Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Ослеплённый беспокойством о Ёнгуке, Минсок не сразу замечает, что между Феликсом и Хёнджином что-то происходит. Первое время он просто присматривается и прислушивается, краем глаза наблюдая за вымученным Ёнгуком. Потом тщательно анализирует увиденное. Хёнджин подозрительно влечёт к себе. И раньше это озадачивало, а теперь в особенности. Но даже незаметно подключённый датчик выдаёт нули. Ничего подозрительного. Просто крайне соблазнительный парень рядом с его единокровным братом.        Чертовски манящий, невообразимо влекущий, подозрительно прекрасный и опасно привлекательный. Минсок соврёт, если скажет, что не подвисает порой, разглядывая тайком Хёнджина. Минсок списывает всё на охотничье нутро, потому что прекрасно понимает, что ничего не бывает просто так, но все догадки летят в трубу, потому что не подтверждается ни одна. Инкубом был брат Хёнджина.        Куда более смертельно опасный, непозволительно соблазнительный, по-настоящему коварный и несущий погибель. Светлые длинные волосы точной копии Хёнджина совершенно не были похожи на высветленные искусственно, ему бы подошли светлые глаза. Но не зелёные и не серые, а небесно-голубые, прозрачные, словно горные озёра.        Минсок встряхивается, сбрасывая наваждение. Инкуб способен дотянуться до сознания даже сквозь время и вопреки смерти. Таким созданиям не место по эту сторону Сумерек. Как хорошо, что близнец Хёнджина мёртв. Джин погиб у них на глазах, Минсок свидетелем был, самолично Хёнджина проверял тогда и сейчас. Пусто. Чисто. Не подкопаться, но внутри что-то сигнализирует об опасности. А пока об угрозе не непосредственно Феликсу, Минсок готов мириться с Хёнджином и его звериным обаянием.        Становится куда легче дышать, когда Минсок ненароком подглядывает в окно чужую жизнь. Он так и замирает в тени деревьев, прикипая взглядом к идиллической картине внутри лавки. Феликс расчёсывает отросшие волосы Хёнджина густым гребнем. Отсюда не видно — деревянный, каменный или черепаховый. Но то, что он из натуральных материалов, Минсок уверен. Феликс любит «живое» под пальцами.        Феликс задумчиво шевелит губами. Отсюда не слышно, говорит ли что-то или поёт. Но Минсок почему-то уверен — поёт. Это так в духе Феликса и его звериной сути — урчать что-то успокоительное, когда хорошо. Хёнджина видно плохо, но когда Феликс убирает прядь волос, зачёсывая волосы себе в кулак, видно, что на губах играет лёгкая улыбка. От этого становится тепло и куда более спокойно. Значит, показалось. Усталость и напряжение последнего года слишком вымотали их всех.        Солнце играет в гранёном кувшине, бросает блики на лицо Феликса, отчего тот щурится и улыбается широко и счастливо, пока пальцы проворно снуют в тёмных прядях, вплетая золотую ленту. Минсок не сразу понимает, что Феликс заплетает волосы в косы. Губы болезненно дрожат, когда он вспоминает о печальном факте и без того тяжёлого события для младшего брата.        Косы на Хёнджине неожиданно смотрятся органично, несмотря на ленту в тёмных прядях, которая могла бы превратить причёску в девчачью. Но вопреки всему Хёнджину очень хорошо, а у Феликса без проблем выходит управляться с чужими волосами. Пока он плетёт вторую косу, ленту зажимает между губ, чем-то напоминая задумчивого сома в аквариуме.        Минсок прикрывает глаза и отходит в тень, а потом уходит прочь. Совсем. Даже не заглянув в лавку, потому что всколыхнувшееся внутри счастье за брата тает быстрее, чем проявившиеся от волнения пятна оцелота на золотой коже. Во рту горько словно он выпил микстуру для быстрейшего срастания рваных ран, вкус которого не так-то просто перебить. Ни конфетами, ни водой, ни солёненьким, ни даже выпивкой.        Минсок зло цыкает, пытаясь отогнать навязчивую мысль, но она будто репейник, запутавшийся в густой шерсти чау-чау. Со вздохом он оплачивает стаканчик соджу и опрокидывает его в себя, не замечая вкуса. В итоге берёт бутылку, всасывает в несколько глотков и морщится, глядя на слепящее солнце. Это немного помогает, но ненадолго. Тайна, которую он хранит от Феликса, не должна быть раскрыта.        Он о сих пор считает, что поступил правильно, вынув из отчёта о смерти родителей Феликса один листок. Взяв ещё одну бутылку, Минсок направляется в сторону дома. Выходной он намеревался провести не так, но другого выхода нет. Не в такой день, когда он вспоминает о том, что утаил от Феликса факт, что у того должна была родиться сестра. Если бы не погибли родители.        Тяжёло растерев ладонью лицо, Минсок швыряет бутылку в стену, а спустя несколько минут старательно убирает осколки и оттирает пятна, ощущая внутри неприятное онемение. Может, он и поступил не лучшим образом, но вряд ли эта информация нужна Феликсу. Ему и так до сих пор больно, куда больнее, чем ему, выросшему без отца. Минсок невесело усмехается, подхватывает рюкзак, проверяет саи в перевязи и набирает Ёнгука.        — Привет. Выйду на дежурство. С выходным как-то не заладилось.        — Всё в порядке?        — Да, — но не успевает с губ сорваться прощание, как Минсоку приходит в голову идея, которую он всё не решается озвучить. Но сегодня, похоже, тот самый еднь. — Ёнгук… а давай тряхнём стариной и поедем на вызов вместе?        — Согласен, — чуть помолчав говорит Ёнгук, в голосе даже проскальзывают какие-то эмоции, кроме бесконечной усталости. — Но ближе к концу дня, лады?        — Как скажете, господин начальник участка.        — Не паясничай.        — А то что? — Минсок вкладывает всю томность, на которую способен, и его и без того мягкий голос льётся вязкой патокой, отчего голос в трубке становится ещё на тон ниже.        — Минсок…        — До встречи.        Время внеочередной смены течёт неспешно, Минсок заполняет отчёты, укладывая стопкой Ёнгуку на стол, один выезд сменяет другой, к вечеру Минсок насчитывает шесть вызовов, после которых просто необходим ремонт одежды, благо он предпочитает стандартную форму, которую в случае чего попросту заменяют. В очередной раз войдя в кабинет Ёнгука, Минсок вскидывает бровь, стремительно разворачивается, выхватывает из рук следующих за ним охотников отчёты и прикладывает палец к губам.        — Сам всё отдам.        На самом деле ему хочется урвать немного тишины для Ёнгука, который так и уснул за столом, прижимаясь щекой к его отчёту. Щетина такая, что царапается, значит, не успел побриться с утра. Если так дальше пойдёт, то вообще в кабинете жить придётся. Минсок тяжело вздыхает, опускает жалюзи на окнах, тихо щёлкает замком, запирая дверь, и садится прямо на пол, опираясь спиной о диван.        В случае чего оповещение о вызове придёт. А пока хотя бы пять минут тишины и покоя он сможет обеспечить. До боли хочется коснуться, но Минсок душит это желание, как и мысль о том, чтобы уложить голову Ёнгуку на колени и обнять за ногу, прижимаясь щекой к шершавой поверхности видавшей виды джинсовой ткани. Благо, строгий дресс-код у них бывает лишь на смотры или посещения начальства.        Так хочется дать возможность отоспаться и отдохнуть, выгнать в отпуск хотя бы на пару дней. От щемящего чувства в груди, жжёт и в горле, перехватывая дыхание. Минсок всё-таки не выдерживает, пересаживается поближе к Ёнгуку, но опирается спиной о стол, порой смотрит на полоски света на полу, пока читает отчёты. Чтобы чувствовать его тепло в жарком воздухе кабинета, но не смотреть на спящего и не сбить этим сон.        За дверью шумит участок, за стенами живёт город, за гранью ворочаются те, кто лишний в этом мире. Всё к чему-то идёт с какой-то определённой целью, неизвестной им. В последние месяцы постоянное напряжение выжирает последние крохи сил. Тревожные мысли не покидают голову, словно что-то назревает. Минсок вздрагивает от тёплой ладони, лёгшей на макушку. Он поднимает глаза на Ёнгука и снова ощущает щемящее чувство, сжигающее внутренности дотла.        — Ты что здесь?        — Храню твой сон, отчёты вот принёс и перечитал. Всё в порядке, в паре сделал пометки, чтобы подправили.        — Предложение остаётся в силе?        — А то. Это же куда приятнее ресторана или кинотеатра.        — Когда мы там в последний раз вообще были? — удивлённо вздёргивает брови Ёнгук, глядя на то, как Минсок щекой прижимается к его бедру, укладывая голову.        — Вот именно. Охота хотя бы вероятнее. Кстати, об охоте. Жители домика на окраине взбудоражены появлением какой-то дымки, — Минсок читает сводку спокойно, как-то обыденно, хотя внутри при слове дымка всё вздрагивает.        — Дымка… Думаешь о том же, о чём и я?        — Увы.        — Алло, Хосок? Остаёшься за старшего, я на выезд. И никаких «но», ты грамотный и надёжный, или ты мне предлагаешь молодняку сразу забот накинуть?        Ёнгук достаёт из сейфа оружие и проверяет его остроту, некоторое время он тратит на то, чтобы просто взвесить оружие в руках и полюбоваться на то, как сталь сверкает в тусклом свете зашторенных окон. У Минсока зудит где-то под кожей, потому что Ёнгук меняется в лице, когда бережно касается клинка, проверяя, удобно ли лежить рукоять в руке. Он соскучился по оружию куда сильнее, чем говорит.        После опроса свидетелей они долго сидят в засаде, ожидая появления той пресловутой дымки, о которой наперебой говорят жильцы. Небо успевает потемнеть, переваливает за полночь, но пока всё тихо. С Ёнгуком они не говорят, наблюдая за территорией, но этого и не нужно — они по жизни те ещё молчуны, на выездах вместе были достаточно давно, ещё и явление это непонятное. Когда погиб Тэхён, они тоже видели дымку.        Несмотря на напряжённое ожидание, Минсоку хорошо. Чувствовать плечом надёжное плечо напарника и партнёра — это что-то куда большее, чем за пустыми разговорами сидеть с бокалом вина на открытой террасе ресторана. Хотя, конечно, каждому своё. Минсоку нравится охота — она зовёт его. Кажется, они так тесно переплетены с Ёнгуком, что даже вены общие, и в них вместо крови течёт охота.        Небо не предвещает рассвета, когда Ёнгук вздрагивает, а вслед за ним и засмотревшийся на него Минсок. В квартирах царит хаос: слышны вскрики, детский плач, лай собак, злое шипение котов, в окнах гаснет и зажигается свет, словно отслеживая перемещения чего-то, что может передвигаться, минуя стены. Дымка оказывается перед ними внезапно, вынуждая отступить на шаг.        От полупрозрачной пелены веет холодом и сыростью, пахнет смертью Так отчётливо, что волосы на затыдлке становятся дыбом, а вся кожа покрывается мурашками. Минсок дышит так тяжело, будто воздух превращается в кисель. Это определённо та самая дымка, что появилась перед смертью Тэхёна. Туманное нечто дрожит и рассыпается в воздухе, будто и не было.        Вмиг прекращается лай, плач, шум и шипение, в доме гаснут окна, и лишь только тогда Минсок начинает полноценно дышать. Лицо Ёнгука в лунном свете бледное и сосредоточенное. Минсок уверен, бисеринки пота, выступившие на лбу, не от жары — Ёнгук тоже ощутил чувство дежавю. Он снова будто оказался в том проулке, где Химчан потерял часть своего сердца. Где-то вдали слышен плач баньши.        — Смерть чует.        — Проверим?        — Да чем ночь не шутит. айда.        Они успевают вовремя — девчонка неумело отбивается от играющего с ней гуля обломком арматуры. Металл звенит от ударов когтей. Гуль с лёгкостью отсекает пути отступления, загоняя девчонку в угол. Но та стойко отбивается, хоть лицо и залито слезами — это хорошо видно с невысокой крыши, на которой они с Ёнгуком замирают, переглядываясь. Девчонка успевает увернуться от метящего в её голову удара когтистой лапы, отражает ещё один удар, но он оказывается такой резкий и сильный, что пальцы на арматуре разжимаются.        В рычании гуля слышится довольство, совсем скоро он планирует полакомиться свежей кровью и плотью. В распахнутых глазах девочки виден страх и желание жить, но, чёрт возьми, они не успеют. Минсок впервые в жизни жалеет, что не стреляет из лука. Даже попытка отвлечь гуля сыграет с ним злую шутку — он сначала убьёт намеченную жертву, и лишь потом развернётся к ним. Уже было не раз, потому тактику пришлось сменить и натаскивать новичков уже по ней.        Обманным манёвром девчонка делает какой-то странный выпад, удивляя им гуля, который делает шаг назад и с интересом склоняет голову, занося для удара лапу, но потом хватается за бок и кричит. Но быстро замолкает, когда валится на грязный асфальт, едва не задевая девчонку. Отделяя голову от позвоночника, в шее торчит нож Ёнгука.        Минсок медленно переводит взгляд на Ёнгука. Бросок такой силы и с такого расстояния — это не пёс накашлял. Губы Ёнгука чуть подрагивают, и он наконец расслабляется, начиная спуск. Девчонка так и стоит в углу кирпичных стен, глядя на лежащего перед ней монстра. Пара ссадин и царапин — ерунда по сравнению с тем, как гули тешатся с жертвами. Она закидывает косички за плечи дрожащими руками и глубоко кланяется:        — Спасибо.        — А ты лихая, — говорит Минсок, протягивая ей бутылку с водой и доставая из рюкзака обычную аптечку с лейкопластырями и антисептиком. — Отбор на охотников проходила?        — Так я ещё не по возрасту, кто возьмёт? Скажут «малявка», как все говорят.        — Зато способности что надо. Позвони по этому телефону, если надумаешь, скажи, что от Бан Ёнгука, пусть на тебя посмотрят, — Ёнгук протягивает девчонке визитку, а следом и крохотную шоколадку, которую утром дал ему Минсок для поддержания сил. — Показывай, где живёшь, и рассказывай, что делаешь в таком месте в такое время.        — Я за дымкой пошла. Она появляется не здесь, сюда приходит, наводит суету и растворяется вон там.        Девчонка показывает пальцем на тот самый дом, с чьей крыши они перебрались, чтобы поспеть в проулок, откуда слышался плач баньши. Выдержав промывание ранок, девочка подходит к гулю и достаёт из его бока заострённый кусочек дерева. Минсок присвистывает — ударенный молнией дуб не так-то просто сыскать в городе, а урон наносит неплохой. Конечно, не будь рядом их, гуль всё равно бы сожрал, но уже с куда меньшим удовольствием, имея в боку дыру от неприятного его собратьям дерева.        — И зачем ты пошла? — строго интересуется Ёнгук.        — Интересно было. И не верил никто, что она выходит оттуда, — палец со следами фломастеров указывает в противоположную сторону. — Вон там, у старого фонтана. Там, где скол колокола чаши, оттуда она выходит. Мне из моего окна хорошо видно.        — Идём, пока тебя в розыск не объявили, детектив, — улыбается Минсок и качает головой, пропуская перед собой тщедушную девочку с отличными задатками охотника. Они с Ёнгуком опять молчаливо переглядываются, и кивают друг другу.        Ёнгук с трудом вытаскивает нож из гуля и вызывает группу зачистки, оставляя маячок. С клинка капает почти чёрная кровь, и Ёнгук слишком зачарованно смотрит на капли, будто выпадая из реальности. Минсок возвращается, осторожно трогает кончиками пальцев его руку и тянет за собой. Ёнгук покорно идёт, куда его ведут, а девчонка будто и не на волосок от смерти была разглагольствует о дымке:        — Эта штука привлекает странных существ. От всех пахнет смертью, и от неё тоже, но немного не так. Мне кажется — она что-то большее, чем просто полтергейст.        — Почему ты так думаешь? — Ёнгук отмирает, выходит из своей задумчивости и наконец протирает нож, пряча обратно в перевязь.        — Она выходит в разное время, а полтергейст чаще всего по расписанию, как отзвук программы, нам на информатике рассказывали о таком. Вот… и там, где дымка проходит, остаётся след, едва заметный, и его приходят слизывать вот эти, — девчонка показывает пальцем на колеблющиеся тени. Крошечные, неопасные.        — Ха, приметила лизунов. Надо же. Хоть сейчас в отдел бери, — прищёлкивает языком Минсок и улыбается. — Отличные выводы, если что, звони и мне, — он протягивает визитку. — Только теперь без самодеятельности и ночных прогулок. Договорились?        — Но…        — Никаких «но». Для начала нужно обучиться, а уж потом геройствовать.        — Ладно. И мы пришли. Вот моё окно.        — И как ты…? Прямо по винограду…вот чертовка.        — Спасибо, дяденьки охотники, — выглянув из окна, говорит девчонка и машет им на прощание рукой.        — Мда… есть о чём подумать. Ладно. По отчётам и спать?        — Как начальник разрешаю сдать отчёты завтра. Хм, даже послезавтра, после смены отсыпной. Поехали домой.        Ёнгук по дороге звонит Хосоку и предупреждает о том, что он берёт выходной. Минсок тайком пишет Хосоку сообщение с просьбой не беспокоить Ёнгука по мелочам, и если что, звонить ему, на что Хосок хмыкает и говорит, что большой мальчик и справится. Минсоку даже не стыдно, что отрывает оборотня от дел. Ёнгуку просто необходим перерыв, хотя бы такой крошечный.        После душа Минсок берётся за готовку, а Ёнгук набирает ванну, решая отмокнуть там за все пропущенные выходные. Еду поглощают с аппетитом, но слишком быстро, Ёнгук вообще даже носом в какой-то момент клевать начинает, и Минсок отправляет его в постель, пока перемывает посуду и складывает остывшую еду в лоточки. Когда он приходит в спальню, Ёнгук уже спит.        Минсок зашторивает окна, бросая короткий взгляд на светлеющее небо, и давит в себе снова поднявшее голову чувство тревоги. Минхо уже выписали, остальные охотники отдела в норме, в участке относительно спокойно. И если бы они не зависили от вышестоящего начальства, всё было бы отлично. Но над ними дамокловым мечом висят новые директивы, за которые Минсоку самолично хочется вгрызться в глотки тупым соплежуям, что сидят в креслах и знать не знают, что такое охота.        Но именно они почему-то принимают решения, о том, как и где оказывать помощь раненым охотникам, зачастую подписывая смертный приговор для многих из них. Минсок зло сжимает зубы и окончательно погружает комнату в темноту. Хочется урвать сна до того, как придёт новый день, но спать не выходит. И мысли крутятся и крутятся в голове, вынуждая Минсока держаться за сердце, на котором нарисована невидимая руна, прикосновение к которой успокаивает.        Ёнгук вздрагивает во сне и хмурится, натягивая простыню выше и закрывая руками голову словно в попытке защититься от всего вокруг. Минсок тяжело вздыхает и прижимается к Ёнгуку со спины. Жарко, но зато спокойнее. Кое-как протиснув руку он кладёт ладонь Ёнгуку на сердце, и тот немного расслабляется, выныривая из-под натянутой до макушки простыни. Чтобы не мешать, Минсок отодвигается и осторожно выскальзывает из постели. Он идёт на кухню, чтобы налить себе воды. Круговорот мыслей высасывает сон.        Стоит Ёнгуку расслабиться, и его плечи опускаются, спина чуть горбится, а сам он похож на сдувшийся шарик, стоит перестать нести бремя ответственности хотя бы дома. Минсок всё видит, даже если Ёнгук думает, что делает это незаметно. Минсок вздыхает, готовит ужин и успокоительный чай, а потом подолгу сидит над мечущимся во сне Ёнгуком, поглаживая разметавшиеся по подушке вихры и стирая выступившие бусинки пота.        Болезненная сутулость уставшего от всего человека Минсока откровенно пугает. Потому что Ёнгук едва выкарабкался с того света после нападения непонятно чего, едва не погубившего его и Минхо. Но если с Минхо провели обряд переливания сил, то Ёнгуку пришлось выкарабкиваться самому, хоть и с помощью капли крови редкого существа.        Минсок слышал, что кровь феникса обладает сверхъестественными свойствами и может поднять буквально из могилы в считанные мгновения. Ёнгуку потребовалось гораздо больше времени, чем пресловутые мгновения. Минсок всё то время, как раскрытых губ коснулась яркая капля, почти не дышал.        Дышал Ёнгук, едва-едва, даже сложно было назвать дыханием — скорее, тенью, отзвуком. Ёнгук уходил у него на глазах. И это было настолько невыносимо, что Минсок не был уверен в том, что не уйдёт вслед за ним. Помог Тэн, взявшийся будто чёрт из табакерки в тот самый момент, когда Минсок понял — это конец. Ещё чуть, и сердце с парной руной остановится навеки.        Чудодейственное средство сработало, хотя и далеко не сразу. Тэн хмурился, что-то шептал себе под нос и ходил по палате раненым тигром, от его движений ширма ходила ходуном и норовила опрокинуться на пациента с соседней койки.        Лишь когда ресницы Ёнгука задрожали, а Минсок издал приглушённый всхлип облегчения, Тэн замер и тщательно осмотрел пациента, чтобы вернуться с новыми назначениями через какой-то промежуток времени, который Минсок совершенно не запомнил, потому что уткнулся в чужую шершавую ладонь с красивыми пальцами и старался дышать. Будто заново учился.        Ёнгук восстанавливался долго, и если бы Минсок мог, он бы уговорил его не возвращаться. Но он такой же охотник, как и Ёнгук, понимает всё, он только предложил, а услышав отказ, не стал настаивать. Потому что сам для себя слабо представлял, чем заниматься кроме охоты. А чтобы Ёнгук сгорел от безделья не хотелось. Не мог он позволить повесить на свои плечи такой груз.        Потому всё, что оставалось — уповать на случай, чтобы Ёнгук забросил руководство участком, от которого Минсок сам едва крышей не поехал, подменяя его, пока Ёнгук валялся на больничной койке под бдительным присмотром двух друзей в лице Химчана и Чимина, которые спуску не давали, позволив вылежаться по полной программе, несмотря на слабые возмущения Ёнгука; напоминать ему о еде, которую приготовил специально для него; следить за тем, чтобы дома Ёнгук отдыхал, оставляя работу за дверью; и просто подставлять плечо.        Отчаянно хочется снова спина к спине отбиваться от монстров, зачищая улицы. Чтобы не было всей этой лишней ответственности, чтобы отвечать только за себя и действия напарника. Чёрт возьми, Минсока замучила ностальгия по тем тихим временам, которые даже в самые сложные моменты казались не такими тягостными, как сейчас. Даже относительно спокойное дежурство высасывает все силы, будто несколько выездов на крупных чудовищ без отдыха и восстановления.        Минсок ложится рядом с Ёнгуком, пробирается под руку, несмотря на стоящую на улице жару, и застывает, глядя на сурово сжатые губы и нахмуренные даже во сне брови. За окном слышится гул работающих кондиционеров, но у них только распахнутые настежь окна. Ёнгук даже в таких мелочах заботлив до предела, и от этого жжёт в груди той неизбывной нежностью, которая сидит где-то глубоко, даже если они повздорят. Именно она, Минсок уверен на двести из ста, вынуждает отходить даже тогда, когда кажется, что кто-то ночью останется в казарме.        Хочется короткой передышки, штиля, чтобы Ёнгук восстановился и отдохнул, а пока Минсок прикрывает глаза, в то время, как его возмущение тонет в глубоком поцелуе проснувшегося Ёнгука. Он превращается в податливую глину под чуткими пальцами, прижимается вплотную, оттягивает чужую мочку с бунтарской серьгой-кольцом и сводит пальцы в замок на смуглой шее, не позволяя отстраниться.        Отвлечь собой, позволить ни о чём не думать, кроме пусть и слишком короткой вспышки удовольствия, но дать время отрешиться, отпустить всё хотя бы на это время. Минсоку нравится смотреть на разметавшиеся по бледно-голубой простыни чёрные вихры. Почему-то иногда кажется, что они похожи на текучее чёрное пламя, так и тянет зарыться в него пальцами, а лучше носом, чтобы вдохнуть въевшийся под кожу ставший родным запах.        Ёнгук усмехается, словно читает его как открытую книгу, он рывком перекатывается, подминает Минсока под себя и трётся носом о линию челюсти, мажет губами по коже шеи, а потом легко смыкает губы на кадыке, вырывая у Минсока сиплый выдох. Он хватает ртом воздух от нервной дрожи возбуждения и запрещает себе закрывать глаза. Не сейчас, когда Ёнгук улыбается. Мягко, едва заметно, но по-настоящему, как бывает в последнее время крайне редко.        Голова запрокидывается будто сама по себе, подушка съезжает куда-то вбок, остаётся лишь уголок под затылком, откровенно жарко, почти невыносимо знойно, но не душно. Минсок лишь прижимается крепче, не позволяя расстоянию поселиться между ними ни на миллиметр. Ёнгук через кожу впитывается в него. Ничего больше нет вокруг. Только они, только сбивчивый шёпот, только смешавшееся дыхание, только поцелуи и прикосновения.        Кажется, что натянутые внутри Ёнгука струны начинают ослабевать, он расслабляется на глазах, делается по-домашнему уютным и таким мягким, что Минсок в который раз задаётся вопросом, как такой тихий и спокойный человек как Ёнгук может в секунду превратиться в безумную фурию, кромсающую врагов, если на самом деле он добрейшей души человек, готовый на всё, чтобы обеспечить любимого человека теплом и любовью.        Минсок готов вытерпеть липкие следы на коже, потому что потом Ёнгук действительно расслабляется, будто опоённый спасительным дурманом. Он засыпает на его плече, обнимая поперёк живота и вжимаясь лицом в ходящие ходуном рёбра. Отзвуки его голоса живут в Минсоке, смешавшиеся запахи не раздражают, он даже с облегчением растворяется в них, зная, что сегодня Ёнгук точно выспится. Он выключает чужой телефон и крепче обнимает Ёнгука, который во сне льнёт к нему.        В большей безопасности, чем в его объятиях, Минсок редко где себя ощущает. Единственное, что сейчас имеет значение в эту секунду — разгладившиеся морщины, смягчившиеся черты красиво очерченных губ, расслабившиеся мышцы под пальцами. Ёнгук спит, и никто не посмеет нарушить его покой, пока Минсок словно Цербер сторожит его сон.