, как взвизгнут шины подъезжающей помощи, которая не поможет уже никому. Он оставляет за спиной последний кусочек прошлой жизни.        В груди отчаянно жжётся, и Хванун знает, что это знание и понимание, которые не делают лучше, лишь усугубляют состояние, раздирая изнутри кривыми когтями. Он не уверен, что в нём есть то, что все называют душой, но внутри болит так, что он готов выть. Словно потерял ещё одну дочь. Ни вспышки молний, ни грохот грома, ни порывы кажущегося ледяным ветра, ничто не способны пробудить его от воспоминаний, похожих на сон.        Хванун садится на скамью в каком-то сквере, утыкаясь лицом в руки. Ему плевать на бушующую непогоду, внутри у него разыгрывается стихия похлеще. Всё же удивительно, насколько непредсказуемы реакции организма. Кажется, он всегда умел читать людей и контролировать себя, но сегодня в очередной раз не уверен, что это выходит. Куда проще манипулировать чужим сознанием, контролировать выбор или действие, всё же кровь не только средство наслаждения, но и необходимый для жизни продукт.        Всего год назад он уверенно считал, что «никогда бы не…», но непредсказуемая паутина событий всё равно перетянет, изменит реакцию на неожиданную, отзовётся невиданной вибрацией и приведёт к совершенно иным последствиям и решениям. Хванун думал, что от злости и бессилия он будет кричать и ломать стены, но у него пропадает голос, а тело кажется безжизненно вялым, будто его выпил обращённый, оторвавшись в последний момент только потому, что спугнули.        Голова безумно пульсирует, внутри будто зажигается сверхновая, а непогода, хлещущая его бичами дождя и ветра неспособна вырвать из состояния ступора. Он привык к столькому, что кажется, ничто не способно его удивить или остановить, но помутнение сознания и адская боль — совершенно не та реакция, которой он ожидал от себя. Он считал себя закалённым, но сейчас ему кажется, что лёгкие горят от солёной воды моря, которой он наглотался, проверяя своё тело на крепость.        Сквозь вязкую жижу сознания вряд ли пробивается хоть что-то, творящееся вокруг. Хванун вновь ощущает себя бессильным, безоружным, отчаявшимся и… испуганным. Густую темноту раз за разом прорезает слепящий сонм вспышек, но вряд ли это оседает где-то в сознании, Хванун чувствует лишь боль, бесконечный холод и влажность, склеивающую лёгкие. Он старается ощущать своё тело, но выходит откровенно так себе.        — Всё в порядке, Хванун, так всегда с «бабочками».        Звук собственного голоса пробивается будто сквозь толщу воды, не успокаивает и совершенно не помогает собраться с мыслями. Он снова ощущает себя погребённым под землёй, когда скрёб пальцами с обломанными ногтями крышку гроба, пытаясь прорваться наружу. Он не чувствовал содранных подушечек, кучи заноз, оторванных ногтей. Тогда теснота давила на плечи, непроглядная тьма выдавливала глаза, спёртый воздух пах тем, чем и должен — могилой. Он едва не тронулся умом, и если бы не Бёнкван, который нашёл его и откопал голыми руками, Хванун бы точно свихнулся. Если не от голода, то от безумных мыслей, заполонивших сознание.        — Вот ты где. Хванун, ты меня слышишь?        Хванун вряд ли понимает, что с ним кто-то говорит ровно до того момента, как горячее тело не оборачивает его своими объятиями. Дёрнувшись от неожиданности, но узнав запах, Хванун вжимается в оборотня, цепляясь ледяными пальцами за ткань дорого пиджака, и закрывает глаза, сотрясаясь в глухих рыданиях, которые раздирают его грудную клетку с такой же холодной яростью, с какой оборотень полосует врага, добираясь до трепещущего в груди сердца.        — Идём.        Гонхак поднимается, следом за ним встаёт и Хванун, ощущая, что тело совершенно его не слушается, даже руки бессильно разжимаются на широкой спине, и он едва не падает обратно на скамью, но Гонхак подхватывает его на руки и несёт к машине. Сил сопротивляться нет, даже обхватить за крепкую шею не может, Хвануну кажется, что это он лежит остывающим телом, заботливо укрытым пледом в пустой квартире. Это его оплакивает сущность в облике человека с печатью на лице. Или же уже давно развеян пеплом над рекой, как его дочь? И его частицы давно подарили жизнь новым растениям?       «Беспомощность отвратительна», — думает Хванун, не имея сил даже открыть рот, чтобы ответить на вопросы Гонхака, которые он вскоре перестаёт задавать и просто ведёт машину.        Он несёт его и в дом, потому что Хванун медленно, но уверенно превращается в раздавленную ногой медузу, выброшенную на берег и обожжённую солнцем. Гонхак раздевает его, вытирает пушистым полотенцем и кутает в одеяло, ложится рядом, обнимая кокон поверх одеяла, утыкается носом в затылок и просто крепче обнимает, пока Хвануна трясёт от новой волны сухих рыданий.        — Хванун, — шёпотом по коже, прикосновением губ к лицу.        — Гонхак, — едва слышно выдыхает Хванун, наконец осознавая происходящее и своё тело не как сотни разрозненных частиц, стучащих в сознание. — Спасибо, что пришёл.        — Выпей это, — Гонхак протягивает стакан с водой и горстку безликих пилюль.        Хванун понятия не имеет, что за пилюли, но понимает одно — не фабричные. Сделанные в ручную. Он глотает пилюлю за пилюлей, даже не задумываясь о том, что пьёт. Он доверяет Гонхаку, даже если не должен. Что бы там ни было, но Хванун перестаёт дрожать, и начинает медленно согреваться. Это не изменяет той безразмерной раны в душе, но становится немного легче, когда он способен контролировать своё тело, как привык это делать со всем в своей жизни.        — Что случилось?        — Ничего.        — Так-то и ничего, — вздыхает Гонхак.        Хванун грустно улыбается и обнимает Гонхака, утыкаясь лицом в его шею, губами отслеживая его пульс и стараясь не думать о том, что Гонхак тоже «бабочка». Он думает о том, что любовь к строгому и холодному на вид Гонхаку вспыхнула неожиданно. Спонтанно и внезапно, как бывает с громом среди ясного неба. Но Хванун иногда думает, что она долгое время тлела в его груди, а он попросту путал интерес и чувство, которого не испытывал прежде.        Его любовь каким-то образом сплелась из мелочей, подпиталась горячечными поцелуями, расцвела на полную, когда он получил тихое признание в ответ. Эта любовь не мешала жить, но грозилась вылиться в неприятности в первую очередь для Гонхака, потому они тщательно скрывали связь ото всех. Хванун никогда не испытывал ничего подобного прежде, не зная даже, что мог вообще любить. Пока однажды не понял, что им движет не страсть и не зажигающая в венах огонь кровь добровольно отдающего её оборотня.        Был период, когда он боялся своих чувств, узнав от Бёнквана о том, что вампиры, будто волки любят один раз. Всё остальное несравнимо с этим всепоглощающим чувством, которое живёт в сердце. Хванун боялся и боится до сих пор, потому что однажды придёт день, когда Гонхака не станет, а он останется наедине сам с собой и своим одиночеством, сходя с ума и заставляя себя жить.        Хванун не знает, любил ли Сонхва, и если любил, то кого. Но знает, что Бёнкван так же, как и он, умудрился полюбить «бабочку-однодневку» по имени Сэюн. Именно его он тогда спасал, когда едва не поехал крышей в попытке отыскать если не ответы, то его самого. Произойди это хотя бы на пятнадцать лет раньше, Хванун сказал бы, что Бёнкван просто дурак, который творит дичь ради человека. Сейчас же он знает, что выгрыз бы себе путь к Гонхаку, даже если бы для этого приходилось убивать.       Он бы не церемонился, как Бёнкван, он бы шёл до конца, умылся бы кровью врагов в процессе поиска, и, не приведи небо, если бы нашёл в таком состоянии Гонхака, в каком они обнаружили Сэюна, никто из врагов живым бы не ушёл. А если бы жизнь его «бабочки» угасла, он бы выпил всех, кого связывала бы кровная связь с теми, кто посмел посягнуть на его любовь.        Хванун — не осторожный Бёнкван, не рассудительный Сонхва, он бы не смог спокойно отпустить тех, кто так поступил с ним и его человеком. И пусть в груди до сих пор колется глупой обидой, что Бёнкван не пришёл к нему, он прекрасно понимает, что брат попросту не хотел отрывать его от постели умирающей дочери, зная, что время «бабочек» слишком ограничено.        Говорят, любовь живёт три года, но Хванун готов спорить. Он заметил Гонхака ещё совсем юным практикантом в юридической фирме, занимающейся их семейными делами. Прошло уже больше десяти лет, но кажется, любовь только крепнет. Вместе они около восьми лет, но живут, не таясь только последние полгода. И если бы не потери, их можно было бы назвать лучшим временем в его жизни, но даже если учесть всё, Гонхак всё равно дарит то, чего Хвануну постоянно не достаёт, а ещё любовь оборотня помогает чувствовать себя любимым и нужным.        — Умерла подруга детства дочери, — всё же произносит Хванун очень тихо. И если бы не звериный слух Гонхака, он вряд ли бы что-то услышал за раскатистым грохотом продолжающейся грозы. Хванун судорожно вздыхает и продолжает: — Их многие считали близняшками и называли их сестрицами Ён. Лиён с Миён были не разлей вода. И вот она вернулась по прошествии стольких лет, чтобы прийти в колумбарий положить цветы своей «близняшке», и узнала меня. А потом попросила помочь увидеть сущность.        — И ты помог?        — Помог, — Хванун понимает, что это выглядит не совсем правдоподобно, учитывая тот факт, что он сторонится общения после смерти дочери, но Гонхак не перебивает. — А потом она умерла у меня на руках.        — Но она увидела то, что хотела?        — Да, я тоже видел. Сущность останется оплакивать её до тех пор, пока экзорцист не решит упокоить его навсегда.        — Печально, — голос трескается, словно Гонхак понимает, что под этими словами прячется гораздо большее, чем говорится вслух, будто он понимает аналогию, оттого и обнимает крепче. — Что мне сделать, чтобы отвлечь тебя? — Гонхак немного отстраняется, заглядывая в глаза, а потом оттягивает ворот домашней футболки, открывая доступ к венам ниже ключиц, чтобы не были заметный вампирские поцелуи над воротом рубашки.        — Ничего не надо делать. Ты со мной — это важнее всего. Поцелуй меня…