Цикл "Охотники и руны": Молчаливый наблюдатель

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Стены словно давят, душат, тишина ощущается так сильно, что её можно пощупать и поймать, чтобы растереть между пальцев, подушечки которых покроются тут же тонкой плёнкой тишины. Она не просто ощутима, она видна, такая густая и удушающая, что кажется — ещё чуть, и она поглотит мир без остатка, погребая в себе все звуки, краски и смыслы.        Голова пульсирует, Минхёк отчётливо видит истекающие минуты и секунды, превращающиеся в часы. Даже россыпи их следов можно заметить, если приглядеться. В комнате стынь, паутина ледяного дыхания. Он зябко ёжится под одеялом и тщится уснуть. За дверью живёт своей жизнью ночной Минхёк. Слышится его бархатистый смех, когда он говорит с понравившимся покупателем.        Сознание мотыльком бьётся о стенки черепа, шелестит крыльями, тишина забивается в глотку. Эта тишина похожа на пустоту и смерть. Минхёк сворачивается в клубок, по-человечески жалко и потеряно, зажимает уши, тянет ближе к себе большущую грелку, пожирает её тепло кожей, пытается уснуть, а сон не идёт. Впервые за столько лет. Не лет даже, столетий. Не время двух Минхёков, не затмение, не парад планет. Но сна нет, будто они оба ошиблись в расчётах.        Непроизвольно по коже бегут мурашки. От щиколоток до шеи, поднимают волоски на голове. Хочется, остро хочется, чтобы согрели прикосновением прямо сейчас. Чтобы внутри всё задрожало, чтобы стало жгуче горячо внутри, чтобы прижались губами к уху, чтобы вжались телом в тело, чтобы раскрылись навстречу руки и губы в ожидании поцелуя. Но вместо этого тишина.        С хрустом стиснутых зубов, будто проползая по битому стеклу, Минхёк стремится ко сну. Его выкручивает, будто в руках умелой прачки бельё, но в этой боли — исцеление. Боль поёт, боль шепчет, боль качает на волнах, словно он её дитя. Минхёк выдыхает облегчённо, облизывает губы, почти блаженно улыбаясь каждой пронзающей тело иголочке боли. Из ладони ядовитой сколопендрой выползает чужой шрам, щекочет тонкими усиками оставшихся на нём швов. От шрама пахнет драконом, чьё пламя сжигает дотла.        Минхёк вздыхает и поглаживает шрам будто живое существо кончиками пальцев. Ночной Минхёк отдал ему чужой шрам, когда понял, что тот рвётся из его пальцев к дневному брату. Минхёк тогда долго смотрел на полуночника и прикидывал, почему брат отдал ему шрам и не попросил ничего взамен. Ведь теперь у него были целых две вещи, принадлежавшие Сану и хранившие его память и тепло. К вечеру того же дня Минхёк вложил ночному брату в ладонь статуэтку лисички, завершая негласный обмен. Статуэтка в руках полуночника вспыхнула звёздным светом, и всё встало на свои места. Минхёк накрывает шрам ладонью и протяжно выдыхает, ощущая чужое мощное тепло.        Сон стремится к нему на мягких лапах. Тепло окружает, накрывает с головой, отгоняет холодную тишину, заполняя чужим шёпотом. Минхёку снится полуденное поле золотой пшеницы и ржи, по которому он ходил, будучи ребёнком, в котором пил людей, набираясь сил, пока не открыли они с братом лавку, чтобы не разделяться, чтобы обезопасить себя максимально, чтобы пить понемногу, чтобы найти выход, и чтобы на них не охотились больше никогда.        В золоте купаются бабочки и стрекозы, таятся солнечные лучи и кузнечики, снуют жучки и паучки, прячутся зверьки и поют птицы, солнце сверху жарит, зной полудня напитывает его мощью, придавая сил как чудодейственное зелье, и пьёт он чужие жизни играючи и шутя, не выпивая до конца, а лишь делая пару глотков каждого, кто работает в поле или отдыхает под сенью деревьев, сморенный работой.        Идёт снег, земля впитывает его с благодарностью изголодавшегося зверя. Хлюпая жадно и неопрятно, оставляет везде серую чавкающую грязь. Будто в мгновения ока спускается леденящий холод, который покрывает грязь, заковывая в ледяные кандалы, снегом. Снежинки ложатся ровными рядами, блестят празднично на выглянувшем солнце, слепят непривычные к такой яркости глаза. Минхёк подкидывается на постели и замечает сидящего на краю брата, который держит в руках его ладонь.        — Кошмары?        Вопрос риторический — это их боль, разделённая на двоих. Каждую ночь или каждый день, в зависимости от времени сна, они видят кошмары. Реалистичные, яркие, ощутимые. Каждый раз будто проживают, а не просто видят, как бывает у людей. Минхёк часто думает, что если бы не брат, он бы сошёл с ума, и его наверняка убили бы охотники. Ну, или как бывает со всем редким — разобрали бы на частички в своих лабораториях под Лабиринтом, оставив при этом жить немыслимым способом. Минхёк помнит чужие воспоминания о кусках существ, которые жили вопреки здравому смыслу и понимали всё, что происходит, даже если не могли видеть или слышать.        Он с трудом отбрасывает от себя воспоминание кричащего хвоста мантикоры, который кричать не может, потому что у него нет рта, но который кричит на такой громкости и мощности, что Минхёка едва не выворачивает наизнанку, хотя чужим воспоминаниям лет и лет. Брат обнимает крепко, укладывает подбородок на плече, накрывает ладонью его макушку и раскачивается из стороны в сторону, словно баюкая. Пройдёт двенадцать часов, и этим же будет заниматься он, качая брата в своих руках, помогая справиться с кошмаром.        — Время.        Минхёк кивает. Время. Его так много и так мало. Вместе с братом они могут быть рядом нечасто — короткие минуты после пробуждения и во время затмений. Он выскальзывает из объятий постели, в которую тут же ложится брат, и простыни вместо светлых, налитых солнцем и светом оттенков, приобретают иссиня-чёрный, местами графитовый и угольно-чёрные цвета. В постели оказывается ночь, и ей нужно соответствовать. Минхёк склоняется над братом, оставляет поцелуй в центре лба и прикрывает за собой дверь. Половину суток теперь он хозяин лавки древностей и редких артефактов.        То, что в нескольких метрах от магазина появляется Сан, Минхёк ощущает кожей — она покрывается мурашками, и он с трудом сглатывает залившую рот слюну. Сан для него является лакомым кусочком — в нём столько огня, что вовек не замёрзнуть. Когда дверь открывается, отзывается перестуком костей музыка ветра, а Сан заглядывает вовнутрь, Минхёк расплывается в улыбке и приглашающе раскрывает руки. Сан усмехается на это движение и лишь качает головой.        — Ты так и не скажешь, зачем нужна книга сказок?        — Отпечаток книги, всего лишь отпечаток, охотник. Почитать хочу, люблю, знаешь ли, мифы и легенды, сказки и поверья. Я тебе чуть позже напишу, чтобы обратно унёс.        — Зачем?        — Камень отдаст отпечаток, наложит его обратно на оригинал и станет пустышкой. Ничего такого.        Сан не особо ему верит, но протягивает на ладони камень, напитанный мощнейшей силой книги сказок. Минхёк разворачивает руку ладонью вверх, вынуждая Сана перехватить камень иначе, и вот тогда тот замирает, глядя в глаза и пытаясь прочитать ответ на дне его зрачков, даже пальцы с такой неохотой разжимает, что кажется, проще получить от него поцелуй, чем какую-то безделушку и прихоть в виде ничем не примечательного камушка. Прикосновение, даже вскользь, обдаёт теплом, почти жаром, и Минхёк с жалостью отмечает, что Сан не хочет его продлить.        — В расчёте?        — В расчёте, — кивает Минхёк. — Но… позволь тебя обнять?        Сан внимательно всматривается в его лицо несколько секунд, а потом кивает. Он даже понятия не имеет, что Минхёки умеют сотворить с простым прикосновением, да и ни к чему это знание. Никто не должен даже подозревать, насколько сильно они все беззащитны в момент прикосновения к полуденнику или полуночнику. Минхёк не отшатывается от Сана только усилием воли, лишь хмуро сжимает губы на мгновения, чтобы через секунду мягко улыбнуться Сану, когда тот отстраняется.        — До свидания, полуденник.        — До скорой встречи, охотник.        За Саном закрывается дверь, и Минхёк будто сдувается. Осень всё ближе, по вечерам уже прохладно, ночью так и вовсе стынь пробирается не только в сны, но и под одеяло. Кажется, будто тепло всё вышло вслед за Саном. Минхёк включает обогреватель и щурится на камень, поглаживая сначала гладкую, потом шершавую сторону. Перед глазами открывается видавшие виды потрёпанная книга, что напилась мудрости тысячелетий, запечатанных на страницах.        Дело не пяти минут, но за полчаса Минхёк управляется и вертит в пальцах точный слепок отпечатка. Отпечаток он кладёт в один из скрытых карманов и замыкает его затворяющей руной. Перед глазами всё вертится и вертится подсмотренное воспоминание, от которого становится холодно да так сильно, что хочется отогреться в крепких руках и забыться на время, отгораживаясь от всего мира плотной стеной.        — Я просмотрел записи…        — Не лезь не в своё дело! Тебя моя семья не касается! Исчезни!        Минхёк морщится и прикрывает глаза, стараясь выбросить из головы едва не выкрученную из сустава руку, холодный тон, ощущение бессилия и полной безнадёги, разъедающие изнутри, а ещё какого-то смутного желания исчезнуть навсегда. Немного отогрев пальцы после процедуры копирования, он заваривает себе крепкий прозрачный чай из цветов кувшинок призрачного пруда, чтобы стереть из памяти подсмотренный кусок чужой жизни, и смакует чай ровно до того момента, как он начинает горчить, отдавая во рту привкусом стоячей воды.        Стоит только Сынмину с Чанбином ступить на улицу, ведущую к магазину, под дверь ломится мелкая нечисть в поисках убежища. Минхёк брезгливо смахивает щелчком пальцев с колена какую-то жёлто-зелёную мерзость, от которой противно воняет тухлым мясом и прокисшими помидорами. Но та, кубарем откатившись по полу, не бежит из магазина, а забивается между щелями в половицах. Минхёк не поднимается с диванчика, чтобы приветствовать посетителей, лишь коротко кивает на приветствие и ждёт, пока парочка усядется в креслах.        — Зачем вам отпечаток?        — А зачем тебе столь изысканная плата? — едко уточняет Чанбин, за что хочется его стукнуть по носу как ту мерзкую мелочь, что посягнула на чистоту его одежд.        Всё же перед ним пусть и немолодые, но вполне обычные существа, мало чем отличающиеся от других. Хотя энергии накопили немало. Минхёк хмурится и едва заметно принюхивается. Годы практики помогают не измениться в лице и не отшатнуться. От его гостей смердит смертью. Той самой, что накладывает отпечаток, той, что гнала мелочь несмотря на опасность в его магазин. Одно из сотен зеркал стремительно чернеет, подтверждая догадку. Смерть. Эти существа неразрывно с ней связаны, но не являются чем-то привычным и знакомым. Это нечто новое и неизведанное. Минхёк закусывает щёку изнутри и осторожно уточняет:        — Чай? Кофе?        — Откажемся, — подаёт голос Сынмин. В отличие от Чанбина, его тон не выдаёт ни беспокойства, ни раздражения, ни спешки. Будто специально смодулированный и монотонный. — Мы хотим получить товар, расплатиться и уйти.        — Есть одна загвоздка, — Минхёк идёт ва-банк. — Достать отпечаток стоило куда больших усилий, чем ожидалось, потому плата выросла. Мы бы предупредили заранее, но, к сожалению, это выяснилось лишь когда камень попал мне в руки. Перед самым вашим приходом.        — И что же ты за неё хочешь, дневной?        Минхёк стискивает зубы, но это выражается лишь в том, что губы становятся тоньше, и никто не замечает, как внутри него клокочет полуденный зной, готовый пролиться наружу разрушительной волной. Ему категорически не нравится тот факт, что ночной Минхёк умолчал о дыхании смерти. Ему категорически неприятен факт панибратства, потому что «дневным» или «ночным» они лишь с братом друг друга называют, а тут пришли некто без году неделя и начинают дерзить. Он вальяжно откидывается на спинку дивана и крутит в пальцах копию отпечатка, с которого не сводит глаз Сынмин.        — Много чего хочу. И главное — знаю, что вы мне это дадите. Потому что без этого отпечатка вам не совершить задуманное. А раз вы не смогли взять книгу или создать слепок сами, отсюда следует вывод, что это вы во мне нуждаетесь. А я и без вашей платы прекрасно себя чувствую.        — Не беси меня, малыш, — шипит Чанбин, но осекается, когда Сынмин кладёт ладонь ему на бедро и сильно сжимает.        — Кто тут ещё малыш, — недобро усмехается Минхёк, но Сынмин вставляет реплику раньше, чем Чанбина опаляет зноем из вытянувшихся в радужке зрачков:        — Твои условия?        — Поверх привычной платы, — Минхёк оценивающе оглядывает клиентов, а потом неожиданно даже для самого себя называет то, что не заказывали в лавке, ни ему, ни брату не требуется, но Минхёк не успевает прикусить язык. — Артефакт ветра времени, руну разрыва, печать могущественного кулака и малое — объятия каждого.        — Не раскатывай губу, дневной.        — Что ж, — стараясь звучать холодно, отвечает Минхёк, хотя внутри него всё клокочет, и на Чанбине всё-таки начинает дымиться куртка, — ваше решение.        — Погоди, — просит Сынмин и склоняется к Чанбину, что-то шепча на ухо. Минхёку не слышно, но его и не особо заботит этот разговор. Да — да. Нет — нет. Он в любом случае в накладе не останется. Копия книги сказок греет как весеннее солнце изголодавшуюся по теплу землю. — Мы дадим тебе всё, что ты хочешь. Но попросим обе копии книги.        Минхёк не меняется в лице, но внутри него всё холодеет. Чёрти бы драли этих двоих. Кто они, понять не удаётся, хотя Минхёк почти уверен, что они вышли из Запределья или схожего по энергетике места. В любом случае, это объяснило бы бегущую нечисть, прогорклый чай и тёмную дымку, мешающую видеть. Сынмин вертит в руках расколотые надвое часы с песком, текущим по лемнискате в каждой колбе, и смотрит только на Чанбина, словно они ведут незримый диалог. В конце концов, Чанбин всё же кивает. Чанбин протягивает на ладони покрытый дымкой уроборос, а Сынмин колбы песочных часов.        Потом приходит черёд и новых артефактов в уплату покупки. Минхёк раскладывает всё по бесконечным карманам, оставляет в руках лишь артефакт, который греет руки даже когда его обнимает ледяной, как айсберг Чанбин. Выхватить что-то из его воспоминаний выходит, но образ настолько смутный и неразборчивый, что двоится, накладываясь друг на друга, дрожит и не поддаётся рассмотрению. Когда же его обнимает ничуть не более тёплый Сынмин, Минхёк вздрагивает от холода и увиденного.        — На это потребуется уйма времени, всё же защита у пятнистого мощная.        — Но нам и не нужно её пробивать, нам нужно лишь натянуть нить, а остальное сделает родная кровь.        — Не проще ли напрямую попросить?        — Ты сейчас серьёзно?        Минхёк щурится от обжигающего чувства. Сложного, будто спаянного из многих граней. Он ощущает себя муравьём под лупой особо любознательного школьника, который преломляет солнце во имя своего эксперимента, не задумываясь о том, что муравей может погибнуть. Блики потустороннего огня прыгают на обратной стороне век, причиняя боль. Минхёк отшатывается от Сынмина и натыкается на ехидную улыбку Чанбина. Чужой яд будто прожигает его изнутри, вынуждая корчиться в муках, но не показывая этого. Он лишь смотрит в спины уходящих существ с тревогой, поселившейся в душе.        За Сынмином и Чанбином закрывается дверь, глухо ударяется кость о кость, Минхёк замечает мёртвую нечисть на полу и брезгливо морщится, ощущая внутри разрастающуюся пустоту, холод и крадущийся на игольчатых лапах страх. Сделка есть сделка, но Минхёку кажется, что не стоило её заключать, и даже мощнейший артефакт, тянущий ладони вниз, не кажется столь необходимым. Можно было его добыть иным путём, но уже поздно что-то переигрывать. Странно, что он не почувствовал раньше, словно лишь сегодня перед ним сняли личину.        Артефакт он всё ещё крутит в руках, пока ищет заговор против мёртвой нечисти — она-то привлекательности магазину точно не добавляет. Хотя ему и хочется закрыть лавку до ночи, чтобы никто не переступал порог и не мешал разбираться в себе и произошедшем, а разбираться есть в чём. Оплата не отягощает его одежды, но он ощущает их силу сквозь слои.        Минхёк роняет на пол артефакт и смотрит в пустоту, приказывая своему телу не поддаваться на чужое тепло, граничащее с пламенем. В груди что-то рассыпается, переплавляется с огнём вспыхнувших внутри бенгальских огней. Искры словно прорезают его изнутри, чтобы упасть на пол и скоропостижно погаснуть, не оставив следа. Этого не может быть, но лишь на одно существо в мире его тело реагирует подобным образом. Реакция на Сана схожа, но в разы слабее, а сейчас...        Сердце сбивается с ритма, дыхание перехватывает, кажется, что оно сейчас окончательно прервётся, в солнечном сплетении неприятно звенит и пустеет, стук сердца отдаётся в рёбрах, ударяя отчётливо и мелко вибрируя. По всему телу пробегает дрожь, и Минхёк слышит, как во сне ворочается брат, почти просыпаясь, но брошенная в сторону двери смуглой рукой печать отсекает их связь, и Минхёк снова ощущает себя одновременно брошенным и сломанным, одиноким и пустым, но при этом желанным и любимым. Хотя верить демонам дело последнее.        — Я так соскучился, — жарким шёпотом на ухо, горячими ладонями по животу, жарким телом к телу.        — Ты негодник, — задыхаясь, шепчет Минхёк задеревеневшими от холода губами. — Сколько тебя не было? Десять лет? Двадцать? Сто?        — Прости, Лучик, дела совсем поглотили. Мог бы и сам прийти.        — Ты в курсе, как я ненавижу Запределье. Сначала перейди черту, позволь Сумеркам обнять, а потом дойди до конца мира… Я замёрзну по пути и сгину, — капризно говорит Минхёк, хотя и понимает, что демону проделать нужно не меньший путь. Но он горячий, крепкий, выносливый, не то, что он — слабый перед холодом полуденник, который не может разорвать связь дня и ночи, иначе ополовинится.        — Потому и приходится ждать моих выходов на поверхность. Ты и сам знаешь, мне здесь не нравится, к тому же не выполняю я возложенную на себя природой миссию, потому не могу задерживаться тут надолго, чтобы не растерять накопленное, будто проколотый шарик. Неправильный я демон…        Демон выше всего на десять сантиметров, но эти сантиметры всегда ощущаются иначе. И кожа демона более смуглая, испещрена тёмными знаками татуировок, помогающих ему скрываться ото всех. Поцелуй словно горячие солнечные лучи наполняет его силой, теплом, энергией, Минхёк прикрывает глаза, впутывает пальцы в тёмную гриву волос и пьёт всё, что даёт ему демон. Ни дать ни взять почуял что-то, раз явился не в срок.        — Ты не заболел? — между поцелуями интересуется демон, и Минхёк едва сдерживается, чтобы не ответить правду.        Он ослеплён своей влюблённостью, потому лишь усмехается как-то криво и невесело, качая головой. Лучше бы он и впрямь заболел, можно найти зелья, можно в конце концов выпить кого-нибудь. Но разве возможно вылечиться, напиться отваров и зелий, если никакой настой не вылечит полуденника от любви? Он уже пробовал, чего греха таить, но не вышло ничего, лишь больше болеть стало. И единственный выход, как нашептала ему гадающая сильфида, — смерть. Иного не дано.        Он столько лет ищет и не находит лекарства. Потому что его нет.        — Всё в порядке. Лучше скажи, какими судьбами оказался здесь?        — Почуял опасность, что грозит тебе. Не могу же я позволить кому-то обидеть тебя, даже если ценой моему появлению будет несколько изматывающих схваток.        Минхёк укладывает голову на чужое плечо и жадно дышит. Перед глазами залитое полуденным солнцем поле, зной такой, что воздух дрожит, одинокие ящерицы едва шевелят колосья, показываясь из нор, птицы поют, затаившись в тени раскидистых крон разношёрстных деревьев, окружающих поле. Солнце полыхает красным, жёлтым, оранжевым, сполохи будто от огня. Застенчивые перистые облака на лоскутном одеяле небес не способны умерить сияние светила. Тепло, спокойно, сладко. Потому что его обнимают руки демона, которого он полюбил. Посчастливилось или же нет — тот ещё вопрос, но сейчас не так важно.        Впервые они встретились, когда Минхёки пришли в город, чтобы открыть своё дело. Демон сидел на крыше высокого здания, свесив ноги вниз, и с интересом рассматривал и прислушивался ко всему, что происходило в растилающемся у его ног городе с сосредоточенным лицом. Короткое время затмения позволило братьям найти приют, и пока второй спал, первый искал место под лавку, потом они менялись местами, и второй одобрял или нет. Им потребовалось несколько дней, прежде чем мнения сошлись.        И если ночной Минхёк не обращал на демона никакого внимания, то дневной с любопытством поглядывал на демона, стараясь не выдать интерес. Демон был какой-то мечтательный, разглядывал сквозь пальцы вытянутой руки небо, а потом снова обращал своё внимание к кипящему вареву города. Из одежды на нём были лишь широкие штаны, несколько украшений, кроме ритуальных татуировок покрывали кожу, в роскошной гриве волос путались скелетированные листья, которые вопреки здравому смыслу не ломались, будто были выточены из кости.        Минхёк в тот день лишь мельком глянул на крышу, но демона там не обнаружилось. Зато когда он ступил шаг, наткнулся на хитро улыбающегося демона, в чьих руках обнаружился роскошный белый цветок. Минхёк тогда даже не разобрал, были ли это астра, хризантема или георгин, потому что посмотрел в чёрные глаза демона и пропал, потому что демон улыбался, и его улыбка была до того заразительна, что Минхёк расплылся в улыбке в ответ.        Демон поклонился, в его смуглых пальцах появилась лютня, струны отозвались волнующим стоном, а Минхёк даже не понял, когда в его собственных руках оказался крупный цветок, размером не меньше головы трёхмесячного ребёнка. Музыка лилась, будто быстрый ручей, клубилась, словно грозовые тучи, но каждый раз выходило солнце, вызванное биением струн. Отложив тут же исчезнувшую в воздухе лютню, демон закружился в неистовом танце под одному ему ведомом ритме. Очарованный Минхёк едва не пропустил время, когда ночной брат просыпался.        Он бежал к гостинице, едва не падая, но думал не о брате, думал только о смуглом демоне, который помахал ему на прощанье и попросил приходить завтра таким голосом, от которого мурашки поползли по телу и никак не желали проходить, даже когда он улёгся в постель и накрылся одеялом, что тут же сменило цвет. И даже когда приснился привычный кошмар, его изгнали мысли о демоне, который не соврал и впрямь ждал на крыше того же здания, а потом с улыбкой достал из-за спины букет полевых цветов и молча водрузил его на голову Минхёка, одаривая силой поля.        Минхёк открыл глаза не сразу, поглощённый впитыванием подарка каждой клеточкой тела, а когда открыл их, вспыхнул до корней волос под внимательным взглядом, ощущая себя мальчишкой, а не нескольковековым полуденником. Он смущённо переступил с ноги на ногу, но всё же принял чужое молчаливое приглашение, когда, склонившись в поклоне, демон протянул ему руку. В танце Минхёк едва не растворился, напитываясь энергией и почти забывая обо всём. Но всё же вовремя опомнился и сбежал, сменять брата, окрылённый чужим теплом на кончиках пальцев и крупным цветком в волосах.        Но на следующий день демона не было на привычном месте, его не было и на следующий день, и на последующий. И хоть Минхёк ходил мимо этого дома изо дня в день, перекраивая маршрут, демона простыл и след. Цветок давно увял, рассыпавшись на жухлые лепестки. Прошло немало времени, пока Минхёк не привык к мысли, что больше они не встретятся, но едва он решил оставить позади что-то трепетное, что впервые проклюнулось в его душе, как её снова разбередили. В следующий раз Минхёк увидел демона спустя двенадцать лет. Тот сидел на том же месте обновлённого здания и обнимал колени, разглядывая город. Он оказался рядом в считанные мгновения, взбудоражил снова своим голосом:        — Привет. Прости, что не смог попрощаться.        Минхёк же не нашёл ничего лучше, чем притянуть за украшения демона к себе и впиться в губы, получая эдакое отмщение за всё то время, что он провёл в ожидании и неведении, тепла и сил от прикосновения к мощной энергии демона должно хватить надолго. Но Минхёк не ожидал, что вместе с теплом накроет сильной тоской и яркими картинками себя самого, на которого смотрели чужие глаза. Он едва не захлебнулся в этом, но вовремя вынырнул на поверхность, встречаясь взглядом с чёрными глазами демона. Точнее, теперь-то он знал, что незнакомец — полудемон, но в мыслях всё равно называл его «мой демон».        Их следующая встреча произошла спустя ещё десяток лет. Потому что демон выходил в этот мир нечасто, но с момента первой встречи он никогда не менял место, выбирая раз за разом крышу здания, что несмотря на прошедшие века, хоть сильно и изменилось, но никуда не делось. Как и магазинчик редкостей, который открыли братья. Иногда Минхёку казалось, что два здания соединены какой-то незримой магией с их жизнями, и что если разрушатся, то только со смертью одного из них.        От встречи до встречи приходилось ждать годы, но Минхёк ждал их с упоением, даже если в промежутках и увлекался порой кем-то, никто не заменял ему прикосновений смуглого полудемона, который с настойчивым постоянством возвращался к нему сквозь время, принося горячие прикосновения, заряд сил и подарки, которые помогали согреваться долгое время, пока заключённая в них энергия не иссякала.        Несколько раз Минхёк пользовался артефактами, чтобы проведать демона в его убежище, но он терял тепло так надолго, что едва не потухал на несколько месяцев к ряду, чего никак нельзя было допускать, чтобы не навести на свой след охотников или всяческую мерзость, почуявших слабину. В Минхёке ещё свежо воспоминание, как ночному брату пришлось несладко после последней его прогулки в Запределье. Днём лавка не работала, потому что слабый после путешествия Минхёк не был в силах даже подняться с постели несколько дней, а это привело к ряду аномалий, из-за которых договор с охотниками едва не распался, и пришлось Минхёку, несмотря на недомогание заключать договоры да всё время снимать с себя присосавшуюся нечисть.        И сейчас энергия нужна ему как никогда, Минхёк прикрывает глаза, скрывая за сенью век непрошенные слёзы, рождённые чувствами, в которых он не признается никому, даже брату. Он просто тянется к яркому теплу демона, поглаживая кончиками пальцев смуглую кожу в россыпи татуировок, запрокидывает голову, позволяя целовать шею, и тихо шепчет:        — Согрей меня, Воншик.