Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Мало кому Джисон признается, что порой появляется ощущение, что он просто сходит с ума. И не просто тихо едет крышей, а готов орать на всю округу, в ужасе жмуря глаза, пока руки готовы уничтожить каждого, кто подойдёт и посмеет заговорить или прикоснуться. Сердце падает вниз и пробивает пол каждый раз, когда он на мгновение снимает шоры с глаз, чтобы увидеть ситуацию целиком, прежде чем закуклиться обратно в свою ракушку и быть обычным.        То ли действие работы целителя, то ли настойки сказывается. Он одновременно отстранённо смотрит на происходящее, и в то же время сгорает и вымерзает изнутри, глядя на изнурённое лицо Минхо, который силится открыть глаза. Это удаётся на пару мгновений, и на Джисона смотрят медленно утрачивающие серебро глаза. Он не сильно вник в то, что происходило, но то, что Минхо чудом остался жив, понимает.        Манера эта ещё ничего не говорить и шушукаться по углам, отчего можно совсем спятить. Но сейчас важно то, что обжигающе холодная рука Минхо лежит в его руке, главное, что Минхо жив, даже если зовёт совсем не его, а остальное — ерунда. С остальным можно как-то разобраться, что-то сделать и решить.        Со смертью так не выйдет. Она не играет в шашки, она играет в шахматы, она гроссмейстер против новичка даже с самыми лучшими игроками. Даже долгожители склоняют свои головы перед ней, сдаваясь и глядя на шахматную доску тяжёлым тоскливым взглядом потерпевшего поражение. И даже заведомо зная, что рано или поздно проиграешь, стараешься оттянуть тот момент, когда костлявая усмехнётся и скажет: «Шах и мат».        Болезненная бледность Минхо откровенно пугает, пропитанные кровью бинты и повязки на себе кажутся сущим пустяком по сравнению с мраморной бледностью смуглой кожи. Сквозь неё будто сквозь тонкий пергамент проглядывают сине-зелёные вены, но для того, чтобы увидеть пульсацию даже на яремной, приходится едва ли не носом утыкаться, чтобы заметить слабый ток крови.        Будто Минхо промёрз до костей, и все процессы замедлились настолько, что почти остановились. Слабое, едва заметное сияние, по-прежнему исходящее от его кожи, пугает. Но куда меньше, чем лежащие вповалку существа стихий, которые похожи не просто на бессознательных людей, а на сломанных кукол, на марионеток с обрезанными нитями, разом потерявших какое-либо сходство с живыми существами.        — Ты цел? — губы у Минхо белые, словно вымазанные в театральный белоснежный грим, в трещинах копятся капельки крови, взгляд мутный, но серебра всё меньше.        — Что мне сделается?        Минхо дёргает губами в попытке улыбнуться, но снова отключается. Джисон закусывает губу и старается не слушать переговаривающихся целителей, но всё равно слышит. И то, о чём говорят, ему категорически не нравится. Об этом стоит доложить Ёнгуку и узнать, а в курсе ли их начальник, что охотников тупо отрезают от целителей?        Если раньше в каждой команде на четыре-пять человек был целитель, потом ввели работу парами, отобрав целителей, но прикрепив их к участкам, потом сократили из участков, оставив штатные единицы в госпиталях, то теперь вообще ожидается полное мракобесие, потому что собираются с очередными нововведениями изменить методы и способы оказания помощи. С такими закидонами скоро все охотники перемрут или откажутся проходить обучение.        Когда Минхо увозят, а он остаётся в зале ожидания, Джисон не выдерживает и звонит Ёнгуку, излагая ситуацию. Судя по реакции начальника, в известность его не ставили, и если знать, что всегда спокойный Ёнгук, который вообще непонятно как оказался в рядах охотников, рычит — добра не жди. Джисон падает в кресло и не сразу реагирует на стоящего перед ним Тэна.        — Позволь осмотреть ещё раз.        — Мне уже оказали помощь.        — Её оказывали по новым стандартам? Дай-ка, — Тэн осматривает его, и качает головой. — Химчан, узнаю руку профи… Мы не коновалы, чтобы делать так, как требует от нас вышестоящее начальство, но никто не хочет остаться без работы. Сейчас за «незаконное оказание помощи» могут и в Лабиринт заточить. Химчан по лезвию бритвы ходит. Чёрт, как же мне осточертели эти подковёрные войны.        Джисон смотрит в одну точку и пытается, честно пытается понимать всё то, что говорит Тэн. Но перед глазами плотные слои повязок, пропитанные красным. И этот тяжёлый запах крови, к которому он за всё время так и не привык. И распущенные бинты на большой ране, которая не кажется незначительной. А если целители работают по приказу, то шансы Минхо стремительно падают.        — Помоги Минхо, пожалуйста.        — Сделаю всё, что в моих силах. Я не хочу, чтобы в этих стенах умирали те, кто защищает нас от нечисти и нежити. Мы и так не всесильны, чтобы ещё настолько беспечно разбрасываться жизнями. А ты иди и хорошенько отоспись.        — Вряд ли усну, пока не узнаю, что Минхо стабилен.        — Эти влюблённые охотники однажды сведут меня с ума, — с усмешкой говорит Тэн и кивает на автомат с кофе и снэками. — Тогда подкрепи силы, чтобы не свалился прямо здесь. Из зелий что-то давали? Смотри прямо перед собой, — Тэн светит фонариком в глаза, поочерёдно оттягивая веки. — О, вижу руку Феликса. Ох уж этот травник пятнистый, — смеётся Тэн, снова качая головой. От него энергия идёт волной, и хотя в жару тепла не хочется, его тепло не раздражает. — Они на пару с Химчаном и так фору официальной медицине дают, а вскоре станут персонами нон-грата из-за своих умений. Ладно, как только что-то станет известно, сообщу.        Джисон всё же покупает себе двойной эспрессо, выпивая залпом обжигающий напиток, закусывает горечь приторно сладким батончиком, вкус которого приходится перебить солёными орешками, после которых хочется пить и приходится взять ещё и сок. В желудок будто камень упал, но Джисон не обращает внимания, погружаясь в воспоминания.        Он уже точно не помнит, что стало толчком к тому, что они сошлись с Минхо, но помнит, что колебался всего несколько секунд, прежде, чем пустить его к себе. Из памяти так же выветрилось многое, что Джисон считал незначительным или не особо важным, с чем можно было смириться или не обращать внимания, но до сих пор в нём горит чувство, когда он узнал, что его любовник и будущий напарник — оборотень.        До этого он как-то пропускал мимо многие моменты, которые Минхо не скрывал. И уж тем более можно было самому догадаться по куче мелочей, что его парень не простой человек. Это был удар под дых, отключающий удар в голову с эффектом разорвавшейся бомбы. Он уехал на несколько дней прочь из города, чтобы обдумать всё и послать Минхо коту под хвост, но, вернувшись, понял, что не сможет.        Он так и не сказал Минхо ничего о том, почему не может принять его звериную сущность. Он даже самому себе боялся признаваться, чтобы не вспоминать, не думать, не вздрагивать и не кричать от кошмара каждую ночь. Он будто запечатал тот факт, что Минхо не просто охотник, словно забыл об этом. Так легче, пока звериная суть или часть жизни не показывается снова.        Столько всего он принял как само собой разумеющееся, столь на многое закрыл глаза, что порой кажется, что он живёт не просто в шорах или розовых очках. Словно он живёт во лжи, утопая, когда стакан его терпения переполняется. Благо, что в его отделе в большинстве своём — люди. Простые охотники, со своими причудами и тараканами, но люди. Даже наставником был Минсок, а не оборотни, что значительно облегчало ситуацию.        В его деле не всплывало его прошлое, которое он тщательно скрывал и о котором не распространялся, взяв фамилию матери. Может, потому он и мирился со всем в Минхо, что не принимал в других. Потому что сам был ещё той шкатулкой с сюрпризом, до верха набитой тем, о чём не хочется ни с кем и ни при каких обстоятельствах. Хотя за это он и считает себя двуличным и мерзким, потому что идёт против себя и своих убеждений, разделяя постель с оборотнем.        Прикрыв глаза, он старается думать о том, как взъерошенные тёмно-каштановые пряди занавешивают почти чёрные глянцево блестящие глаза с искорками, будто Минхо настоящий кот, а не наполовину человек, наполовину зверь. И ласку любит так же, как кот, и урчит порой, когда расслабляется, отпуская себя. И так же как настоящие коты любит побыть наедине с самим собой, когда не нужен рядом никто, даже тот, кто принимает его таким, какой он есть.        Врёт, конечно, полностью принять звериную сущность Джисон не может. Это уже будет сродни предательству не только себя, но и памяти. Но есть такая занятная штука как любовь, которая затмевает взор. Он не слеп, нет, но… это всё так запутанно и непросто, что Джисон вряд ли даже себе самому может объяснить, что чувствует и почему. Ему хорошо с Минхо, и если верить Минхо, это взаимно. Но есть те стороны его жизни, что Джисон принять не может, отгораживаясь и отступая в тень.        Это неправильно, но он ничего не может поделать с двойственностью души. Его тянет к Минхо, но в то же время многое отталкивает. Он будто сказочный тяни-толкай, который никак не решит, в какую сторону ему нужно, где будет то, что правильно. Да и существует ли это правильно, если задуматься? Очень сомнительно, но вбитое с детства чёрно-белое видение мира так просто не перечеркнуть. Даже во время обучения в Академии были хорошие — охотники и плохие — демоны. На работе то же самое. Как тут…        Звериная преданность подкупает. Минхо будто имеет глаза на затылке, когда они оказываются в бою. Сколько раз он принимал удар на себя, а потом отшучивался, что котики имеют по девять жизней и заживает на них куда лучше. Джисон доверяет ему свою спину, доверяет самого себя, зная, что Минхо не подведёт, прикроет и не бросит в беде, но всё равно вздрагивает, когда на месте человека оказывается хищник.        — Какой ты порой проблемный, — вечно подшучивает Джисон, заключая его в свои объятия.        Минхо может надолго застывать в его руках, пока Джисон перебирает мягкие волосы, оставляя поцелуи на очередной россыпи ссадин и синяков. Минхо предпочитает обходиться без помощи целителей каждый раз, когда считает раны несерьёзными. Оттого шрамов на нём побольше, чем на бандитах из портовой мафии, которые родились с ножом или пистолетом в руке.        В пустующем зале ожидания, в котором Джисон сидит уже больше часа, появляется знакомая фигура в измятом платье, словно в нём ходит не первый день, и спит наверняка в нём же. Плечи опущены, взгляд потерянный, трясутся руки и губы. Волосы кое-как расчёсаны, Джисон даже замечает пару зубцов от гребешка, застрявших в прядях.        — Шиён, что случилось?        — Юкхей, — дрожащим голосом сообщает Шиён и едва не падает, когда ноги подкашиваются. Джисон обнимает её, удерживая, отводит к креслам и несётся к автомату, выбирая чай с ромашкой и мятой, чтобы потом обнять дрожащие руки поверх своими и помочь сделать первые глотки.        Джисон не торопит, слыша, как прерывисто хрипит в груди у девушки во время дыхания. Душераздирающее предчувствие пробирается под кожу, но Джисон держит чужие руки, чтобы стаканчик не выскользнул, смотрит на опухшее от слёз лицо и веки, покрасневший и начавший облазить нос. Шиён изо всех сил старается контролировать дыхание и смотрит сквозь — в одной ей известную пустоту, утопая в ней с головой.        Он выбрасывает пустой стаканчик и возвращается к дрожащей Шиён, которая виснет на нём исхудавшей коалой и даёт волю истерике, заливая его плечо настолько горючими слезами, что кажется, они разъедают ткань. Он обнимает крепко, даёт то утешение, что может дать, а потом всё же отстраняет её голову, заглядывая в лицо и пытаясь прочитать то, о чём она молчит. Поцелуй выходит совершенно внезапно, но она затихает, податливо тонет в его руках.        — Прости. Я не должен был, — шепчет Джисон, поражаясь сам себе и инстинктивному порыву, который просыпается каждый раз, стоит на глазах Шиён показаться слезам. Сколько лет прошло, а ничего не изменилось.        — Не стоит извиняться, — дрожащим голосом отвечает Шиён, пытаясь улыбнуться. — Ты словно дал мне подзатыльник, возвращая в реальность. Не представляю, что бы делала, если бы не ты.        — Что случилось? Почему ты мне не позвонила?        — Мне сказали, что ты на дежурстве, а потом, что попал в госпиталь, я не стала тебя тревожить. Юкхей отравлен аконитом.        — ЧТО?! Когда? Где? Кто?        — Я не знаю, что произошло… его привезли в тяжёлом состоянии два дня назад. Сказали, что шансы неплохие, но внезапно остановилось сердце, и пришлось его запускать несколько раз. Теперь он в коме, думали к аппарату подключить, но... целители не могут ничего сделать, всё зависит от него самого, — Шиён всхлипывает, комкая подол платья, не в силах поднять глаза. — Джисон, мне кажется… кажется, он не справится…        — Конечно, справится! Он же оборотень! На нём заживёт как на соба…кхм…        — Ты сам-то веришь в это? — чай, похоже, начинает действовать, потому что Шиён выглядит уже более уравновешенной. Может, конечно, сказывается его присутствие. Она с силой сжимает его пальцы своими и заглядывает в глаза. — Боюсь остаться вдовой, даже не вышедшей замуж…        Джисон внутри кровоточит головокружительным желанием соврать, пообещать, что всё будет хорошо, отравляя сам себя. Он кивает, обнимая крепче. Потому что сказать Шиён правду вряд ли решится, и не только потому, что она будет выедать себя мыслями о том, что будет, когда… Не только потому, что не верит, что Шиён справится. Просто он искренне желает названной сестре добра и хочет защитить её от лишних дурных мыслей.        Никому не станет легче, если она сожрёт себя заочно, никому не станет. И в первую очередь ей самой. Дарить пустую надежду без уверенности в будущем исходе — тоже глупость, но уж лучше пусть ненавидит его, чем себя. Пусть все деструктивные мысли направит на него, а не на себя, разрушая с рьяной методичностью, с которой Шиён всегда идёт к цели. Он лихорадочно обнимает её, обещая, всё же по-глупому обещая, что всё будет хорошо. Даже если не будет. Даже если её жених не очнётся.        — Ли Шиён? — громко спрашивает санитарка. Шиён в его руках каменеет.        — Джисон… мне страшно.        Звук слабый, разбитый, совсем тихий. Шиён вцепляется в него так сильно, что под пальцами трещит форменная одежда. Джисон запоздало понимает, что она в крови, и следовало бы переодеться, чтобы не шокировать и без того косо глядящих на них посетителей, но сейчас куда важнее чистое отчаяние. Неозвученное, но настолько ощутимое, что Джисон лишь закусывает губу, собираясь с силами и оборачивается на санитарку.        — Да?        — Пройдёмте.        Голос у санитарки сухой, будто у работника полицейского или охотничьего морга. У таких или всё выгорело внутри давным-давно или таких ищут специально. На вопросы не отвечает и двигается будто танк, за которым они едва поспевают. У Шиён и вовсе ноги заплетаются, и Джисон вынужден почти нести её на себе, потому что сколько бы Шиён ни храбрилась, усталость и нервное напряжение дают о себе знать. Они проходят мимо прислонившегося к стене бледного Чимина, на вопрос «как Минхо?» отвечает коротко, но до болезненного ёмко:        — Тяжёлый. Оперируем.        — У тебя здесь тоже кто-то? — Шиён запинается, путаясь в ногах, словно они ленты, поднимает на Джисона глаза и часто-часто моргает. Вот-вот заплачет снова.        — Минхо.        — Я думала, что ты здесь… Джисон, боже, прости…        — Успокойся. Всё равно меня не пустят, пока он на операции. Идём. О, Минги, привет. Что здесь делаешь?        — Пришёл спросить, зачем Юкхей напал на Сана, — Минги кривит губы, словно гул, вырывающийся из его горла раздражает его самого, он задумчиво чешет кончик носа и морщится, словно факт пребывания в больнице его раздражает, — но он всё ещё в отключке. Не понимаю, что может связывать этих двоих. Он же из службы внутренних расследований, они хуже крыс.        Шиён вцепляется в его локоть так сильно, что Джисону самое время заподозрить её в оборотничестве, хотя он не знает ни одного примера оборотней-птиц. Но пальцы Шиён сейчас напоминают скрюченные когтистые лапы хищной птицы, поймавшей добычу. Вот только жалобный всхлип в одно мгновение рушит эту картину. Джисон приобнимает названную сестру и поджимает губы, качая головой.        — Ты бы полегче со словами.        — Это не отменяет ни факта нападения, ни сути СВР. И вообще, я всего лишь констатирую факт, и если тебя это задевает, то определённо стоит знать, если бы не Сан, волк так бы и сдох. Но нет. Волк на него напал, а он его спас, хотя я всё ещё не вижу никакой логики ни в поступке Сана, ни в поступке Юкхея, а знать очень бы хотелось, с чего это «охотник», — Минги делает пальцами жест, напоминающий кавычки, и криво усмехается выглянувшей из-за плеча Шиён, — нападает на другого охотника. Так что не мне тут слова подбирать.        — Он выполняет работу, которую должен же кто-то выполнять. А тебе всё же не помешало бы иметь чувство такта.        — Это потому что его невеста у тебя за плечом, что ли?        — Минги, извинись.        — Да к чёрту всё, — Минги разворачивается и стремительно удаляется прочь, кажется, мог бы, ещё бы и дверью хлопнул громогласно или разбил бы что-то, швырнув в стену. Джисон только сейчас замечает стоявшую рядом всё это время санитарку с укоризненным взглядом. Она тяжело вздыхает и проводит их до самой двери.        Шиён застывает у порога в палату и наотрез отказывается заходить. Даже сквозь её нервную дрожь он чувствует, как выскакивает сердце. Никакой возраст не даёт готовности к тому, что ждёт в молчаливой неизвестности. Потому сейчас чувствует себя старшим братом, готовым на всё. Он и раньше был готов для Шиён сделать всё возможное, сейчас же переступает порог палаты первым, ожидая увидеть накрытое белой простынёй тело.        — Шиён, заходи. Он очнулся.        Джисон коротко кивает Юкхею, которого откровенно недолюбливает, но ничего не может поделать с тем фактом, что ради Шиён он готов смириться не только с Юкхеем, но и с тем фактом, что её избранник — ещё один оборотень. Джисон старается держать лицо и ретируется прочь из палаты, чтобы вернуться в зал ожидания.        Почти свернув к креслам, он становится свидетелем того, что Минхо катят на каталке из операционной. По цвету его кожа мало чем отличается от белой пергаментной бумаги, которую Минхо использует для выпечки. Он готов подойти, чтобы хоть на мгновение успокоить взбесившееся сердце, но замирает как вкопанный, когда видит, что над Минхо склоняется охотница из другого участка, утирая слёзы.        Он её видел и раньше не раз, но близко не знаком. Как-то не доводилось поработать с ней в связке на выездах. Знает только, что зовут Ли Юбин, потому что её лицо не раз красовалось на доске почёта, мимо которой он не раз проходил в главном офисе, куда подавал запросы на дорасследование или хотя бы открытие для него закрытых документов как пострадавшему.        Юбин не просто стройная, даже худая, но всегда ходит в одежде на пару размеров больше, а по лицу не скажешь, что за мешковатой одеждой скрывается худоба. Это Джисон тоже знает, потому что своими глазами видел, как она на соревнованиях уложила вдвое большего, чем она охотника на лопатки. Глаза огромные, с тяжёлыми веками, в лице есть что-то хищное, отчего Джисон окончательно обмирает.        Оборотень. Ещё один оборотень в его копилку. Как он прежде не замечал этого? Может, потому что некоторые способны скрывать свою суть и лишь в моменты нервного напряжения выдают себя? Странно, что со своим опасением он умудряется промаргивать оборотней, пуская их в свою жизнь. Но всё это неважно, потому что пахнет горелым мясом, пахнет дымом, страхом, зверем. Джисон прикрывает глаза в попытке прогнать, но по факту окунаясь с головой в видение, что никак не оставит его даже спустя столько лет.        Он был совсем ребёнком, когда в их дом ворвались оборотни. Он помнит мало, но и этого достаточно, чтобы внутренне напрягаться и вздрагивать, когда видит преображение. До сих пор неясно, как в Академию попал, не говоря уж о том, чтобы оказаться в рядах охотников, а не среди групп для поддержки работы отдела. Ни вид крови, ни её запах не пугают, но вот с оборотнями тяжко. Особенно непросто, когда несколько осколков складываются воедино, возрождая пережитый ужас.        Вспышки пламени, густой дым, запах горелой плоти, кровавые следы по стенам и потолку, тела семьи и клубки из когтей и клыков — то, что преследует его до сих пор. Он не знает, почему его не тронули, не знает, кто это был и за что они так жестоко расправились с большой семьёй, жившей под одной крышей. Дело то ли замяли, то ли само заглохло, в то, что напали оборотни, не верил никто. Джисон тогда впервые понял, как страшно быть против системы.        Ему не верили ни охотники, которые якобы ничего не увидели, ни полицейские, которые вели дело, списав всё на разборки банд, даже не задумываясь о том, состояла ли его семья в банде. Доступа к документам Джисон так и не получил, сколько ни бился и не писал запросы. Тут было что-то нечисто, но ничего выяснить не удалось. Никто не помнил этого инцидента, только он и его кошмарные сны.        Несколько лет он провёл в детском доме, замыкаясь в себе всё сильнее, а потом над ним сжалилась судьба, и его приняла к себе семья Шиён, которая стала по-настоящему родной. И хоть в последние годы он не так уж сильно контактирует с семьёй, всё же работа не позволяет подолгу сидеть без заданий, порой вырывают не только из постели, но и отпуска, но Джисон всё равно старается быть в курсе событий и появляться на семейные праздники, чтобы собравшись под крышей,— с семьёй, что вырастила не одного приёмыша, дав путёвку в жизнь и возможность стать частью чего-то дружного, громкого и светлого, — побыть самим собой.        Порой кажется, что его мозг сыграл с ним злую шутку, и правы все вокруг — не было никаких оборотней. Был лишь испуганный мальчишка в горящем доме, забитом трупами некогда родных людей. Но справиться с осторожностью и даже каким-то опасением не выходит. Хотя он сам не сможет ответить на вопрос, как при своём сдвиге работает бок о бок с оборотнями, не говоря уж о том, что делит с одним из них постель. А судя по словам Юбин, не он один:        — Приходи в себя, дети ждут.        Целители деликатно просят Юбин отойти, и она безропотно отступает от каталки, закусывая губу, а потом резко напрягается, оглядываясь и замечая наблюдающего за ней Джисона. Даже удивительно, что он раньше не заподозрил в ней оборотня — настолько её движения выдают с головой. Но, может быть, только сейчас, когда она взволнована. Юбин тянет носом, словно принюхивается, а потом оказывается рядом, не успевает Джисон моргнуть.        — Ты…        Она заглядывает в его лицо, обдавая странной смесью запахов, от которых кружится голова, и начинает сладко ныть внизу живота. Чёрт возьми, сейчас Юбин кажется такой желанной, что у Джисона плывёт перед глазами. Всё же не врут о феромонах, иначе как объяснить тот факт, что он начинает возбуждаться просто от взгляда тёмных глаз из-под тяжёлых век. Очарование спадает не сразу, когда за ней делает несколько оборотов стеклянная дверь.        Джисон некоторое время смотрит ей вслед, а потом просто садится на пол, обхватывая голову руками. Хочется завыть на луну и что-то разбить. Как казалось, это сделает Минги каких-то полчаса назад. Таких бесконечно долгих полчаса назад. Внутри как-то пусто и снова накатывает запах дыма, зверя и крови. Страха. Джисон сворачивается на полу, закрывая голову руками, словно это позволит не слышать фантомные крики его семьи.        Мужчина хмыкает и салютует бокалом своему отражению в зеркале.