В месяце мехир

Тело ломило со страшной силой ещё с середины матча, и, наконец-то уходя с поля, Виктор пожалел, что сразу после финального свистка не воспользовался предложением лекарей выпить Обезболивающее зелье. Горячий душ немного расслабил натруженные мышцы, но это не принесло облегчения. Наоборот, теперь Крам мог со всей обречённостью погрузиться в детали их сегодняшнего поражения. Подумать только! С ошеломляющим счётом разгромить Сербию лишь для того, чтобы сегодня уступить словакам, команде намного слабее их предыдущих соперников. Теперь у Болгарии был только один шанс попасть во второй отборочный тур Чемпионата Мира по квиддичу — выиграть у венгров и греков, и если первое ещё как-то возможно, то Греции болгары проигрывали уже последние лет пятнадцать. Послематчевое интервью было на редкость лаконичным, сухим и сдержанным, да и что можно спрашивать у команды, только что лишившей себя всех шансов на успех? Выйдя из раздевалки одним из последних, он нарочно задержался, собирая вещи, чтобы все игроки успели уйти, а затем через специально выделенный канал в Каминной сети направился в гостиницу. Поднявшись в номер, Крам поспешил открыть окно. В комнату хлынул удивительно тёплый ночной воздух, с едва слышным привкусом ночных фиалок, тяжёлый, влажный и пряный, остро щекочущий ноздри. Стоило Виктору распахнуть рамы, как внутрь стрелой метнулся карликовый сыч с объёмистым письмом в лапах. Покружив по комнате, совёнок довольно ухнул — получилось что-то среднее между воробьиным чириканьем и писком — и опустился на спинку кровати, выжидательно уставившись на Крама огромными круглыми глазами. Тот с некоторой опаской приблизился к сычику и осторожно отвязал пухлый конверт. Обычно во время игр всю почту команды сначала просматривают несколько волшебников из Комитета по обеспечению безопасности, и только потом письма попадают к игрокам. Мало ли что могут прислать восторженные фанатки или рассерженные болельщики, особенно после такого поражения. Поэтому Виктор уже собирался отнести письмо администратору и пожаловаться на охранников, так как конверт выглядел крайне подозрительно. На нём не было ни адреса, ни имени отправителя, только выведенное чуть неуклюже и словно бы торопливо — «Виктору Краму». Но что-то до дрожи знакомое промелькнуло вдруг в этом маленьком аккуратном «о» и несоразмерно большом «В», с нескладной завитушкой, словно бы стесняющейся собственной вычурности. Крам пригляделся внимательней, и его губы помимо воли тронула едва заметная улыбка, странно смотревшаяся на абсолютно серьёзном лице. Крам распечатал письмо и с удивлением вынул оттуда несколько листов абсолютно чистого пергамента. Озадаченный, он взял со стола волшебную палочку и с недовольством пробормотал: — Апарекиум… На первом листе немедленно проявилось такое же торопливое и неровное: «Напиши, как меня зовут». Виктор поморщился. Не много ли чести?.. С усталым вздохом — хотелось вообще бросить всю стопку в камин — он снова подошел к письменному столу, больше выполнявшему декоративные функции. В самом деле, кому из игроков в квиддич могут понадобиться перо и чернильница в ночь после матча?.. «Гермиона Грейнджер» — не стараясь вывел он, и на пергаменте мгновенно, словно озарённые ярким светом, вспыхнули слова. Привет! Знаю, мы так давно не виделись и почти не общались в последнее время. Как ты? Чем занимаешься? Немного стыдно писать тебе после молчания длиной в полтора года, учитывая, что твоё последнее письмо я и вовсе оставила без ответа. Надеюсь, ты понял, почему тогда я поступила именно так, а не иначе, и не держишь на меня зла. Теперь вот — сама пишу. Потому что очень нужно. Не спрашивай, зачем. Из всех моих знакомых ты — самый крупный специалист по тёмной магии, презирающий данный вид искусства, но к которому я могу обратиться со своей просьбой, не боясь загреметь в Азкабан. И ещё у тебя есть доступ к секретному архиву рукописей Дурмштранга, но об этом позже. Ещё в самом начале нашего знакомства ты сказал, что я слишком часто пытаюсь быть правильной, слишком сильно хочу доказать остальным, что заслуживаю похвалы, поэтому взваливаю на себя непосильные задачи и стараюсь уследить за всем. Я тогда жутко обиделась. Возможно, в чём-то ты и прав. Но мне действительно кажется, что иногда я замечаю детали, которых никто не видит. Извини, что говорю загадками. Обещаю, через какое-то время я, если сама смогу разобраться, расскажу тебе, зачем мне это всё. Да скоро ты и сам многое поймёшь — неделя-другая и все газеты начнут писать о том, что у нас тут произошло. Меня интересует копия рукописи Анакреонта Теосского. Не удивляйся, что я о ней знаю. В мире маглов он был довольно известным древнегреческим поэтом. Сама копия сейчас находится во временном пользовании английского Министерства магии (видишь, как все ей вдруг заинтересовались?), но, боюсь, всё куда сложнее… Всё пишу, пишу — какую-то глупость, лишние слова, а сама не знаю, как даже подступиться к своей просьбе. В общем… Виктор, я прекрасно понимаю, что ты не просто можешь мне отказать… ты должен мне отказать. Мне нужны регистрационные записи с именами тех, кто читал эту рукопись. Все, какие есть — десять, двадцать лет назад, полгода, позавчера... Я понимаю, что это не публичная информация, и, если честно, даже не представляю, что нужно сделать, чтобы получить её. Но ты — единственный, к кому я могу обратиться. Знаю, что повторяюсь, просто это очень важно. Если тебе потребуется много времени, чтобы принять решение, то отошли, пожалуйста, Сыча обратно, а иначе мне достанется от Рона, это его сова. Наверное, совсем ни к чему то, что я напишу сейчас, но я правда скучаю, и мне жаль, что так вышло. Надеюсь, что ответишь, Гермиона. Только пробежав взглядом по последней строчке, Крам понял, что всё это время он стоял, вцепившись пальцами в спинку кресла, напряжённо и жадно вчитываясь в каждое слово. Он сел, пытаясь привести мысли в порядок, потёр переносицу. Просьба Гермионы удивила, но не смутила. Очевидно, что-то опять стряслось с её ненаглядным Гарри Поттером. Вот ведь ирония судьбы — Крам даже ненавидеть его не мог по-настоящему после Турнира Трёх Волшебников, невольно проникшись уважением к его искренности, чистоте, смелости и благородству. В случае Гарри Поттера ни в одном из этих громких определений не было фальши. Что же может быть хуже этого? Хуже справедливого поражения в борьбе с честным соперником? Крам невольно сжал кулаки, смяв письмо. Вовсе не о Турнире он думал сейчас, а о том, как впервые увидел Гермиону, как следил за ней, стараясь быть осторожным, как приходил в библиотеку каждый вечер, надеясь застать там… Как наконец-то осмелился подойти и познакомиться, как глупо жмурился, пытаясь выговорить по слогам её имя… Когда он получил отказ, то заставил себя поверить, что всё так и нужно. На какое-то время ему действительно стало легче. Чувства никуда не исчезли, но Крам просто прекратил ждать и надеяться, окончательно уступив Гермиону — как оказалось позднее, даже не Гарри, а его другу. Слава и известность давали свои привилегии — можно было забыться в объятьях многочисленных девушек, перестать думать о ней, наслаждаться их нежностью… и со скрытым злорадством чувствовать, что его любят почти так же безумно и безответно, как и он сам. А потом раз за разом раскаиваться, понимая, что таким образом он как будто пытается отомстить им всем — просто симпатичным и ослепительно красивым, глупым и умным, добрым и стервам — за то, что его, Виктора Крама, не любит единственная девушка, в которой он нуждается. Сейчас все чувства и боль вспыхнули с новой силой. Какой толк в том, чтобы быть знаменитым, если он не может даже прикоснуться к ней?.. Какой был смысл молчать полтора года, если она может снова заставить его окунуться в этот ад, заставить вариться в собственном соку — простым росчерком пера? Простым «мне нужно, чтобы ты кое-что для меня…» И ведь он сделает. Послезавтра вернётся в Болгарию на полторы недели, чтобы там подготовиться к следующей игре, и вместо того, чтобы думать о тактике и стратегии, будет ломать голову над тем, как пробраться в архивы Дурмштранга… Потому что это нужно Гермионе Грейнджер, девушке, которую он не видел уже два года, но, кажется, до сих пор продолжает любить. «Стоит ли это того, Виктор?» — с горькой ухмылкой спросил он у самого себя. И понял, что не знает ответа. * * * Сон не шёл. Драко долго ворочался в кровати, уже жалея, что предпочёл спальню Слизерина Больничному крылу. В Малфой-мэнор вернуться он не мог (там всё ещё орудовали авроры), да и не хотел. Несмотря на предложение сердобольной Панси погостить у неё до конца летних каникул, Драко решил остаться в Хогвартсе. Он надеялся за это время привыкнуть к замку, чтобы чувствовать себя чуть более уверенно в начале нового учебного года. Малфой поёрзал в кровати, пытаясь найти удобную позу, но вместо этого только сбил простынь. Пришлось поправлять. Завернувшись в одеяло, как в кокон, и натянув его до самого подбородка, Драко наконец-то смог расслабиться. Спать всё равно не хотелось, в теле чувствовалось болезненное оживление после дня на кладбище. Теперь ничто не могло помешать ему остаться наедине со своими мыслями — это, пожалуй, самое страшное. Если бы он только мог видеть… он бы отвлёкся на что угодно — прогулялся по ночному замку, или поднялся в одну из башен, или, как он чаще всего делал, скоротал бы ночь за очередной книгой. Но теперь скрыться было невозможно. Он слишком поздно понял, во что ввязался. Слишком поздно увидел настоящее положение вещей. А когда это наконец случилось, на нём уже лежала ответственность за всю семью, а на левом предплечье горела чёрная метка. Сейчас уже ничего нельзя изменить. В этом новом мире, мире без Вольдеморта, Малфой — самый настоящий чужак. У него нет ничего, за что хотелось бы бороться, он до сих пор верит в то, во что верил и шесть лет назад, поступая в Хогвартс… Холодно. То же ледяное отчаяние, в котором он барахтался весь этот год, но теперь ему не за кого даже бояться. В мире нет вещей, способных вернуть его к жизни. И тут же в голову пришла странная мысль — ему до боли необходимо, чтобы кто-нибудь его сейчас обнял. Нет, не как это делала Нарцисса, успокаивая, убаюкивая, гладя по голове, а как… как умирающий от жажды хватается за стакан воды. Чтобы кто-нибудь согревал его, неистово прижимая к себе, заставляя забыть о том, что он никому не нужен. Он едва слышно выдохнул, сжавшись в комок от мучительной необходимости, чтобы его, Драко, хотели. Всего. Целиком. Подчинили себе тело. Вытащили душу и осторожно держали в ладонях, любуясь, — плевать, что там откровенно не на что смотреть. Только так он мог бы выкарабкаться. У него самого нет сил, чтобы зализать раны. Кто-то должен сделать это за него. Просто помочь. Протянуть соломинку, за которую можно уцепиться. На какое-то время отобрать боль. Иначе Драко и дальше будет отравлять себя собственным отчаянием. Он вообще не понимал, как у него хватает сил — нет, не просто решать что-то, а думать о завтрашнем дне так, как будто тот обязательно будет, и при этом не лезть на стены от отвращения к самому себе. От таких мыслей голова шла кругом. Драко и правда казалось, что его кровать плывёт из стороны в сторону в звенящей тишине. И вдруг все рецепторы на левой руке — от запястья до локтя — разом вспыхнули пульсирующей болью. Малфой схватился за руку, пытаясь понять, что происходит. Казалось, к коже приложили кусок раскалённого металла. Жалобно застонав, он заметался по кровати, и чуть было не упал с неё, успев в последний момент вцепиться в одеяло и вместе с ним сползти на пол. Стало чуть легче. Боль постепенно угасала, но Драко ещё долго не мог восстановить дыхание и успокоиться. Он осторожно провёл по руке подушечками пальцев, успокаивая раздражённую кожу, и только тогда сообразил — это горела метка.